Рождественские сказки
Всякий раз, проходя по нашей улице в полночный час, я замечаю одну и ту же картину. Добрые люди спят или смотрят телевизор, некоторые совершают позднюю трапезу, а по обледеневшему асфальту бодро ковыляет восторженный идиот. Он оскользается на месте бывшей лужи, дома его ждут задубевшие в морозилке пельмени и подвисающий комп. Вокруг то ли зима, то ли весна, сразу и не разберешь. Мартобря, никакого дня, так и получается точно назвать время, даже не заглянув в календарь, да и что календарь - все врут календари. Идиот бредет себе по моему переулку, ищет мой дом, открывает мою квартиру собственным ключом, а почему он идиот? Потому что я-то его знаю, как облупленного: сам себя он считает умным, успешным и даже в чем-то прекрасным, на крайняк, недурным собеседником, а не тут-то было. И ключ у него в замке заедает постоянно, и кофе от него убегает в теплые страны, но зато третий вечер он рассказывает себе дурацкие сказочки, и думает, что этим счастлив. Больше того - свято верует в сие.
1.
Однажды, давным-давно, наверное, целую вереницу дней, недель и лет назад, в одной далекой деревеньке появился новый священник. Старый, такая жалость, умер, и был, без сомнения, сопричтен к святым, но пока не прислали нового, стояла церковь озябшая и опечалившаяся. А новый, молодой и нелепый, прибыл под конец адвента, когда снег искрится бриллиантовой пылью, а в ночи на бархатно-синем небе сияют острые золотые звезды. Церковь была небольшой, но высокой, на окнах ее расцветали витражи, улыбались ангелы, и святой Иосиф шел по развевающимся лентам, держа в прозрачных крепких руках нежную лилию. Когда-то давно эту церковь построил знатный барон, там крестились, конфирмовались и венчались его дети, внуки и правнуки, и там же их отпевали. Ну а теперь только витражи остались, да дивные своды, под которыми голоса звучали чистым хрусталем. Немного народу приходили туда, порой только три старушки да четыре старика сидели на скамьях, слушая проповедь, и покачивали головами. Но на Рождество в эту церковь стекалась вся округа, и хорошо бы было постараться, чтобы праздник удался. Несколько человек пришли посмочь священнику убирать храм и наряжать елки. Да, звали молодого священника Шоном.
Молодой священник успел полюбил свою деревенскую церковь, и узловатые корявые яблони возле нее, и пряничные крыши окрестных домов, а потому ему хотелось как можно лучше украсить ее к Рождеству, потому что он знал, что в этот день надобно будет блеснуть. Сам он в детстве ждал Рождества более всех иных праздников, и не потому только, что ему дарили подарки, но оттого, что уж очень красиво бывало вокруг. И вот перед самым Рождеством, когда все четыре свечи у венка горели-сияли, он пошел в ризницу и в шкафу отыскал три большие коробки. В одной были тонкие цветные шары, бусы, длинные витые сосульки, заснеженные стеклянные шишки и целые клубы золотой канители. Вторая кор обка - в ней лежали гирлянды фонариков и разноцветных лампочек, хватит, чтобы обвить елку, хватит, чтоб украсить венок у дверей. А в третьей коробке были длинные цепи из медной и серебряной фольги, шуршащие флаги, искусно вырезанные из тонкой меди звезды и стрекозы, белые ватные и кружевные ангелы, а еще конверт. Молодой священник сам выбрал крепкие колючие елки, сам срубил их, укрепил в корчагах с сырым песком, и запах еловой хвои заполонил церковь. Закачались на ветках колокольчики с красными и зелеными шелковыми бантами, картонные ангелочки с позолоченными крылышками. Вскоре коробка с игрушками опустела, а там, где игрушек не хватало, священник развесил конфеты и имбирное печенье в разноцветной глазури: так же поступала его собственная матушка, и, наверное, все матери и отцы с тех пор, как была украшена первая рождественская ель.
Гирлянды мигали огоньками, за окном давно стемнело, и помощники начали постепенно уходить, покидая священника. «Но постойте, - взмолился тот, - а как же нам повесить самую верхнюю цепь? Вон и крюк я вижу, вбитый в потолок. А ведь здесь нет ни лестницы, ни палки с крюком, да и какая палка дотянется до такой высоты? Ведь здесь метров пять, не меньше!» - «Бог с вами, отец Шон, - сказал один из прихожан. - здесь ровно семь метров двадцать четыре сантиметра. А к старому отцу Франку, которого в деревне называли... неважно... всегда приходил какой-то человек, вдвоем они эту цепь и вешали. Приходил он перед Рождеством и перед Пасхой. Кажется, его звали Герасим, так отец Франк говорил». Больше никто во во всей деревне не смог добавить к сказанному ни слова. Где живет этот самый Герасим, как его найти и дать знать, что в его услугах нуждаются - поди разбери. И отец Шон решил, что попробует-ка он и сам справиться, в крайнем случае - шут с ней, с центральной гирляндой, и без нее прекрасно. Но чем больше он себя утешал, тем постыднее казалась ему дыра в общем убранстве храма. Как будто праздник не в праздник, если от крюка на головокружительной, невозможной пустоте не протянется длинная медная цепь с шуршащими и звенящими фигурками. И вот стал он смущаться и почти даже унывать, настолько, что проходя по церкви и критически озирая Рождественское ее убранство, видел не красивые елки, не гроздья шаров и свечек, а только отсутствие этой злосчастной гирлянды.Так и представлял он: вот приходят нарядные и радостные крестьяне со всей округи, преклоняют колени перед алтарем и сразу видят: нерадив новый священник, не постарался для Господа. То ли дело отец Франк, а ведь стар совсем, но ведь доставал же он до крюка под сводами, хоть и был немощен. И придет ли этот самый Герасим еще раз? И вот даже ночью молодой священник не мог спать, все мучила его одна мысль - как же это он так опозорится перед всей округой? И вот завтра уже сочельник, а цепь не повешена, и мыслей никаких нет. Все добровольные помощники молодого священника разошлись, каждому еще готовить собственый дом и праздничную трапезу, и вот когда он бросил последний взгляд на пустой крюк высоко над головой и собрался уже запереть церковь, чтобы отправиться восвояси, то услышал шаги. Прямо около него стоял человек, не то чтобы молодой, слегка нетрезвый и в драной трепаной одежде. Ноги у него были мокрые, руки красные, иззябшие, грязная цепочка следов тянулась по свежевымытому полу. Очевидно, бродяга зашел на огонек, ведь в холодную декабрьскую ночь окна церкви так приветливо светились. Вздохнул Шон, посмотрев на лужицы, что натаяли с ботинок гостя, да делать нечего - пол так и так подтирать придется. Даже что угодно гостю не спросил - и так понятно, не ради ученой беседы свернул человек с дороги, а в поисках тепла и еды, а уж потом можно и поговорить о том-о сем. Не след, конечно, всякого бродягу сразу в дом к себе тащить, но ведь зима же, ничего не поделаешь. Только и сказал: «Пойдемте поужинаем вместе, только, вы уж извините, у меня еда так себе, готовлю-то я неважно. А завтра с Богом продолжите свой путь». И тут бродяга ему и говорит: «Ну, отец Шон, тащите, что ли, вашу гирлянду». Священник от удивления остолбенел, а потом бросился в ризницу за злополучной коробкой. Бродяга снял куртку, остался в молью траченом свитере поверх двух других, потоньше, и ну по церкви ходить да посвистывать, посматривать. А потом велел священнику принести ему горячего глинтвейна, да поскорее. И не волнуйтесь, говорит, чтоб я не спер чего да не убег, вы дверь снаружи заприте, так и отец Франк всегда поступал, меня Герасим зовут. А вы куда гирлянду хотите повесить? На вон тот крюк? Ну чего ж, можно и на крюк. Все можно, только глинтвейн не расплескайте.
Пулей понесся отец Шон в деревенский трактир, так торопился, что кошелек-то в пальто оставил. В трактире удивились было, на что священнику в Адвент глинтвейн? Но сделали, и даже с корицей и апельсиновыми корками, все чин по чину, а деньги - Бог с ними, потом как-нибудь занесете, ну или примите как подарок. По дороге вспомнил молодой священник, что церковь-то он и не закрыл, так торопился, что дверь оставил незапертой. Бросился чуь не бегом, кружку блюдцем прикрывая, чтоб не расплескалось горячее вино, дважды на снегу обледенелом чуть не поскользнулся, добежал, прислушался - все тихо, будто и нет никого. Бесшумно открыл он дверь, та и не скрипнула, и видит: качается цепь, из медных ленточек скованная, шелестит, поблескивает, из-под самой вышины льется, а на цепи ангелы, стрекозы, на сквозняке шуршат да позвякивают. Елки стоят, красуются; в яслях, на свежем сене, Младенец ручки протягивает, улыбается Матери, елкам и звезде в высоком окне, а бродяга Герасим под самым потолком на головокружительной высоте к цепи-гирлянде фонарики привешивает, и плавает он по темному прозрачному воздуху, словно рыба в воде или как птица-чайка, что может в небе замирать неподвижно. «Слава Иисусу Христу» - пробормотал отец Шон, а Герасим плавно спустился вниз, взял у него из рук глинтвейн и неспешно ответствовал: «Ныне, и присно, и вовеки веков. Ну вот и познакомились, с праздничком вас, с наступающим. От отца Франка Бутылочки привет вам и наилучшие пожеланьица. Потом приду, все снимем в лучшем виде. За глинтвейн благодарствуйте».
Когда со всей округи собрались люди на Рождественскую Мессу, просто ахнули, глядя, как нарядно украшена церковь. Но более всего удивлялись прихожане, как это умудрился новый священник уломать трактирщика приготовить ему глинтвейн за бесплатно, не иначе чудо совершилось. Так и звали его теперь в деревне, Шон Чудотворец.