Тщетно об Анне
Долгое время я опасался (и продолжаю), стоит ли вообще излагать свои соображения об «Анне Карениной» (о романе, разумеется, а не об очередной экранизации), ибо робею перед громадой. Любая попытка что-то сказать самому мне представляется инфантильным лепетом лысеющего недоросля или же нелепым мосечным лаем на имперский крейсер класса Звёздный Разрушитель. Тем более пара вещей в романе меня действительно серьёзно смутила. Однако я решил, всё-таки нужно пропищать, просто чтобы зафиксировать некоторые мысли - для потенциальных полемических дебатов и для себя интимно.
Дмитрий Быков, светлая голова, полагает «Анну Каренину» самым совершенным романом Толстого и одним из самых безупречных романов, когда-либо написанных. А вот я - своею замусоренной головой - сомневаюсь.
«Анна Каренина», безусловно, увлекательна. Причём лично мне любопытны не только эмоционально-чувственные куски, на которых обычно сосредоточиваются (и которыми, в общем-то, ограничиваются) большинство исследований и интерпретаций романа, но и вот те социально-экономические, философские рукава и притоки текста, от которых становится немного жутовато: больно уж злободневно звучат описания политических взглядов, настроений, рассуждения о проблемах хозяйствования. От них возникает устойчивое чувство болотистой неизменности: в сортирах и головах людей сейчас то же самое, что и в XIX-м веке, словно никакого интеллектуального прорыва в понимании истории и общества в Отечестве нет и быть не может.
С другой стороны, паутина публичных норм, жестов и символов - столь же красивая, сколь неуклюжая - опутывающая любые человеческие отношения в романе и висящая на судьбах, на семьях мёртвым грузом, сейчас выглядит печальным вздохом прошлого. И это обнадёживает, поскольку отношения людей и так бывают слишком не простыми, чтобы обременять их социальными ритуалами.
Но именно здесь, в сплетениях человеческих судеб, ко мне подкрадывается первое сомнение. Психологическая глубина, узнаваемость ситуаций, слов и мыслей тут абсолютна, но… Чёрт, почему так сопливо? Не столь давно симпатичнейший Александр Генис заметил, что первой русской мыльной оперой была «Война и мир». Я сделался от этого очень горд, поскольку точно такую же мысль высказал лет семнадцать назад, за школьной партой. Но если там, в эпической саге русского дворянства, судьбы Родины занимали место «чуть более центральное», то в «Карениной» они, в сравнении с мелодраматичностью, совсем на периферии. Понимаю, что звучу сейчас, наверное, как скандалист-провокатор, но в самом деле! Положа руку на сердце и отбросив на время священный трепет перед сакральной махиной Льва Николаевича, ответьте: чем принципиально - принципиально! - отличается семейно-любовный кавардак в «Карениной» от самых традиционных дамских романов? От Джейн, понимаешь ли, Остин, от гордости и от предубеждения? Отчего чувственная сопливость прямо-таки зашкаливает? Неужто из одного желания угодить любезной Софье Андреевне? Не верю!
Второй момент - и перуны с небес должны сейчас же обрушиться на меня - это язык. Честное слово, язык! Если бы мне сказали, что я стану морщить нос от толстовского языка, я бы рассмеялся тому в лицо. Но факт: морщу, недоумеваю, вздёргиваю бровь! Как такое возможно? Вон, Дмитрий Львович наш Быков опять же говорит, что автора в первую очередь интересовало художественное совершенство, сведение сводов. Да ладно? Где? Как? Почему? Отчего одинаковые глаголы беспомощно повторяются в течение одного и того же абзаца, отчего делают они это не ради усиления вкуса и некой визуальной мощи, а именно из полнейшей как будто беспомощности? Зачем во мне от чтения растёт и ширится чувство, будто бы Льву Николаевичу (и поток перунов, испепеляющих меня, должен стать сейчас особо интенсивным) не хватает слов? Почему, словно мучительно и тщетно он старается подобрать нужные слова, но в самый ответственный момент забывает о многообразии и подставляет избитый синоним? Я не знаю, почему так. Очень, изо всех сил надеюсь, что это ощущение во мне - от узости кругозора, от моего дурного, подпорченного длительным пребыванием вблизи массовой культуры, вкуса. Иначе мир рушится в тартарары. Но, чёрт возьми, вот рядом лежит Гоголь - и там всё прекрасно (я вообще не смогу, пожалуй, отыскать русской литературы стилистически более вкусной, чем гоголевская) - почему же в тексте Толстого мне так тесно?
И от этого обидно, ведь роман-то действительно гениальный. Для меня не самый гениальный русский роман, но бесспорно гениальный и бесспорно русский - что означает, я не должен здесь цепляться за тернии неудачных синтаксических построений или неточных синонимов, на что приходится делать скидку, при чтении переводной, пусть самой великой литературы. Так почему цепляюсь? Понятия не имею. Уповаю лишь на то, что проблема во мне.
И последнее, что встревожило: в «Анне Карениной» нет для меня героя, которого можно любить. Самыми достойными людьми представляются Кознышев и Варенька, я всегда за них переживал; поэтому самый печальный эпизод романа для меня - поход за грибами, где Сергей Иванович не смог сказать главные слова. Но их двоих в тексте слишком мало, чтобы испить до дна, а главные герои доверия не внушают. Вронский слишком противный и слишком настоящий в своей бесстыжей мужской дружбе; Кити слишком патриархальная (читай, недалёкая), архетипическая толстовская барышня; Стива слишком похож лично на меня в квадрате - как в позитивном болтливом задоре, так и в бесхребетной интеллигентско-либеральной лени; Каренин - слишком глухарь; Анну - просто очень жалко. Больше всех остальных пугает, конечно, Костя Лёвин. Считается, что автор изобразил в нём молодого себя - это пугает ещё больше. Человек, который в один ослепительный миг переворачивает собственную картину мира с ног на голову, молниеносно предавая и унижая все те идеалы, которыми жил и дышал секунду назад, ради новых, чтобы и их через ещё одну секунду свергнуть и оплевать? Нет, спасибо. Как сказал Сергей Иванович: "Есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не любить фальши, - я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл."
В этом смысле самым смешным эпизодом романа (в пику самому печальному - с грибами) я считаю роды Кити, а именно типично мужские и бестолковые терзания Лёвина по этому поводу. Как человек прошедший через описываемое священнодействие, при прочтении не мог сдержать улыбки, преисполненной сарказма и доброго такого высокомерия по отношению к Константину: эта беспомощность, к счастью, совсем не про меня, и совсем из другой жизни.
Такие дела. Видимо, нужно ещё и ещё перечитывать. Подозреваю, что не всё так просто, как пытается кричать мой внутренний болван. Очень интересно, очень увлекательно, но очень беспокойно из-за обозначенных выше моментов. С другой стороны, настоящая книга, наверное, и не должна быть однозначной, и если беспокоит тебя так долго сомнениями, не отпускает - значит, автор, всё-таки, молодец.
Дмитрий Быков, светлая голова, полагает «Анну Каренину» самым совершенным романом Толстого и одним из самых безупречных романов, когда-либо написанных. А вот я - своею замусоренной головой - сомневаюсь.
«Анна Каренина», безусловно, увлекательна. Причём лично мне любопытны не только эмоционально-чувственные куски, на которых обычно сосредоточиваются (и которыми, в общем-то, ограничиваются) большинство исследований и интерпретаций романа, но и вот те социально-экономические, философские рукава и притоки текста, от которых становится немного жутовато: больно уж злободневно звучат описания политических взглядов, настроений, рассуждения о проблемах хозяйствования. От них возникает устойчивое чувство болотистой неизменности: в сортирах и головах людей сейчас то же самое, что и в XIX-м веке, словно никакого интеллектуального прорыва в понимании истории и общества в Отечестве нет и быть не может.
С другой стороны, паутина публичных норм, жестов и символов - столь же красивая, сколь неуклюжая - опутывающая любые человеческие отношения в романе и висящая на судьбах, на семьях мёртвым грузом, сейчас выглядит печальным вздохом прошлого. И это обнадёживает, поскольку отношения людей и так бывают слишком не простыми, чтобы обременять их социальными ритуалами.
Но именно здесь, в сплетениях человеческих судеб, ко мне подкрадывается первое сомнение. Психологическая глубина, узнаваемость ситуаций, слов и мыслей тут абсолютна, но… Чёрт, почему так сопливо? Не столь давно симпатичнейший Александр Генис заметил, что первой русской мыльной оперой была «Война и мир». Я сделался от этого очень горд, поскольку точно такую же мысль высказал лет семнадцать назад, за школьной партой. Но если там, в эпической саге русского дворянства, судьбы Родины занимали место «чуть более центральное», то в «Карениной» они, в сравнении с мелодраматичностью, совсем на периферии. Понимаю, что звучу сейчас, наверное, как скандалист-провокатор, но в самом деле! Положа руку на сердце и отбросив на время священный трепет перед сакральной махиной Льва Николаевича, ответьте: чем принципиально - принципиально! - отличается семейно-любовный кавардак в «Карениной» от самых традиционных дамских романов? От Джейн, понимаешь ли, Остин, от гордости и от предубеждения? Отчего чувственная сопливость прямо-таки зашкаливает? Неужто из одного желания угодить любезной Софье Андреевне? Не верю!
Второй момент - и перуны с небес должны сейчас же обрушиться на меня - это язык. Честное слово, язык! Если бы мне сказали, что я стану морщить нос от толстовского языка, я бы рассмеялся тому в лицо. Но факт: морщу, недоумеваю, вздёргиваю бровь! Как такое возможно? Вон, Дмитрий Львович наш Быков опять же говорит, что автора в первую очередь интересовало художественное совершенство, сведение сводов. Да ладно? Где? Как? Почему? Отчего одинаковые глаголы беспомощно повторяются в течение одного и того же абзаца, отчего делают они это не ради усиления вкуса и некой визуальной мощи, а именно из полнейшей как будто беспомощности? Зачем во мне от чтения растёт и ширится чувство, будто бы Льву Николаевичу (и поток перунов, испепеляющих меня, должен стать сейчас особо интенсивным) не хватает слов? Почему, словно мучительно и тщетно он старается подобрать нужные слова, но в самый ответственный момент забывает о многообразии и подставляет избитый синоним? Я не знаю, почему так. Очень, изо всех сил надеюсь, что это ощущение во мне - от узости кругозора, от моего дурного, подпорченного длительным пребыванием вблизи массовой культуры, вкуса. Иначе мир рушится в тартарары. Но, чёрт возьми, вот рядом лежит Гоголь - и там всё прекрасно (я вообще не смогу, пожалуй, отыскать русской литературы стилистически более вкусной, чем гоголевская) - почему же в тексте Толстого мне так тесно?
И от этого обидно, ведь роман-то действительно гениальный. Для меня не самый гениальный русский роман, но бесспорно гениальный и бесспорно русский - что означает, я не должен здесь цепляться за тернии неудачных синтаксических построений или неточных синонимов, на что приходится делать скидку, при чтении переводной, пусть самой великой литературы. Так почему цепляюсь? Понятия не имею. Уповаю лишь на то, что проблема во мне.
И последнее, что встревожило: в «Анне Карениной» нет для меня героя, которого можно любить. Самыми достойными людьми представляются Кознышев и Варенька, я всегда за них переживал; поэтому самый печальный эпизод романа для меня - поход за грибами, где Сергей Иванович не смог сказать главные слова. Но их двоих в тексте слишком мало, чтобы испить до дна, а главные герои доверия не внушают. Вронский слишком противный и слишком настоящий в своей бесстыжей мужской дружбе; Кити слишком патриархальная (читай, недалёкая), архетипическая толстовская барышня; Стива слишком похож лично на меня в квадрате - как в позитивном болтливом задоре, так и в бесхребетной интеллигентско-либеральной лени; Каренин - слишком глухарь; Анну - просто очень жалко. Больше всех остальных пугает, конечно, Костя Лёвин. Считается, что автор изобразил в нём молодого себя - это пугает ещё больше. Человек, который в один ослепительный миг переворачивает собственную картину мира с ног на голову, молниеносно предавая и унижая все те идеалы, которыми жил и дышал секунду назад, ради новых, чтобы и их через ещё одну секунду свергнуть и оплевать? Нет, спасибо. Как сказал Сергей Иванович: "Есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не любить фальши, - я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл."
В этом смысле самым смешным эпизодом романа (в пику самому печальному - с грибами) я считаю роды Кити, а именно типично мужские и бестолковые терзания Лёвина по этому поводу. Как человек прошедший через описываемое священнодействие, при прочтении не мог сдержать улыбки, преисполненной сарказма и доброго такого высокомерия по отношению к Константину: эта беспомощность, к счастью, совсем не про меня, и совсем из другой жизни.
Такие дела. Видимо, нужно ещё и ещё перечитывать. Подозреваю, что не всё так просто, как пытается кричать мой внутренний болван. Очень интересно, очень увлекательно, но очень беспокойно из-за обозначенных выше моментов. С другой стороны, настоящая книга, наверное, и не должна быть однозначной, и если беспокоит тебя так долго сомнениями, не отпускает - значит, автор, всё-таки, молодец.