Одна безспорная канонизация как прикрытие спорной.
День спустя после открытия в Кремле Креста на месте гибели Вел. Кн. Сергея Александровича 5 мая 2017 года в Санкт-Петербург по приглашению митр. Варсонофия из Знаменского собора Русской Зарубежной Церкви в Нью-Йорке прибыл ковчег с десницей святой преподобномученицы великой княгини Елисаветы Феодоровны. Объявлено, что принесение святыни приурочено к 100-летию трагических событий в России.
На самом деле выглядит так, что, главным образом, приурочено это событие к разворачивающейся кампании по канонизации Вел. Кн. Сергея Александровича.
Не неуклюжая ли это попытка - в ореоле прославленной новомученицы протянуть и эту спорную канонизацию?
Чтобы понять идею этой "семейной" канонизации, которую пытаются сейчас провести в сознании церковного народа, было бы любопытно послушать свидетельства человека, жившего в доме Вел. Князя много лет.
Этот человек - их племянница Великая Княгиня Мария Павловна, которая после смерти матери вместе с братом Дмитрием Павловичем воспитывалась в доме своего дяди Сергея Александровича, а после его кончины их воспитанием и устройством занималась их тётя Елизавета Феодоровна.
Вел. Княгиня Мария Павловна. 1940-е гг. США.
Едва ли эти воспоминания свидетельствуют о том, что семейная жизнь этой пары была счастливой. Скорее, каждый жил своими интересами. Любопытно, что к своим маленьким племянникам Сергей Александрович питал более нежные чувства, чем холодная Элла.
Поместим воспоминания Марии Павловны о Сергее Александровиче:
"Он (Сергей Александрович) был высоким, как мой отец, таким же широкоплечим и худощавым. Он носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку. Его густые волосы были подстрижены ежиком. В своей обычной позе он стоял прямо, с поднятой головой, выпятив грудь, прижав локти к бокам, и пальцами вертел кольцо с драгоценными камнями, которое обычно надевал на мизинец.
Когда он был раздражен или не в духе, губы его сжимались в прямую линию, а глаза становились жесткими и колючими. Все считали его, и не без основания, холодным и строгим человеком, но по отношению ко мне и Дмитрию он проявлял почти женскую нежность. Несмотря на это, он требовал от нас, как и от всех проживающих в доме и от своих приближенных, беспрекословного повиновения. Он лично вел финансовые дела, занимался всеми проблемами, связанными с домом и хозяйством, устанавливал распорядок нашей повседневной жизни, и всякое его решение требовало неукоснительного выполнения. Сосредоточенный на себе, испытывающий неуверенность, он не был внутренне свободен, контролировал свои чувства и действовал согласно строгим правилам и монархическим убеждениям. Те немногие, кто его хорошо знал, были глубоко ему преданы, но даже близкие друзья побаивались его, и мы с Дмитрием тоже.
По-своему он очень любил нас. Ему нравилось проводить с нами время, и он не жалел его для нас. Но он всегда нас ревновал. Если бы он только знал, как мы обожали отца, он бы этого не перенёс".
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Далее воспоминания о Елизавете Феодоровне. Интересны тем, что отражают те внутренние изменения и духовный рост, которые произошли с Е.Ф. в течение жизни, превратив её из холодной великосветской дамы в святую мученицу:
"Тетя Элла - великая княгиня Елизавета Федоровна - была старшей сестрой императрицы Александры Федоровны и одной из самых красивых женщин, каких я когда либо видела в жизни. Она была высокой и хрупкой блондинкой с очень правильными и тонкими чертами лица. У нее были серо-голубые глаза, на одном из которых было коричневое пятнышко, и это производило необычайный эффект.
Даже живя за городом, тетя много времени и внимания уделяла своему внешнему виду. Она сама разрабатывала фасоны большинства своих нарядов, делая эскизы и раскрашивая их акварельными красками, и они замечательно смотрелись на ней, подчеркивая ее индивидуальность. Дядя, у которого была страсть к драгоценным камням, дарил ей много украшений, и она всегда могла выбрать то, что сочеталось бы с ее одеждой.
Детство мы, по сути, провели рядом с дядей: тетя Элла не проявляла никакого интереса ни к нам, ни к тому, что нас касалось. Казалось, ее раздражает наше присутствие в доме и то, что дядя к нам так привязан. Порой она говорила вещи, которые задевали меня.
Я вспоминаю один такой случай, когда она, одетая для загородной прогулки, показалась мне особенно красивой. На ней было обычное платье из белого муслина, но она сделала новую прическу - распущенные волосы были стянуты на шее шелковым черным бантом - и выглядело это изумительно. Я воскликнула: «Ах, тетя, вы прямо как с картинки из сказки!» Она повернулась к моей няне и сказала раздраженно: «Фрай, вам следует научить ее сдерживаться». И удалилась.
Из переодевания к обеду она устраивала настоящую церемонию, которая требовала много времени. Призывались камеристки, горничные и гофмейстерина. Батистовое белье с кружевами уже лежало наготове в корзине с розовой атласной подкладкой. Ванна была наполнена горячей водой, пахнущей вербеной. В ней плавали лепестки роз.
Готовых косметических средств в России в то время почти не было. Думаю, что тетя никогда в жизни не видела румян и очень редко пользовалась пудрой. Искусство пользования косметикой было неведомо русским дамам в ту пору, даже великим княгиням. Тетя Элла сама готовила лосьон для лица, смешивая огуречный сок и сметану. Она не позволяла летнему солнцу касаться кожи и всегда выходила на улицу в шляпе с вуалью и шелковым зонтиком с зеленой подкладкой.
После того как камеристки и горничные снимали верхнюю одежду, в которой она была днем, тетя запиралась в туалетной комнате одна. Отобранные чулки, обувь, нижние юбки и все другие предметы одежды согласно сезону были аккуратно разложены, и возле них ожидали служанки. Из соседней комнаты доносился плеск воды. Приняв ванну, тетя надевала корсет и открывала дверь. Тогда проворно подходили горничные, причем каждая занималась своим делом.
Когда процесс одевания был завершен, тетя внимательно оглядывала себя - обычно с удовлетворением - в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она видела себя со всех сторон. Последние поправки она делала собственноручно. Если наряд не удовлетворял ее по какой либо причине, она снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.
Одна из горничных делала ей прическу. Ногтями тетя занималась сама. Они у нее были удивительной формы, очень плоские и тонкие, далеко выступающие над кончиками пальцев.
Когда маникюр был сделан, вечернее платье надето, наступала моя очередь участвовать в ритуале. Тетя говорила мне, какие драгоценности она собирается надеть, и я шла к застекленным шкафчикам, похожим на витрины в ювелирном магазине, и приносила то, что она выбрала.
Вскоре мой дядя, человек крайне пунктуальный, стучал в дверь и сообщал, что обед готов. Оба они целовали меня и уходили, а нас с Дмитрием кормили ужином рано и отправляли спать.
Помню, как то раз, когда я еще была маленькой, я увидела тетю в парадном платье - величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и ослепительно красивую. Онемев от восторга, я подошла на цыпочках и поцеловала ее сзади в шею, ниже изумительного сапфирного ожерелья. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и от этого холодного, строгого взгляда мне стало не по себе.
Только однажды, в раннем возрасте я случайно узнала, что она бывает иной, непохожей на себя обычную. Заболев в Ильинском дифтеритом, я лежала в жару, и надежд на улучшение не было. Я погрузилась в странный мир фантазий, <...> Все, что я видела, было так увлекательно и красиво, хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Но как только кто нибудь подходил ко мне, видения исчезали. <...> Однажды, заслышав звук шагов, я взглянула из под ресниц и увидела склонившуюся надо мной тетю. Выражение ее лица изумило меня, она смотрела на меня с любопытством и тревогой. Она была такой размягченной, естественной. Мне стало неловко, словно я подглядела что то недозволенное.
Я пошевелилась. Ее лицо тут же приобрело прежнее выражение. И прошли годы, прежде чем мне снова довелось увидеть ее без привычной маски.
Тетя Элла жила в созданном ею монастыре, откуда руководила строительством церкви, больницы и других строений согласно своему плану. Ее целью было учредить женскую общину, монахини которой по роду своей деятельности походили бы на дьякониц раннего христианства. Вместо жизни в затворничестве они посвятили бы себя специально заботам о больных и бедных. Эта идея была столь чужда русскому характеру, что возбуждала любопытство в народе и встретила стойкую оппозицию части высшего духовенства. Тетя Элла разработала для себя и своих монахинь одежду крайне скромную, строгую и красивую. Это вызывало критические нападки, все, казалось, смеялись над нею. Но ничто не могло заставить ее отказаться от задуманного. Она все же нашла в себе мужество выйти из рамок, которые предписывали сохранять «положение», предназначенное ей по рождению и воспитанию. Я отметила, что, освободившись от них, тетя могла лучше понять народ и соотносить себя с реальностью. Став ближе к бедам, слабостям и грехам человечества, она приняла их, проникая в скрытые мотивы и страсти, которыми движется мир, все поняла, все простила и возвысилась душой. Но она сохраняла верность былой привычке умалчивания, никогда не поверяла мне свои планы и трудности.
Изначально материальная сторона брака была плохо урегулирована тетей Эллой и русским двором. По недоразумению и недосмотру отдельных лиц при дворе я оказалась лишена существенных привилегий, распространявшихся на меня по давнему обычаю, и имела много неприятностей, связанных с состоянием моего дяди, с которого тетя Элла получала только процентный доход, наследование же переходило ко мне. Теперь было слишком поздно что либо предпринимать, ничего нельзя было исправить; моя тетя со свойственным ей пренебрежением ко всему материальному растратила много средств, которыми она в действительности не имела права распоряжаться без моего согласия. Брачный контракт был составлен и подписан министрами двух стран и скреплен государственными печатями. Никакого возмещения мне не полагалось.
В начале декабря 1915 года я взяла двухнедельный отпуск и навестила отца в Царском Селе и тетю в Москве.
Тетя очень изменилась за последние несколько лет. Хотя она жила в монастыре, ей теперь приходилось общаться с самыми разными людьми. Благодаря этому она стала шире смотреть на жизнь, стала мягче, человечнее. Ей не только пришлось столкнуться с явлениями, о которых она раньше ничего не знала, но и считаться с мнениями, которые резко отличались от ее собственных. Однако она всегда пребывала в легком замешательстве и так и не смогла обрести равновесие. Пытаясь построить свою жизнь по православным канонам и принять религиозный порядок, основанный на древнерусских устоях и традициях, по своему мышлению она оставалась иностранкой, и ее усилия часто казались наивными и несогласованными.
Но вокруг нее образовалась такая дивная аура, что я, несмотря на все свое жизнелюбие, была очарована.
В отличие от своей сестры императрицы моя тетя прекрасно понимала, что не имеет права отгораживаться от внешнего мира и заниматься лишь собственными делами. Она всегда принимала деятельное участие в благотворительности и во время войны расширила круг своей деятельности. Однако в глубине души она лелеяла мысль о полном отдалении от мирской суеты, даже от управления своим любимым монастырем. Она хотела вести жизнь отшельницы и втайне надеялась, что я займу ее место".
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Сравнивая духовный рост, какой произошёл в течение жизни с Елизаветой Феодоровной с внутренним состоянием Императрицы Александры Феодоровны, Мария Павловна делает свои выводы не в пользу Императрицы.
Вот её воспоминания об Александре Феодоровне:
"Такое поведение - характерное для императрицы в то время - стало следствием ее почти фанатичной одержимости семьей, не оставлявшей в ее душе места для любви и сострадания к другим. Задолго до войны она отгородилась от внешнего мира, а после рождения наследника престола всю себя посвятила заботам о нем. Его с самого начала слабое здоровье не улучшалось с годами; временами казалось, что надежды на выздоровление нет. Глядя на тяжелобольного сына, несчастная мать все больше замыкалась в себе, и - думаю, можно так сказать - ее психика вышла из равновесия. Теперь при дворе проходили только официальные церемонии, которых нельзя было избежать; и только эти церемонии связывали императорскую чету с внешним миром. Они жили в таком уединении, что общаться с ними приходилось через людей часто невежественных, а иногда - недостойных.
После объявления войны императрица, как и все мы, решила вложить свою лепту в общее дело. Следуя материнскому инстинкту, она избрала для себя занятие, которое выбрала и я, - только по другим причинам. Она взяла на себя заботу о раненых - во всяком случае, ей так казалось, - не думая о том, что в России есть тысячи женщин, способных превосходно справиться с этой работой, но только она, императрица, может поднять боевой дух и вселить мужество в солдат. Но она привыкла считать себя только матерью и сиделкой и, облачившись в сестринское платье, работала в Царскосельском госпитале, не подозревая, что России с каждым днем требуется все больше поддержки и воодушевления. Она приехала в Псков в качестве медсестры, чтобы посетить госпитали. У нее не было времени для встречи со здоровыми молодыми людьми, готовыми, если потребуется, - отдать свои жизни за родину и царя; ее мужа.
Я не собираюсь злословить или смаковать эти мелкие, но фатальные недостатки несчастной женщины. Однако должна признать, что она с необычайной ревностью относилась к другим женщинам царской семьи, которые проявляли инициативу или независимость. Порой она налагала на нас доходившие до абсурда запреты. Однажды, навещая ее в Александровском дворце, я рассказала, что в редкие выходные с удовольствием катаюсь на лыжах с кадетами из Псковского военного училища. Императрица меня осудила и велела впредь отказаться от таких развлечений. Я работаю старшей медсестрой в госпитале, подчеркнула она, и очень хорошо; вот этим и нужно заниматься.
Такие, пусть мелкие, эпизоды, по-моему, красноречиво свидетельствуют о том, что постепенная утрата чувства меры и внутренняя скованность этой несчастной матери, которая к тому же была императрицей всея Руси, не могли не повлиять на решения ее мужа и в результате имели необратимые последствия для истории".
См. книгу "Воспоминания Вел. Княгини Марии Павловны". 2004г, 2016 г.
На самом деле выглядит так, что, главным образом, приурочено это событие к разворачивающейся кампании по канонизации Вел. Кн. Сергея Александровича.
Не неуклюжая ли это попытка - в ореоле прославленной новомученицы протянуть и эту спорную канонизацию?
Чтобы понять идею этой "семейной" канонизации, которую пытаются сейчас провести в сознании церковного народа, было бы любопытно послушать свидетельства человека, жившего в доме Вел. Князя много лет.
Этот человек - их племянница Великая Княгиня Мария Павловна, которая после смерти матери вместе с братом Дмитрием Павловичем воспитывалась в доме своего дяди Сергея Александровича, а после его кончины их воспитанием и устройством занималась их тётя Елизавета Феодоровна.
Вел. Княгиня Мария Павловна. 1940-е гг. США.
Едва ли эти воспоминания свидетельствуют о том, что семейная жизнь этой пары была счастливой. Скорее, каждый жил своими интересами. Любопытно, что к своим маленьким племянникам Сергей Александрович питал более нежные чувства, чем холодная Элла.
Поместим воспоминания Марии Павловны о Сергее Александровиче:
"Он (Сергей Александрович) был высоким, как мой отец, таким же широкоплечим и худощавым. Он носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку. Его густые волосы были подстрижены ежиком. В своей обычной позе он стоял прямо, с поднятой головой, выпятив грудь, прижав локти к бокам, и пальцами вертел кольцо с драгоценными камнями, которое обычно надевал на мизинец.
Когда он был раздражен или не в духе, губы его сжимались в прямую линию, а глаза становились жесткими и колючими. Все считали его, и не без основания, холодным и строгим человеком, но по отношению ко мне и Дмитрию он проявлял почти женскую нежность. Несмотря на это, он требовал от нас, как и от всех проживающих в доме и от своих приближенных, беспрекословного повиновения. Он лично вел финансовые дела, занимался всеми проблемами, связанными с домом и хозяйством, устанавливал распорядок нашей повседневной жизни, и всякое его решение требовало неукоснительного выполнения. Сосредоточенный на себе, испытывающий неуверенность, он не был внутренне свободен, контролировал свои чувства и действовал согласно строгим правилам и монархическим убеждениям. Те немногие, кто его хорошо знал, были глубоко ему преданы, но даже близкие друзья побаивались его, и мы с Дмитрием тоже.
По-своему он очень любил нас. Ему нравилось проводить с нами время, и он не жалел его для нас. Но он всегда нас ревновал. Если бы он только знал, как мы обожали отца, он бы этого не перенёс".
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Далее воспоминания о Елизавете Феодоровне. Интересны тем, что отражают те внутренние изменения и духовный рост, которые произошли с Е.Ф. в течение жизни, превратив её из холодной великосветской дамы в святую мученицу:
"Тетя Элла - великая княгиня Елизавета Федоровна - была старшей сестрой императрицы Александры Федоровны и одной из самых красивых женщин, каких я когда либо видела в жизни. Она была высокой и хрупкой блондинкой с очень правильными и тонкими чертами лица. У нее были серо-голубые глаза, на одном из которых было коричневое пятнышко, и это производило необычайный эффект.
Даже живя за городом, тетя много времени и внимания уделяла своему внешнему виду. Она сама разрабатывала фасоны большинства своих нарядов, делая эскизы и раскрашивая их акварельными красками, и они замечательно смотрелись на ней, подчеркивая ее индивидуальность. Дядя, у которого была страсть к драгоценным камням, дарил ей много украшений, и она всегда могла выбрать то, что сочеталось бы с ее одеждой.
Детство мы, по сути, провели рядом с дядей: тетя Элла не проявляла никакого интереса ни к нам, ни к тому, что нас касалось. Казалось, ее раздражает наше присутствие в доме и то, что дядя к нам так привязан. Порой она говорила вещи, которые задевали меня.
Я вспоминаю один такой случай, когда она, одетая для загородной прогулки, показалась мне особенно красивой. На ней было обычное платье из белого муслина, но она сделала новую прическу - распущенные волосы были стянуты на шее шелковым черным бантом - и выглядело это изумительно. Я воскликнула: «Ах, тетя, вы прямо как с картинки из сказки!» Она повернулась к моей няне и сказала раздраженно: «Фрай, вам следует научить ее сдерживаться». И удалилась.
Из переодевания к обеду она устраивала настоящую церемонию, которая требовала много времени. Призывались камеристки, горничные и гофмейстерина. Батистовое белье с кружевами уже лежало наготове в корзине с розовой атласной подкладкой. Ванна была наполнена горячей водой, пахнущей вербеной. В ней плавали лепестки роз.
Готовых косметических средств в России в то время почти не было. Думаю, что тетя никогда в жизни не видела румян и очень редко пользовалась пудрой. Искусство пользования косметикой было неведомо русским дамам в ту пору, даже великим княгиням. Тетя Элла сама готовила лосьон для лица, смешивая огуречный сок и сметану. Она не позволяла летнему солнцу касаться кожи и всегда выходила на улицу в шляпе с вуалью и шелковым зонтиком с зеленой подкладкой.
После того как камеристки и горничные снимали верхнюю одежду, в которой она была днем, тетя запиралась в туалетной комнате одна. Отобранные чулки, обувь, нижние юбки и все другие предметы одежды согласно сезону были аккуратно разложены, и возле них ожидали служанки. Из соседней комнаты доносился плеск воды. Приняв ванну, тетя надевала корсет и открывала дверь. Тогда проворно подходили горничные, причем каждая занималась своим делом.
Когда процесс одевания был завершен, тетя внимательно оглядывала себя - обычно с удовлетворением - в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она видела себя со всех сторон. Последние поправки она делала собственноручно. Если наряд не удовлетворял ее по какой либо причине, она снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.
Одна из горничных делала ей прическу. Ногтями тетя занималась сама. Они у нее были удивительной формы, очень плоские и тонкие, далеко выступающие над кончиками пальцев.
Когда маникюр был сделан, вечернее платье надето, наступала моя очередь участвовать в ритуале. Тетя говорила мне, какие драгоценности она собирается надеть, и я шла к застекленным шкафчикам, похожим на витрины в ювелирном магазине, и приносила то, что она выбрала.
Вскоре мой дядя, человек крайне пунктуальный, стучал в дверь и сообщал, что обед готов. Оба они целовали меня и уходили, а нас с Дмитрием кормили ужином рано и отправляли спать.
Помню, как то раз, когда я еще была маленькой, я увидела тетю в парадном платье - величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и ослепительно красивую. Онемев от восторга, я подошла на цыпочках и поцеловала ее сзади в шею, ниже изумительного сапфирного ожерелья. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и от этого холодного, строгого взгляда мне стало не по себе.
Только однажды, в раннем возрасте я случайно узнала, что она бывает иной, непохожей на себя обычную. Заболев в Ильинском дифтеритом, я лежала в жару, и надежд на улучшение не было. Я погрузилась в странный мир фантазий, <...> Все, что я видела, было так увлекательно и красиво, хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Но как только кто нибудь подходил ко мне, видения исчезали. <...> Однажды, заслышав звук шагов, я взглянула из под ресниц и увидела склонившуюся надо мной тетю. Выражение ее лица изумило меня, она смотрела на меня с любопытством и тревогой. Она была такой размягченной, естественной. Мне стало неловко, словно я подглядела что то недозволенное.
Я пошевелилась. Ее лицо тут же приобрело прежнее выражение. И прошли годы, прежде чем мне снова довелось увидеть ее без привычной маски.
Тетя Элла жила в созданном ею монастыре, откуда руководила строительством церкви, больницы и других строений согласно своему плану. Ее целью было учредить женскую общину, монахини которой по роду своей деятельности походили бы на дьякониц раннего христианства. Вместо жизни в затворничестве они посвятили бы себя специально заботам о больных и бедных. Эта идея была столь чужда русскому характеру, что возбуждала любопытство в народе и встретила стойкую оппозицию части высшего духовенства. Тетя Элла разработала для себя и своих монахинь одежду крайне скромную, строгую и красивую. Это вызывало критические нападки, все, казалось, смеялись над нею. Но ничто не могло заставить ее отказаться от задуманного. Она все же нашла в себе мужество выйти из рамок, которые предписывали сохранять «положение», предназначенное ей по рождению и воспитанию. Я отметила, что, освободившись от них, тетя могла лучше понять народ и соотносить себя с реальностью. Став ближе к бедам, слабостям и грехам человечества, она приняла их, проникая в скрытые мотивы и страсти, которыми движется мир, все поняла, все простила и возвысилась душой. Но она сохраняла верность былой привычке умалчивания, никогда не поверяла мне свои планы и трудности.
Изначально материальная сторона брака была плохо урегулирована тетей Эллой и русским двором. По недоразумению и недосмотру отдельных лиц при дворе я оказалась лишена существенных привилегий, распространявшихся на меня по давнему обычаю, и имела много неприятностей, связанных с состоянием моего дяди, с которого тетя Элла получала только процентный доход, наследование же переходило ко мне. Теперь было слишком поздно что либо предпринимать, ничего нельзя было исправить; моя тетя со свойственным ей пренебрежением ко всему материальному растратила много средств, которыми она в действительности не имела права распоряжаться без моего согласия. Брачный контракт был составлен и подписан министрами двух стран и скреплен государственными печатями. Никакого возмещения мне не полагалось.
В начале декабря 1915 года я взяла двухнедельный отпуск и навестила отца в Царском Селе и тетю в Москве.
Тетя очень изменилась за последние несколько лет. Хотя она жила в монастыре, ей теперь приходилось общаться с самыми разными людьми. Благодаря этому она стала шире смотреть на жизнь, стала мягче, человечнее. Ей не только пришлось столкнуться с явлениями, о которых она раньше ничего не знала, но и считаться с мнениями, которые резко отличались от ее собственных. Однако она всегда пребывала в легком замешательстве и так и не смогла обрести равновесие. Пытаясь построить свою жизнь по православным канонам и принять религиозный порядок, основанный на древнерусских устоях и традициях, по своему мышлению она оставалась иностранкой, и ее усилия часто казались наивными и несогласованными.
Но вокруг нее образовалась такая дивная аура, что я, несмотря на все свое жизнелюбие, была очарована.
В отличие от своей сестры императрицы моя тетя прекрасно понимала, что не имеет права отгораживаться от внешнего мира и заниматься лишь собственными делами. Она всегда принимала деятельное участие в благотворительности и во время войны расширила круг своей деятельности. Однако в глубине души она лелеяла мысль о полном отдалении от мирской суеты, даже от управления своим любимым монастырем. Она хотела вести жизнь отшельницы и втайне надеялась, что я займу ее место".
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Сравнивая духовный рост, какой произошёл в течение жизни с Елизаветой Феодоровной с внутренним состоянием Императрицы Александры Феодоровны, Мария Павловна делает свои выводы не в пользу Императрицы.
Вот её воспоминания об Александре Феодоровне:
"Такое поведение - характерное для императрицы в то время - стало следствием ее почти фанатичной одержимости семьей, не оставлявшей в ее душе места для любви и сострадания к другим. Задолго до войны она отгородилась от внешнего мира, а после рождения наследника престола всю себя посвятила заботам о нем. Его с самого начала слабое здоровье не улучшалось с годами; временами казалось, что надежды на выздоровление нет. Глядя на тяжелобольного сына, несчастная мать все больше замыкалась в себе, и - думаю, можно так сказать - ее психика вышла из равновесия. Теперь при дворе проходили только официальные церемонии, которых нельзя было избежать; и только эти церемонии связывали императорскую чету с внешним миром. Они жили в таком уединении, что общаться с ними приходилось через людей часто невежественных, а иногда - недостойных.
После объявления войны императрица, как и все мы, решила вложить свою лепту в общее дело. Следуя материнскому инстинкту, она избрала для себя занятие, которое выбрала и я, - только по другим причинам. Она взяла на себя заботу о раненых - во всяком случае, ей так казалось, - не думая о том, что в России есть тысячи женщин, способных превосходно справиться с этой работой, но только она, императрица, может поднять боевой дух и вселить мужество в солдат. Но она привыкла считать себя только матерью и сиделкой и, облачившись в сестринское платье, работала в Царскосельском госпитале, не подозревая, что России с каждым днем требуется все больше поддержки и воодушевления. Она приехала в Псков в качестве медсестры, чтобы посетить госпитали. У нее не было времени для встречи со здоровыми молодыми людьми, готовыми, если потребуется, - отдать свои жизни за родину и царя; ее мужа.
Я не собираюсь злословить или смаковать эти мелкие, но фатальные недостатки несчастной женщины. Однако должна признать, что она с необычайной ревностью относилась к другим женщинам царской семьи, которые проявляли инициативу или независимость. Порой она налагала на нас доходившие до абсурда запреты. Однажды, навещая ее в Александровском дворце, я рассказала, что в редкие выходные с удовольствием катаюсь на лыжах с кадетами из Псковского военного училища. Императрица меня осудила и велела впредь отказаться от таких развлечений. Я работаю старшей медсестрой в госпитале, подчеркнула она, и очень хорошо; вот этим и нужно заниматься.
Такие, пусть мелкие, эпизоды, по-моему, красноречиво свидетельствуют о том, что постепенная утрата чувства меры и внутренняя скованность этой несчастной матери, которая к тому же была императрицей всея Руси, не могли не повлиять на решения ее мужа и в результате имели необратимые последствия для истории".
См. книгу "Воспоминания Вел. Княгини Марии Павловны". 2004г, 2016 г.