23 КАМЕРЫ (продолжение)
12
Сегодня - это поле битвы между Вчера и Завтра. Каждую секунду Прошлое отбирает у Будущего жизненные крохи обыкновенной человеческой истории. Прошлое имеет право быть, Будущее имеет возможность состояться. Возможность зыбкую и неочерченную, потому что в сегодняшнем дне ещё нет завтрашнего, а есть только иллюзии, надежды, ожидания и вечные разочарования.
Спроси меня, спроси меня, луна,
О том, как назывались сигареты,
Которыми я выкурил дотла
Последние лучи дневного света…
Макробиотика бессмыслия. Действительно, нужно жить очень долго, до философской старости… Либо умереть молодым, как Ян Кёртис, чтобы либо вовсе не видеть себя, либо пережить и осмыслить самого же себя в переходном периоде от революции юношеского цветения к консерватизму возраста смерти.
Но что до гибели живым? Смерти не существует. Тюремная утроба заменяет братскую могилу, наполненную ещё шевелящимися человеческими пороками, вечно голодными и вечно стремящимися утолить этот голод, пожирая самих же себя. Призрак господина Миядзаки.
Через двое суток пребывания в камере для несовершеннолетних, расположенной в четвёртом крыле Матросской Тишины - или СИЗО № 1 г. Москвы - рентгеновские снимки показали точечные затемнения на моих лёгких. Затемнения, которые, при повторном облучении, оказались очагами зарождающейся болезни, самой тюремной болезни на Руси - туберкулёза. Так, пробыв два дня в вынужденном обществе двоих малолетних бакланов и одного косоротого насильника, которому Игорь Магуров расшиб глаз при попытке произвести над нами обряд «прописки», я был препровождён в тюремную больницу. Палаты того медицинского учреждения оказались самыми обыкновенными восьмиместными камерами, отличающимися от общаковых клоповников наличием простыней с потёртыми штампами «СИЗО», кусочками масла, выдающимися на завтрак и ежедневными горстями разноцветных противотуберкулёзных таблеток, которые при поджигании горели так интенсивно, что на них можно было варить чифир в полулитровой алюминиевой кружке.
Ни возрастных, ни режимных разграничений в больничной камере не существовало. Я оказался самым младшим. А вот об остальных обитателях той гнилой пещерки мне придётся упомянуть хоть и коротко, но персонально, поскольку эти несчастные стали первыми настоящими зеками, встретившимися на моём пути. И именно от них я должен был усвоить аксиому об абсолютной бессмысленности жизни, проведённой в тюрьме. Что ж, среди них не оказалось ни Сервантеса, ни О’Генри, ни Кибальчича. Бессмысленность долгую, скучную, однообразную и грязноватую… И если уж жизнь лишена в чьих-то глазах смысла, то время этой пустой жизни можно провести и более ярко, более насыщенно, нежели пребывать в обществе вульгарных рецидивистов, харкающих кровавой мокротой в специальные баночки, дабы предъявить оные тюремному врачу, раз в неделю совершающему так называемый «обход» в сопровождении всегда нетрезвой цыганки - медсестры Раисы.
Теперь уже невозможно детально вспомнить, как я вошёл в ту камеру, что увидел, чему поразился… Наверное, поздоровался. Наверное, мне ответили. Так должно было быть, так принято. Во всяком монастыре существует приветственная церемония. «Проходи, малой, падай на свободное…» Я закинул матрас на свободное место - верхние нары слева от окна - и разговорился с молодым человеком по имени Виктор… Нет, хуйня какая-то. Он не мог быть Виктором, он мог быть только Витьком или Витькой.
Витёк.
Есть целые категории, полчища людей, чьи судьбы скопированы с какого-то забракованного древнего оригинала. Будто бы человечество, в поисках совершенства, забывало об экспериментальных образцах, но вместо уничтожения неудачи, оставило их выживать и, что самое печальное, позволило заняться репродукцией. В периоды своего блуждания по стране, мне доводилось посещать целые посёлки и даже маленькие городки, где у всего мужского и частично женского населения был только один путь - в тюрьму. Зачастую деды, отцы, сыновья и внуки встречались в одном лагере, а их ошалевшие супруги, и сёстры, и матери собирали коллективные передачи, выручая деньги от продажи того, что мужчины не успевали пропить в короткие каникулы между отсидками. Обречённая одинаковость. И лишь разнообразие статей Уголовного кодекса вносило некоторое оживление в этот бесконечный ряд однообразных по сути преступлений. Именно такие несчастные люди оставляют основную массу обитателей отечественных тюрем и лагерей. В каждой камере отыщутся те, кого общественное мнение неверно определяет как «преступников». Это неправильно. Неправильно, потому что там, где они родились и выросли, нет никаких иных жизненных перспектив, кроме медленного алкогольного сумасшествия. Или - если повезёт - их приглашают поучаствовать в какой-нибудь районной банде, промышляющей грабежами на местном шоссе. Дорога кормит. И для людей, сформированных в такой дикой атмосфере, большой дерзостью могло бы считаться, например, поступление в ближайший техникум. Такому очкарику и хату могут подпалить… Так что есть люди, которым тюрьма определена по рождению.
Лежал после драки с пробитой башкой
На ржавой кровати районной больницы,
В сорока километрах от города.
Уже точно не помню названия места…
Медсестра молодая, прыщавая - Юля -
Колола мне хлористый от сотрясения мозга.
В соседней палате лежал один местный,
Еще не судимый, но руки - в наколках.
Мы пили с ним водку, когда доктора уходили домой.
Его привезли на жестоком кумаре.
Он был опиюшник, но не было мака.
Мы пили с ним водку и резались в карты,
Подруга ему приносила колеса и чай.
Он жил где-то рядом, в соседнем поселке,
Где вся молодежь поголовно кололась,
Где ценностью главной служил растворитель,
Реланиум и димедрол.
Мы пили с ним водку и, если кончалась,
То фельдшер Володя, за четверть стакана
И две сигареты, желательно, с фильтром,
Ходил покупать самогон.
А парень, с которым мы резались в карты,
Рассказывал мне о бессмысленной жизни:
Что он бы уехал и бросил колоться,
Но вроде бы девка его ждет ребенка…
И тоже торчит. И ему не понятно,
Чего она ждет, почему не ложится,
Чтоб сделать аборт.
Еще говорил он, что двадцать лет жизни
Провел он в поселке. И только однажды,
Еще пионером, он с матерью ездил
В райцентр к папаше в тюрьму.
Хотелось бы Город увидеть… да девка…
Да скоро сезон - нужно мака нарезать…
Да сколько той жизни… На пару уколов.
Родиться бы где-то не здесь…
И та больничная камера, куда я попал, не составляла исключения из этой проклятой закономерности. Там было семеро больных туберкулёзом мужчин, которые не сидели в тюрьме, а в полном смысле слова жили в ней. Жили общинным укладом, в непрекращающейся борьбе за мизерную собственность, порой скандаля, но всё же стараясь не напрягать сложившуюся обстановку. Мне показалось даже, что они были счастливы в своём заболевании… И только позже я узнал, что это действительно большая удача - заболеть в тюрьме туберкулёзом. Как ни дико и странно это бы не звучало для непосвящённого, но тяжёлая болезнь помогает выжить в жёстких режимных лагерях, которых и раньше-то было достаточно много, а скоро будет, видимо, ещё больше. Но теперь мы ведём речь об одних лишь камерах, только о том замкнутом пространстве, где художник Юра выдолбил на моей шкуре первые татуировки.
Юра имел всклокоченную редкую бородёнку, худые подрагивающие пальцы, девять уже отсиженных лет и портрет Аллы Пугачёвой во всю свою худосочную грудь, портрет, выполненный чёрной казеиновой тушью. Юра был классическим лагерным художником - то есть имел способность к точному копированию контуров шедевров мировой живописи, с последующим перенесением этих самых контуров на человеческую кожу, а также на носовые платки, которыми, по старинной арестантской традиции, осужденные одаривали своих возлюбленных. Платки назывались «марочками». Изображённые на них композиции были так же стандартны и примитивны, как стандартны и примитивны были преступления их заказчиков. Поэтому прирождённый художник Юра, нахуяривший такое количество Богоматерей, какое не набралось бы у Леонардо и Рафаэля вместе взятых, тосковал по настоящей импровизации. В очередном приступе этой художественной тоски он принялся улучшать татуированный лик Пугачёвой. Смастерил из тетрадной скрепки «пешню», развёл жжёнку из палёных каблуков… Но наложил неосторожный штрих, и лоб Аллы Борисовны прорезала глубокая достоевская морщина. Юра отнёсся к произошедшему философски. Рассмотрев свой синюшный торс в маленькое карманное зеркальце и набросав на тетрадном клочке примерный эскиз, он принялся за превращение лица народной артистки в строгий лик святого Николая Угодника. Из смешения этих личностей совершенно неожиданно возник образ лешего, украшенного традиционным православным нимбом. Но Юра остался доволен работой. Мне же показалось, что у него получился автопортрет. Впрочем, неудивительно - истинный художник во всём изображает только самого себя.
И всё же основная его деятельность заключалась в разрисовывании носовых платков, которые особо опасный рецидивист Рязанский впаривал женской части тюремного персонала в обмен на чай, теофедрин и димедрол.
У Рязанского, тоже кстати Юры, был персональный заскок. Тюремный бзик. Он почему-то был убеждён, что газеты, выдающиеся в камеру, сначала должны быть прочитаны им, а уж потом всеми остальными. Видимо, так он утверждал чувство собственной значимости. Я совсем не интересовался газетными новостями - они напоминали мне вести из такой же тюрьмы, только гораздо большего масштаба - и в принципе мне было безразлично даже то, что их вообще выдают в камеру. Но я с интересом наблюдал за манипуляциями Рязанского, особенно в те моменты, когда газеты попадали - не уследил - в другие руки. Во время таких личных катастроф он демонстративно подходил к столу в центре камеры, сворачивал махорочную самокрутку величиной с банан и заводил якобы беспредметный разговор с мингрелом Сандро. Такие монологи начинались всегда примерно с таких слов: «Вот помню, в Краслаге был один наглец…». Впрочем, география расселения наглецов охватывала и Ветлаг, и Севураллаг, и прочие райские местечки родимого «лага». И до тех пор гнусил свои воспоминания, пока не получал в свои руки помятый номер «Советской России» или ещё каких-нибудь «Известий». Брал измором.
Со мной, видимо, по причине идеологической несовместимости, Рязанский держался высокомерно, как официант. Злился от моего равнодушия к его дебильным шуточкам. Пытался подшучивать хамски, рассчитывая на поддержку сокамерников - в случае чего. Случай представился скоро. Однажды он догнусил до того, что получил от меня чайником - толстостенным, алюминиевым, литым - по своей дурной башке… Но абхазский гастролёр с мингрельскими корнями - домушник Сандро - в разрушение всех рязанских иллюзий, занял мою сторону, после чего в камере на некоторое время повисло напряжённое облако затаившихся обид. Ну что поделать, не врубаются оптимисты-рецидивисты в лирический пессимизм ленинградского анархо-панка.
Как и положено выходцам с Кавказа, гастролёр Сандро имел в Москве бессчётное количество родственников, друзей, доброжелателей и просто сочувствующих, многие из которых - как и положено выходцам с Кавказа - считались достаточно обеспеченными людьми. Ёжик волос на голове у Сандро был медного отлива, в движениях он был пластичен, как солист Большого театра, курил сигареты «Космос» и носил фамилию Шония. В нашей камере Сандро был единственным, у кого водились наличные деньги. И хотя он никак не демонстрировал своего материального преимущества, все так или иначе признавали в нём камерного лидера. Купюры достоинством в три, пять и десять рублей Сандро хранил в подушке - чтоб всегда были под рукой. А вот уже жёлтые сторублёвые листы были аккуратно вложены между склеенными страницами романа Веры Кетлинской «Мужество». Эта финансовая конспиративность производила на сокамерников неизгладимое впечатление. Такая уж участь у тех, кто пытается отыскать в чужих деньгах собственную потерявшуюся душу, такая участь - вечно поклоняться тому, у кого собралось определённое количество денежных знаков. И если их нельзя отнять или украсть - перед ними нужно склониться. Полагаю, что богиня Лаверна - покровительница воров и мошенников - удерживала своих поклонников в подчинении при помощи всё того же «лавэ». Азу из трёхрублёвок - вот пища насущная для алчных карманных флибустьеров. К деньгам Сандро я был совершенно равнодушен. Деньги вообще никогда не определяли моего отношения к человеку, хотя и указывали на способность человека эти самые деньги приобрести и, главное, сохранить. Это уже кое-что… Это понимание схем, в которые уложен ход человеческого бытия. Сандро понимал эти схемы, и оттого с ним можно было вести беседы на отвлечённые темы. На почве абстрактного взгляда на конкретные вещи мы и ладили. Он рассказывал, что у него была «родная» пластинка Deep Purple, он рассуждал о вокалисте Гиллане, сравнивая его с Ковердейлом, и его полумосковское, манерное жлобство на фоне туберкулёзной камеры выглядело вполне аристократично.
Этот новый мирок казался мне необыкновенным лишь потому, что я ещё не знал, как же часто будут повторяться подобные натуры в моей последующей жизни. Я ещё не чувствовал всепоглощающего убожества впечатлений, дублирующихся раз за разом, от камеры к камере, изо дня в день. И все эти Юрики, Витьки, Сандро, Саньки, Петруччио и Маги казались мне тогда оригинальными инопланетянами на фоне дремучих пролетарских передовиков, выведенных искусственным образом. Я не замечал уголовного убожества стремлений, принимая эти протухшие натуры за пламенные души бунтарей. Какая наивность, чёрт! Мои иллюзии посекундно рушились с такой духовной болью, какую может почувствовать лишь тот, кого предал самый близкий человек. Нет, я не доверился никому из них, чтобы быть преданным. Нет. Просто что-то глубокое гибло во мне и взывало о помощи, а я не мог понять, что именно гибнет. Оказалось - вера в людей. Остальные потери были незначительными.
Лечили меня шесть месяцев и несколько дней.
За это время я научился изготавливать игральные карты из газет, тетрадных листов и клейстера, после чего освоил правила игры в рамс. Научился разговаривать по фене и делать заточки из супинаторов. И у меня появилась татуировка со свастикой… которая немедля была вырезана местным полуопером-полухирургом. Резали без наркоза - по живому. Этот же хирург и сообщил мне о моём выздоровлении. А ещё… Ещё я получил персональный приговор в пустом зале районного суда - четыре с половиной года с отбытием в колонии общего режима… И был препровождён в следующую камеру, где четверо таких же осуждённых малолеток дожидались этапа в неизвестность.
Сегодня - это поле битвы между Вчера и Завтра. Каждую секунду Прошлое отбирает у Будущего жизненные крохи обыкновенной человеческой истории. Прошлое имеет право быть, Будущее имеет возможность состояться. Возможность зыбкую и неочерченную, потому что в сегодняшнем дне ещё нет завтрашнего, а есть только иллюзии, надежды, ожидания и вечные разочарования.
Спроси меня, спроси меня, луна,
О том, как назывались сигареты,
Которыми я выкурил дотла
Последние лучи дневного света…
Макробиотика бессмыслия. Действительно, нужно жить очень долго, до философской старости… Либо умереть молодым, как Ян Кёртис, чтобы либо вовсе не видеть себя, либо пережить и осмыслить самого же себя в переходном периоде от революции юношеского цветения к консерватизму возраста смерти.
Но что до гибели живым? Смерти не существует. Тюремная утроба заменяет братскую могилу, наполненную ещё шевелящимися человеческими пороками, вечно голодными и вечно стремящимися утолить этот голод, пожирая самих же себя. Призрак господина Миядзаки.
Через двое суток пребывания в камере для несовершеннолетних, расположенной в четвёртом крыле Матросской Тишины - или СИЗО № 1 г. Москвы - рентгеновские снимки показали точечные затемнения на моих лёгких. Затемнения, которые, при повторном облучении, оказались очагами зарождающейся болезни, самой тюремной болезни на Руси - туберкулёза. Так, пробыв два дня в вынужденном обществе двоих малолетних бакланов и одного косоротого насильника, которому Игорь Магуров расшиб глаз при попытке произвести над нами обряд «прописки», я был препровождён в тюремную больницу. Палаты того медицинского учреждения оказались самыми обыкновенными восьмиместными камерами, отличающимися от общаковых клоповников наличием простыней с потёртыми штампами «СИЗО», кусочками масла, выдающимися на завтрак и ежедневными горстями разноцветных противотуберкулёзных таблеток, которые при поджигании горели так интенсивно, что на них можно было варить чифир в полулитровой алюминиевой кружке.
Ни возрастных, ни режимных разграничений в больничной камере не существовало. Я оказался самым младшим. А вот об остальных обитателях той гнилой пещерки мне придётся упомянуть хоть и коротко, но персонально, поскольку эти несчастные стали первыми настоящими зеками, встретившимися на моём пути. И именно от них я должен был усвоить аксиому об абсолютной бессмысленности жизни, проведённой в тюрьме. Что ж, среди них не оказалось ни Сервантеса, ни О’Генри, ни Кибальчича. Бессмысленность долгую, скучную, однообразную и грязноватую… И если уж жизнь лишена в чьих-то глазах смысла, то время этой пустой жизни можно провести и более ярко, более насыщенно, нежели пребывать в обществе вульгарных рецидивистов, харкающих кровавой мокротой в специальные баночки, дабы предъявить оные тюремному врачу, раз в неделю совершающему так называемый «обход» в сопровождении всегда нетрезвой цыганки - медсестры Раисы.
Теперь уже невозможно детально вспомнить, как я вошёл в ту камеру, что увидел, чему поразился… Наверное, поздоровался. Наверное, мне ответили. Так должно было быть, так принято. Во всяком монастыре существует приветственная церемония. «Проходи, малой, падай на свободное…» Я закинул матрас на свободное место - верхние нары слева от окна - и разговорился с молодым человеком по имени Виктор… Нет, хуйня какая-то. Он не мог быть Виктором, он мог быть только Витьком или Витькой.
Витёк.
Есть целые категории, полчища людей, чьи судьбы скопированы с какого-то забракованного древнего оригинала. Будто бы человечество, в поисках совершенства, забывало об экспериментальных образцах, но вместо уничтожения неудачи, оставило их выживать и, что самое печальное, позволило заняться репродукцией. В периоды своего блуждания по стране, мне доводилось посещать целые посёлки и даже маленькие городки, где у всего мужского и частично женского населения был только один путь - в тюрьму. Зачастую деды, отцы, сыновья и внуки встречались в одном лагере, а их ошалевшие супруги, и сёстры, и матери собирали коллективные передачи, выручая деньги от продажи того, что мужчины не успевали пропить в короткие каникулы между отсидками. Обречённая одинаковость. И лишь разнообразие статей Уголовного кодекса вносило некоторое оживление в этот бесконечный ряд однообразных по сути преступлений. Именно такие несчастные люди оставляют основную массу обитателей отечественных тюрем и лагерей. В каждой камере отыщутся те, кого общественное мнение неверно определяет как «преступников». Это неправильно. Неправильно, потому что там, где они родились и выросли, нет никаких иных жизненных перспектив, кроме медленного алкогольного сумасшествия. Или - если повезёт - их приглашают поучаствовать в какой-нибудь районной банде, промышляющей грабежами на местном шоссе. Дорога кормит. И для людей, сформированных в такой дикой атмосфере, большой дерзостью могло бы считаться, например, поступление в ближайший техникум. Такому очкарику и хату могут подпалить… Так что есть люди, которым тюрьма определена по рождению.
Лежал после драки с пробитой башкой
На ржавой кровати районной больницы,
В сорока километрах от города.
Уже точно не помню названия места…
Медсестра молодая, прыщавая - Юля -
Колола мне хлористый от сотрясения мозга.
В соседней палате лежал один местный,
Еще не судимый, но руки - в наколках.
Мы пили с ним водку, когда доктора уходили домой.
Его привезли на жестоком кумаре.
Он был опиюшник, но не было мака.
Мы пили с ним водку и резались в карты,
Подруга ему приносила колеса и чай.
Он жил где-то рядом, в соседнем поселке,
Где вся молодежь поголовно кололась,
Где ценностью главной служил растворитель,
Реланиум и димедрол.
Мы пили с ним водку и, если кончалась,
То фельдшер Володя, за четверть стакана
И две сигареты, желательно, с фильтром,
Ходил покупать самогон.
А парень, с которым мы резались в карты,
Рассказывал мне о бессмысленной жизни:
Что он бы уехал и бросил колоться,
Но вроде бы девка его ждет ребенка…
И тоже торчит. И ему не понятно,
Чего она ждет, почему не ложится,
Чтоб сделать аборт.
Еще говорил он, что двадцать лет жизни
Провел он в поселке. И только однажды,
Еще пионером, он с матерью ездил
В райцентр к папаше в тюрьму.
Хотелось бы Город увидеть… да девка…
Да скоро сезон - нужно мака нарезать…
Да сколько той жизни… На пару уколов.
Родиться бы где-то не здесь…
И та больничная камера, куда я попал, не составляла исключения из этой проклятой закономерности. Там было семеро больных туберкулёзом мужчин, которые не сидели в тюрьме, а в полном смысле слова жили в ней. Жили общинным укладом, в непрекращающейся борьбе за мизерную собственность, порой скандаля, но всё же стараясь не напрягать сложившуюся обстановку. Мне показалось даже, что они были счастливы в своём заболевании… И только позже я узнал, что это действительно большая удача - заболеть в тюрьме туберкулёзом. Как ни дико и странно это бы не звучало для непосвящённого, но тяжёлая болезнь помогает выжить в жёстких режимных лагерях, которых и раньше-то было достаточно много, а скоро будет, видимо, ещё больше. Но теперь мы ведём речь об одних лишь камерах, только о том замкнутом пространстве, где художник Юра выдолбил на моей шкуре первые татуировки.
Юра имел всклокоченную редкую бородёнку, худые подрагивающие пальцы, девять уже отсиженных лет и портрет Аллы Пугачёвой во всю свою худосочную грудь, портрет, выполненный чёрной казеиновой тушью. Юра был классическим лагерным художником - то есть имел способность к точному копированию контуров шедевров мировой живописи, с последующим перенесением этих самых контуров на человеческую кожу, а также на носовые платки, которыми, по старинной арестантской традиции, осужденные одаривали своих возлюбленных. Платки назывались «марочками». Изображённые на них композиции были так же стандартны и примитивны, как стандартны и примитивны были преступления их заказчиков. Поэтому прирождённый художник Юра, нахуяривший такое количество Богоматерей, какое не набралось бы у Леонардо и Рафаэля вместе взятых, тосковал по настоящей импровизации. В очередном приступе этой художественной тоски он принялся улучшать татуированный лик Пугачёвой. Смастерил из тетрадной скрепки «пешню», развёл жжёнку из палёных каблуков… Но наложил неосторожный штрих, и лоб Аллы Борисовны прорезала глубокая достоевская морщина. Юра отнёсся к произошедшему философски. Рассмотрев свой синюшный торс в маленькое карманное зеркальце и набросав на тетрадном клочке примерный эскиз, он принялся за превращение лица народной артистки в строгий лик святого Николая Угодника. Из смешения этих личностей совершенно неожиданно возник образ лешего, украшенного традиционным православным нимбом. Но Юра остался доволен работой. Мне же показалось, что у него получился автопортрет. Впрочем, неудивительно - истинный художник во всём изображает только самого себя.
И всё же основная его деятельность заключалась в разрисовывании носовых платков, которые особо опасный рецидивист Рязанский впаривал женской части тюремного персонала в обмен на чай, теофедрин и димедрол.
У Рязанского, тоже кстати Юры, был персональный заскок. Тюремный бзик. Он почему-то был убеждён, что газеты, выдающиеся в камеру, сначала должны быть прочитаны им, а уж потом всеми остальными. Видимо, так он утверждал чувство собственной значимости. Я совсем не интересовался газетными новостями - они напоминали мне вести из такой же тюрьмы, только гораздо большего масштаба - и в принципе мне было безразлично даже то, что их вообще выдают в камеру. Но я с интересом наблюдал за манипуляциями Рязанского, особенно в те моменты, когда газеты попадали - не уследил - в другие руки. Во время таких личных катастроф он демонстративно подходил к столу в центре камеры, сворачивал махорочную самокрутку величиной с банан и заводил якобы беспредметный разговор с мингрелом Сандро. Такие монологи начинались всегда примерно с таких слов: «Вот помню, в Краслаге был один наглец…». Впрочем, география расселения наглецов охватывала и Ветлаг, и Севураллаг, и прочие райские местечки родимого «лага». И до тех пор гнусил свои воспоминания, пока не получал в свои руки помятый номер «Советской России» или ещё каких-нибудь «Известий». Брал измором.
Со мной, видимо, по причине идеологической несовместимости, Рязанский держался высокомерно, как официант. Злился от моего равнодушия к его дебильным шуточкам. Пытался подшучивать хамски, рассчитывая на поддержку сокамерников - в случае чего. Случай представился скоро. Однажды он догнусил до того, что получил от меня чайником - толстостенным, алюминиевым, литым - по своей дурной башке… Но абхазский гастролёр с мингрельскими корнями - домушник Сандро - в разрушение всех рязанских иллюзий, занял мою сторону, после чего в камере на некоторое время повисло напряжённое облако затаившихся обид. Ну что поделать, не врубаются оптимисты-рецидивисты в лирический пессимизм ленинградского анархо-панка.
Как и положено выходцам с Кавказа, гастролёр Сандро имел в Москве бессчётное количество родственников, друзей, доброжелателей и просто сочувствующих, многие из которых - как и положено выходцам с Кавказа - считались достаточно обеспеченными людьми. Ёжик волос на голове у Сандро был медного отлива, в движениях он был пластичен, как солист Большого театра, курил сигареты «Космос» и носил фамилию Шония. В нашей камере Сандро был единственным, у кого водились наличные деньги. И хотя он никак не демонстрировал своего материального преимущества, все так или иначе признавали в нём камерного лидера. Купюры достоинством в три, пять и десять рублей Сандро хранил в подушке - чтоб всегда были под рукой. А вот уже жёлтые сторублёвые листы были аккуратно вложены между склеенными страницами романа Веры Кетлинской «Мужество». Эта финансовая конспиративность производила на сокамерников неизгладимое впечатление. Такая уж участь у тех, кто пытается отыскать в чужих деньгах собственную потерявшуюся душу, такая участь - вечно поклоняться тому, у кого собралось определённое количество денежных знаков. И если их нельзя отнять или украсть - перед ними нужно склониться. Полагаю, что богиня Лаверна - покровительница воров и мошенников - удерживала своих поклонников в подчинении при помощи всё того же «лавэ». Азу из трёхрублёвок - вот пища насущная для алчных карманных флибустьеров. К деньгам Сандро я был совершенно равнодушен. Деньги вообще никогда не определяли моего отношения к человеку, хотя и указывали на способность человека эти самые деньги приобрести и, главное, сохранить. Это уже кое-что… Это понимание схем, в которые уложен ход человеческого бытия. Сандро понимал эти схемы, и оттого с ним можно было вести беседы на отвлечённые темы. На почве абстрактного взгляда на конкретные вещи мы и ладили. Он рассказывал, что у него была «родная» пластинка Deep Purple, он рассуждал о вокалисте Гиллане, сравнивая его с Ковердейлом, и его полумосковское, манерное жлобство на фоне туберкулёзной камеры выглядело вполне аристократично.
Этот новый мирок казался мне необыкновенным лишь потому, что я ещё не знал, как же часто будут повторяться подобные натуры в моей последующей жизни. Я ещё не чувствовал всепоглощающего убожества впечатлений, дублирующихся раз за разом, от камеры к камере, изо дня в день. И все эти Юрики, Витьки, Сандро, Саньки, Петруччио и Маги казались мне тогда оригинальными инопланетянами на фоне дремучих пролетарских передовиков, выведенных искусственным образом. Я не замечал уголовного убожества стремлений, принимая эти протухшие натуры за пламенные души бунтарей. Какая наивность, чёрт! Мои иллюзии посекундно рушились с такой духовной болью, какую может почувствовать лишь тот, кого предал самый близкий человек. Нет, я не доверился никому из них, чтобы быть преданным. Нет. Просто что-то глубокое гибло во мне и взывало о помощи, а я не мог понять, что именно гибнет. Оказалось - вера в людей. Остальные потери были незначительными.
Лечили меня шесть месяцев и несколько дней.
За это время я научился изготавливать игральные карты из газет, тетрадных листов и клейстера, после чего освоил правила игры в рамс. Научился разговаривать по фене и делать заточки из супинаторов. И у меня появилась татуировка со свастикой… которая немедля была вырезана местным полуопером-полухирургом. Резали без наркоза - по живому. Этот же хирург и сообщил мне о моём выздоровлении. А ещё… Ещё я получил персональный приговор в пустом зале районного суда - четыре с половиной года с отбытием в колонии общего режима… И был препровождён в следующую камеру, где четверо таких же осуждённых малолеток дожидались этапа в неизвестность.