23 КАМЕРЫ (продолжение)
6
Быть арестованным вместе с единомышленниками и оказаться с ними в одной камере гораздо лучше, чем всю жизнь пресмыкаться по так называемой свободе, в окружении чужих и совершенно равнодушных существ.
Какой тезис, чёрт возьми! По всей видимости, он прокрался в лабиринты моего черепа в момент отроческого прочтения книги о том, «Как закалялась сталь». Проник и осел, просыпаясь время от времени. Сила искусства. Никогда не знаешь, в какой именно момент начнут прорастать посеянные в подсознание семена чужих иллюзий, адаптированные к текущему моменту.
Конечно, идейное самопожертвование всегда впечатляет. Такая гибель убеждает зрителей в существовании гораздо больших величин, чем величина собственной жизни. Сгинуть за абстрактную идею - это так поэтично, что всякое опровержение будет выглядеть всего лишь мелкой кляузой, доносом на собственную беспомощность. А между тем грандиозные исторические события были бы невыполнимы без участия в них на всё готовых фанатиков. И вот ведь наиважнейшее искусство бытия заключается в том, чтобы заставить человека пожертвовать собой ради цели, к нему лично не относящейся. Здесь важно затронуть биологию - семью, род, расширить до нации - а уже возбуждённую биологическую связь откорректировать подходящей доктриной. Самка степной рыси жертвует своей жизнью, когда её детёнышам угрожает смертельная опасность. Это понуждение крови. Биологический инстинкт сохранения рода. Но зверь ощущает только непосредственную, сиюминутную опасность. Зверь не способен прогнозировать перспективные угрозы. Зверю даже нельзя привить знания о грядущей трагедии. И если бы животные обладали способностью к вычислению исторического алгоритма, если бы они догадались, откуда исходит самая реальная угроза их существованию, то сейчас велась бы не предвыборная поножовщина между либералами и консерваторами, а шла бы непрерывная бойня за выживание между человеком и всеми остальными существами, составляющими земную фауну. Но зверь поддаётся только дрессировке, и не поддаётся внушению. А вот человеку можно внушить что угодно, поддавив на клавиши его врождённых инстинктов. Его можно убедить даже в том, что только ценой собственной гибели он способен проложить дорогу потомкам в коммунизм или в царствие божие. И прагматики очень умело используют романтиков в качестве строительного материала для того царства, в котором они - прагматики - окажутся в роли звёзд первой величины. Алмазными наростами на могильных плитах сгинувших лириков. И я тоже хотел быть Николаем Островским, сгоревшим в пламени революционной борьбы… Как символично, чёрт, что он ослеп! Может быть, для того, чтобы понять самую суть, нужно позволить герою выжить… И я хотел сгореть. Но не было пространства для вдохновенного подвига. Не было идеи, за которую не жалко самоликвидироваться. Был лишь выцветший гобелен брежневского ампира. Афганский фарс. Беспробудно пьющие пролетарии. Колбасные электрички. Ренегаты-комсомольцы. Брожение умов. Диссиденты из нацменьшинств. Ансамбль «Пламя»: «Рельсы упрямо режут тайгу». Да, да… Байкало-Амурская магистраль. И всеобщее, всёпоглощающее безразличие. И отличиться можно было только на пожаре… Но и пожары случались не часто - никто ещё не задумывался о тотальной торговле недвижимостью в центре Москвы.
Да плевать на подвиг! В конце концов всякий прирождённый партизан даже в мирное время пытается сколотить диверсионный отряд, вооружённый электрогитарами в отсутствие стрелкового оружия. В такие времена противник обозначен смутно и нужна провокация, чтобы заставить его хотя бы шевельнуться. Представиться. «Старший прапорщик Кильдимов. Поч-чему в таком виде? Пройдемте, гражданин», - обычно так всё и начиналось.
Элегия.
Уныло. Нас двигают по жизни невидимые руки. Нам кажется, что мы принимаем осознанные решения, хотя на самом деле решения принимаются за нас и в наше отсутствие. Нам же лишь объясняют, как именно нужно двигаться по лабиринту мира взаимоисключающих идей. Мы водим пальцами по карте, репетируем преодоление особо опасных участков, устанавливаем предполагаемое расположение ловушек, подбираем снаряжение… Но цель пути нам не ясна. Мы лишь уведомлены о том, что рано или поздно всякий путь завершается смертью идущего. Так ответственные родители обучают свое новорождённое дитя правилам выживания и дальнейшего существования в мире, куда это дитя явилось без какого-либо личного желания. У новорождённых нет представлений о цели своего появления на свет. Более того, нет у нашего появления никакой цели. Идеологией мы обрастаем уже в процессе существования и склоняемся к той или иной направленности соответственно состоянию собственного здоровья и темперамента. Так движутся человеческие массы, подобно дрейфующим льдам - по скрытому течению чужих идей и волевых решений. Так бунтуют и протестуют, голосуют «за» и «против», устанавливают и опровергают, поддерживают и бросают на произвол, поклоняются кумирам великим и ничтожным или думают, что не поклоняются никому. И лидер - это всего лишь выдающаяся часть посредственной массы.
Ещё несколько месяцев назад я ничего не знал о человеке по имени Джон Леннон, о его случайной жизни и вполне логичной смерти. А теперь я стоял в вагоне метро, подъезжающем к станции «Ленинские (Леннонские) горы» и выслушивал восторженные бредни внезапно экзальтированной Лены Арбузовой-Пингвиш о мессианской роли музыканта, на годовщину чьей смерти съезжались с разных концов столицы странного вида чуваки и чувихи.
Ленинские горы теперь снова зовутся Воробьёвыми. Наверное, некоторым местам нужно возвращать исконные названия, чтобы понять содержание. Вот город Якутск, например, прежде назывался Ленский острог… Нравы его обитателей мало изменились за годы, последовавшие после переименования. Зато сбились ориентиры. Читаешь: «Ленский острог» - и отчётливо представляешь место, куда собрался отправиться. Предупреждение. А «Якутск»… Сплошная неопределенность. И с Воробьёвыми горами та же путаница. Место, конечно, историческое - тут и Герцен с Огарёвым поклялись в масонской преданности, тут и грандиозный пафос первого проекта храма Христа Спасителя, сдувшийся в одночасье по исконно русской причине казнокрадства… Воруют везде, но только у нас воруют у собственной истории. А крайним оказывается архитектор, потому что только у нас никого не интересует попранное достоинство, но сильно волнуют перепитии сюжета: как украл, сколько, где припрятал украденное. Личность вообще не важна. Ладно, чёрт с нами и архитектором Витбергом. Но вот же - Воробьёвы горы, откуда кабальеро Коровьев на Москву ураган насвистал. На этих горах все замыслы рушились. Опять же: Герцен с Огарёвым и разворованный храм… Это единственная возвышенность в Москве, где набожные предки так и не установили ни одной церкви. Воробьи там одни проживали, да пара помещиков, горло друг другу перегрызших за убогую рощицу на корявом откосе. Дыра там в преисподнюю, через которую чёртова свита сгинула! Наверное, Якутску стоило бы вернуть прежнее название… Но вот Ворбьёвы горы нужно было оставить Ленинскими. Восемь разводов на десять пар, которые на этот Лысый холм после бракосочетания отправлялись. Проклятое место.
Ле-нин-ски-е. Е-е. И кто-то ведь задумал именно там провести траурный сходняк по невинно убиенному миллионеру.
Наверное, кому-то очень нужно было показать по вражескому телевидению очередное массовое нарушение гражданских свобод в Советском Союзе. Нам тогда как раз цены на углеводороды намеревались обрушить, чтобы византийские комсорги чуть сговорчивее стали. Политика - чушь! Главное - бизнес. Но политика создаёт предпосылки для процветания этого самого предпринимательства. Союз бы ещё сто лет стоял, если бы своевременно акции Магнитки на Нью-Йоркскую биржу вывалил. Но держались, блядь, за наркомовские табуретки… Вот вам и спланированная спецоперация в вид митинга памяти. Ещё один ноготь в народный компот. Даже и нокдауном не пахло, но так вот - по тычку - дыхалка, знаете ли, и сбивается.
Французы оставили Москву ровно сто семьдесят лет назад. Ну хорошо, без малого сто семьдесят. Французы проиграли войну, после чего даже дворовые девки победителей начали изъясняться на языке захватчика. Мы очень любим учиться на собственной крови. Мы слишком долго оставались в юности… Эмма Герштейн вспоминает, как в октябре 1941 года - в то само время, когда немцы подошли к Москве - все дамские парикмахерские были переполнены клиентками. Дамы спешили закрутить торжественные причёски, чтобы во всей красе встретить господ офицеров. А будущего как не было, так и нет. Так и казнит Великий Ирод свою жену Мариамну, заподозренную в политической измене. Или просто казнит женщин, заподозрив, что все они - его неверные жёны. Цветные феньки на Янкиной могилке. Бирюза.
Информация о том, что на Смотровой площадке намечен траурный сбор неадекватных действительности личностей, передавалась крайне тихим шёпотом. Шептались на Пушкинской, шептались в «Лире», в «Молодёжном», в Шукинском и на филфаке МГУ. Шептались на старых хипповских флэтах и в мастерских гениальных пропойц. Шептались в Москве и в Питере, Казани и Минске. Шептались у пивной на Белорусской и в квартирном битловском храме на Петроградской стороне. И как случается со всяким шепотком - дошептались до «куда следует». Тут бы прислушаться гофмаршалам плаща и пропаганды к мнению своих наиболее дальновидных адъютантов, разрешить бы это сборище, да ещё транспарантами вэвэшные грузовики декорировать: «Леннон и теперь живее всех живых!». В таком примерно духе. Да прикомандировать к тусовке десятка два неокомсомольских ораторов с разъяснительными спичами, да и развернуть орду с запада на Кремль… Как развернули её позже, хотя и так же бесталанно. А потом отрапортовать передовицами в газете «Искра», чёрт… в газете «Советская Россия» о направленной работе с современной столичной молодёжью, что вполне бы соответствовало действительности… Но Власть пошла путём проторенным и тупиковым - освободила спортзал МГУ под массовое задержание. Так что это она сама себя под дых пиздячила, вместо того, чтобы стойку сменить.
О том, что демонстрация скорби по товарищу Леннону состоится где угодно, только не на Ленинских горах, лично я понял сразу, как только за нашей компанией захлопнулись двери метропоезда. Станция была оцеплена милицией, а перед эскалаторами, которые работали только на выход, стояли металлические заграждения. Не знаю, как сейчас - давно не был на этой станции - но тогда она располагалась прямо над Москвой-рекой, а эскалаторы ползли по горной местности. Так вот прямо у турникетов происходил безошибочный визуальный отсев. Лица с печатью перманентного строителя коммунизма отправлялись вовсвояси, а наши отягощённые упадничеством физиономии немедленно привлекали внимание деловитых граждан в штатском. После чего нас вежливо, но твёрдо заворачивали на специально отведённый подъёмник и передавали по рации кому-то невидимому, находящемуся по ту сторону бегущих ступеней: «Четвёртый, четвёртый, принимай ещё семерых». Впрочем, со строптивыми особенно не церемонились. Какой-то одухотворённый юноша со скрипичным футляром в руках попытался вырваться… Его сшибли подножкой. Он, падая, задел ладонью очень нервного блюстителя… «Ах ты, морда жидовская!» - взвыл блюститель. «А ты сволочь гэбэшная!» - отозвался скрипач, начитавшийся, видимо, историй про пионеров-героев и про Мусю Пинкензона, в частности. Спрашивется, кому это нужно? В результате вязалово битломанов и просто скучающих приняло грандиозный характер в масштабах воинской операции. Шпионы вдоволь наснимали. А какой-то сильно поддатый гитарист успел ещё и прокричать несколько антисоветских частушек:
«Небо красными тучами покрылось,
На земле осталась одна гарь.
Набить бы вам свиное ваше рыло,
Товарищ генеральный секретарь».
(исполняется на мотив «Rasputin» группы «Бони Эм»)
В спортзале и прилегающих к нему раздевалках собралось около тысячи человек. Задержанных на подходе к Смотровой площадке паковали в автобусы типа ПАЗ с завешенными окнами и доставляли к месту содержания. Так что митинг, в общем, состоялся. Просто он не стал демонстративным. Но народ был воодушевлён. Романтика ареста! Или, как говорит Игорь Свинаренко: «Блатная романтика сопротивления режиму». Отлично сказано, чёрт! Оказалось, что почти половина задержанных - не москвичи. Тут же знакомились, обменивались адресами, в спешном порядке докуривали заначенную коноплю и, под бряцание нестройных двенадцатирублёвых гитар, завывали хором русские народные битловские песни. Так меломаны становились антисоветчиками. Невольными. Что хуже всего.
Отпускать стали к следующему утру. Подводили задержанного к импровизированному «окну», выведывали данные, протоколировали и отпускали в бледную декабрьскую зорьку. Тогда я был Шинтяпиным Владимиром Юрьевичем. Прости меня, если можешь, неизвестный мне студент Тимирязевской академии.
Я попытался высмотреть Пингвина, но она где-то затерялась, поэтому на улицу я выбрел в одиночестве. Хиппи всё больше разочаровывали меня. И тогда, махнув на прощанье рукой каким-то лохматым киргизам, я побрёл по замёрзшему проспекту, даже не подозревая о том, что такой вот ночью в цыганском таборе провожали меня незлобные бесы полудетских камер и ненастоящих арестов. Я брёл в сторону Нескучного сада и сочинял песню про… потом эта песня приобрела название «Уходили празднички», но тогда ещё никто никуда не уходил. Просто завершался ещё один календарный год и наступал следующий - тысяча девятьсот восемьдесят второй.
Быть арестованным вместе с единомышленниками и оказаться с ними в одной камере гораздо лучше, чем всю жизнь пресмыкаться по так называемой свободе, в окружении чужих и совершенно равнодушных существ.
Какой тезис, чёрт возьми! По всей видимости, он прокрался в лабиринты моего черепа в момент отроческого прочтения книги о том, «Как закалялась сталь». Проник и осел, просыпаясь время от времени. Сила искусства. Никогда не знаешь, в какой именно момент начнут прорастать посеянные в подсознание семена чужих иллюзий, адаптированные к текущему моменту.
Конечно, идейное самопожертвование всегда впечатляет. Такая гибель убеждает зрителей в существовании гораздо больших величин, чем величина собственной жизни. Сгинуть за абстрактную идею - это так поэтично, что всякое опровержение будет выглядеть всего лишь мелкой кляузой, доносом на собственную беспомощность. А между тем грандиозные исторические события были бы невыполнимы без участия в них на всё готовых фанатиков. И вот ведь наиважнейшее искусство бытия заключается в том, чтобы заставить человека пожертвовать собой ради цели, к нему лично не относящейся. Здесь важно затронуть биологию - семью, род, расширить до нации - а уже возбуждённую биологическую связь откорректировать подходящей доктриной. Самка степной рыси жертвует своей жизнью, когда её детёнышам угрожает смертельная опасность. Это понуждение крови. Биологический инстинкт сохранения рода. Но зверь ощущает только непосредственную, сиюминутную опасность. Зверь не способен прогнозировать перспективные угрозы. Зверю даже нельзя привить знания о грядущей трагедии. И если бы животные обладали способностью к вычислению исторического алгоритма, если бы они догадались, откуда исходит самая реальная угроза их существованию, то сейчас велась бы не предвыборная поножовщина между либералами и консерваторами, а шла бы непрерывная бойня за выживание между человеком и всеми остальными существами, составляющими земную фауну. Но зверь поддаётся только дрессировке, и не поддаётся внушению. А вот человеку можно внушить что угодно, поддавив на клавиши его врождённых инстинктов. Его можно убедить даже в том, что только ценой собственной гибели он способен проложить дорогу потомкам в коммунизм или в царствие божие. И прагматики очень умело используют романтиков в качестве строительного материала для того царства, в котором они - прагматики - окажутся в роли звёзд первой величины. Алмазными наростами на могильных плитах сгинувших лириков. И я тоже хотел быть Николаем Островским, сгоревшим в пламени революционной борьбы… Как символично, чёрт, что он ослеп! Может быть, для того, чтобы понять самую суть, нужно позволить герою выжить… И я хотел сгореть. Но не было пространства для вдохновенного подвига. Не было идеи, за которую не жалко самоликвидироваться. Был лишь выцветший гобелен брежневского ампира. Афганский фарс. Беспробудно пьющие пролетарии. Колбасные электрички. Ренегаты-комсомольцы. Брожение умов. Диссиденты из нацменьшинств. Ансамбль «Пламя»: «Рельсы упрямо режут тайгу». Да, да… Байкало-Амурская магистраль. И всеобщее, всёпоглощающее безразличие. И отличиться можно было только на пожаре… Но и пожары случались не часто - никто ещё не задумывался о тотальной торговле недвижимостью в центре Москвы.
Да плевать на подвиг! В конце концов всякий прирождённый партизан даже в мирное время пытается сколотить диверсионный отряд, вооружённый электрогитарами в отсутствие стрелкового оружия. В такие времена противник обозначен смутно и нужна провокация, чтобы заставить его хотя бы шевельнуться. Представиться. «Старший прапорщик Кильдимов. Поч-чему в таком виде? Пройдемте, гражданин», - обычно так всё и начиналось.
Элегия.
Уныло. Нас двигают по жизни невидимые руки. Нам кажется, что мы принимаем осознанные решения, хотя на самом деле решения принимаются за нас и в наше отсутствие. Нам же лишь объясняют, как именно нужно двигаться по лабиринту мира взаимоисключающих идей. Мы водим пальцами по карте, репетируем преодоление особо опасных участков, устанавливаем предполагаемое расположение ловушек, подбираем снаряжение… Но цель пути нам не ясна. Мы лишь уведомлены о том, что рано или поздно всякий путь завершается смертью идущего. Так ответственные родители обучают свое новорождённое дитя правилам выживания и дальнейшего существования в мире, куда это дитя явилось без какого-либо личного желания. У новорождённых нет представлений о цели своего появления на свет. Более того, нет у нашего появления никакой цели. Идеологией мы обрастаем уже в процессе существования и склоняемся к той или иной направленности соответственно состоянию собственного здоровья и темперамента. Так движутся человеческие массы, подобно дрейфующим льдам - по скрытому течению чужих идей и волевых решений. Так бунтуют и протестуют, голосуют «за» и «против», устанавливают и опровергают, поддерживают и бросают на произвол, поклоняются кумирам великим и ничтожным или думают, что не поклоняются никому. И лидер - это всего лишь выдающаяся часть посредственной массы.
Ещё несколько месяцев назад я ничего не знал о человеке по имени Джон Леннон, о его случайной жизни и вполне логичной смерти. А теперь я стоял в вагоне метро, подъезжающем к станции «Ленинские (Леннонские) горы» и выслушивал восторженные бредни внезапно экзальтированной Лены Арбузовой-Пингвиш о мессианской роли музыканта, на годовщину чьей смерти съезжались с разных концов столицы странного вида чуваки и чувихи.
Ленинские горы теперь снова зовутся Воробьёвыми. Наверное, некоторым местам нужно возвращать исконные названия, чтобы понять содержание. Вот город Якутск, например, прежде назывался Ленский острог… Нравы его обитателей мало изменились за годы, последовавшие после переименования. Зато сбились ориентиры. Читаешь: «Ленский острог» - и отчётливо представляешь место, куда собрался отправиться. Предупреждение. А «Якутск»… Сплошная неопределенность. И с Воробьёвыми горами та же путаница. Место, конечно, историческое - тут и Герцен с Огарёвым поклялись в масонской преданности, тут и грандиозный пафос первого проекта храма Христа Спасителя, сдувшийся в одночасье по исконно русской причине казнокрадства… Воруют везде, но только у нас воруют у собственной истории. А крайним оказывается архитектор, потому что только у нас никого не интересует попранное достоинство, но сильно волнуют перепитии сюжета: как украл, сколько, где припрятал украденное. Личность вообще не важна. Ладно, чёрт с нами и архитектором Витбергом. Но вот же - Воробьёвы горы, откуда кабальеро Коровьев на Москву ураган насвистал. На этих горах все замыслы рушились. Опять же: Герцен с Огарёвым и разворованный храм… Это единственная возвышенность в Москве, где набожные предки так и не установили ни одной церкви. Воробьи там одни проживали, да пара помещиков, горло друг другу перегрызших за убогую рощицу на корявом откосе. Дыра там в преисподнюю, через которую чёртова свита сгинула! Наверное, Якутску стоило бы вернуть прежнее название… Но вот Ворбьёвы горы нужно было оставить Ленинскими. Восемь разводов на десять пар, которые на этот Лысый холм после бракосочетания отправлялись. Проклятое место.
Ле-нин-ски-е. Е-е. И кто-то ведь задумал именно там провести траурный сходняк по невинно убиенному миллионеру.
Наверное, кому-то очень нужно было показать по вражескому телевидению очередное массовое нарушение гражданских свобод в Советском Союзе. Нам тогда как раз цены на углеводороды намеревались обрушить, чтобы византийские комсорги чуть сговорчивее стали. Политика - чушь! Главное - бизнес. Но политика создаёт предпосылки для процветания этого самого предпринимательства. Союз бы ещё сто лет стоял, если бы своевременно акции Магнитки на Нью-Йоркскую биржу вывалил. Но держались, блядь, за наркомовские табуретки… Вот вам и спланированная спецоперация в вид митинга памяти. Ещё один ноготь в народный компот. Даже и нокдауном не пахло, но так вот - по тычку - дыхалка, знаете ли, и сбивается.
Французы оставили Москву ровно сто семьдесят лет назад. Ну хорошо, без малого сто семьдесят. Французы проиграли войну, после чего даже дворовые девки победителей начали изъясняться на языке захватчика. Мы очень любим учиться на собственной крови. Мы слишком долго оставались в юности… Эмма Герштейн вспоминает, как в октябре 1941 года - в то само время, когда немцы подошли к Москве - все дамские парикмахерские были переполнены клиентками. Дамы спешили закрутить торжественные причёски, чтобы во всей красе встретить господ офицеров. А будущего как не было, так и нет. Так и казнит Великий Ирод свою жену Мариамну, заподозренную в политической измене. Или просто казнит женщин, заподозрив, что все они - его неверные жёны. Цветные феньки на Янкиной могилке. Бирюза.
Информация о том, что на Смотровой площадке намечен траурный сбор неадекватных действительности личностей, передавалась крайне тихим шёпотом. Шептались на Пушкинской, шептались в «Лире», в «Молодёжном», в Шукинском и на филфаке МГУ. Шептались на старых хипповских флэтах и в мастерских гениальных пропойц. Шептались в Москве и в Питере, Казани и Минске. Шептались у пивной на Белорусской и в квартирном битловском храме на Петроградской стороне. И как случается со всяким шепотком - дошептались до «куда следует». Тут бы прислушаться гофмаршалам плаща и пропаганды к мнению своих наиболее дальновидных адъютантов, разрешить бы это сборище, да ещё транспарантами вэвэшные грузовики декорировать: «Леннон и теперь живее всех живых!». В таком примерно духе. Да прикомандировать к тусовке десятка два неокомсомольских ораторов с разъяснительными спичами, да и развернуть орду с запада на Кремль… Как развернули её позже, хотя и так же бесталанно. А потом отрапортовать передовицами в газете «Искра», чёрт… в газете «Советская Россия» о направленной работе с современной столичной молодёжью, что вполне бы соответствовало действительности… Но Власть пошла путём проторенным и тупиковым - освободила спортзал МГУ под массовое задержание. Так что это она сама себя под дых пиздячила, вместо того, чтобы стойку сменить.
О том, что демонстрация скорби по товарищу Леннону состоится где угодно, только не на Ленинских горах, лично я понял сразу, как только за нашей компанией захлопнулись двери метропоезда. Станция была оцеплена милицией, а перед эскалаторами, которые работали только на выход, стояли металлические заграждения. Не знаю, как сейчас - давно не был на этой станции - но тогда она располагалась прямо над Москвой-рекой, а эскалаторы ползли по горной местности. Так вот прямо у турникетов происходил безошибочный визуальный отсев. Лица с печатью перманентного строителя коммунизма отправлялись вовсвояси, а наши отягощённые упадничеством физиономии немедленно привлекали внимание деловитых граждан в штатском. После чего нас вежливо, но твёрдо заворачивали на специально отведённый подъёмник и передавали по рации кому-то невидимому, находящемуся по ту сторону бегущих ступеней: «Четвёртый, четвёртый, принимай ещё семерых». Впрочем, со строптивыми особенно не церемонились. Какой-то одухотворённый юноша со скрипичным футляром в руках попытался вырваться… Его сшибли подножкой. Он, падая, задел ладонью очень нервного блюстителя… «Ах ты, морда жидовская!» - взвыл блюститель. «А ты сволочь гэбэшная!» - отозвался скрипач, начитавшийся, видимо, историй про пионеров-героев и про Мусю Пинкензона, в частности. Спрашивется, кому это нужно? В результате вязалово битломанов и просто скучающих приняло грандиозный характер в масштабах воинской операции. Шпионы вдоволь наснимали. А какой-то сильно поддатый гитарист успел ещё и прокричать несколько антисоветских частушек:
«Небо красными тучами покрылось,
На земле осталась одна гарь.
Набить бы вам свиное ваше рыло,
Товарищ генеральный секретарь».
(исполняется на мотив «Rasputin» группы «Бони Эм»)
В спортзале и прилегающих к нему раздевалках собралось около тысячи человек. Задержанных на подходе к Смотровой площадке паковали в автобусы типа ПАЗ с завешенными окнами и доставляли к месту содержания. Так что митинг, в общем, состоялся. Просто он не стал демонстративным. Но народ был воодушевлён. Романтика ареста! Или, как говорит Игорь Свинаренко: «Блатная романтика сопротивления режиму». Отлично сказано, чёрт! Оказалось, что почти половина задержанных - не москвичи. Тут же знакомились, обменивались адресами, в спешном порядке докуривали заначенную коноплю и, под бряцание нестройных двенадцатирублёвых гитар, завывали хором русские народные битловские песни. Так меломаны становились антисоветчиками. Невольными. Что хуже всего.
Отпускать стали к следующему утру. Подводили задержанного к импровизированному «окну», выведывали данные, протоколировали и отпускали в бледную декабрьскую зорьку. Тогда я был Шинтяпиным Владимиром Юрьевичем. Прости меня, если можешь, неизвестный мне студент Тимирязевской академии.
Я попытался высмотреть Пингвина, но она где-то затерялась, поэтому на улицу я выбрел в одиночестве. Хиппи всё больше разочаровывали меня. И тогда, махнув на прощанье рукой каким-то лохматым киргизам, я побрёл по замёрзшему проспекту, даже не подозревая о том, что такой вот ночью в цыганском таборе провожали меня незлобные бесы полудетских камер и ненастоящих арестов. Я брёл в сторону Нескучного сада и сочинял песню про… потом эта песня приобрела название «Уходили празднички», но тогда ещё никто никуда не уходил. Просто завершался ещё один календарный год и наступал следующий - тысяча девятьсот восемьдесят второй.