Неясное смятение невысказанных чувств
Ознакомившись в течение нескольких дней сразу с четырнадцатью работами японской постановщицы Наоми Кавасэ (из них - шесть игровых, причём «Праздник деревьев сала» / «Шара» пересмотрел заново), я вернулся в итоге для написания рецензии к её первой полнометражной картине «Алая птица нежной любви» (известна в мире просто как «Судзаку»), удостоенной премии «Золотая камера» за лучший дебют на Каннском кинофестивале 1997 года, когда главный приз был, между прочим, поделён между иранским фильмом «Вкус вишни» и японским «Угрём». Лента всего лишь 27-летней Кавасэ (она стала самой молодой в истории лауреаткой Канна в данной номинации), как ни покажется странным, ближе по своему неуловимому настроению «светлой печали» не к произведению Сёхэя Имамуры, а к кинотворению Аббаса Кияростами. И не только по той причине, что их объединяет некая заворожённость смертью, которая всё равно преодолевается благодаря неистребимой витальной силе самой природы, окружающей реальности, никуда не исчезающего мира, даже остающегося по-прежнему живым и продолжающего волновать нашу душу, будучи запечатлённой на киноплёнке, а не в одной лишь памяти тех, кто был рядом.
В «Алой птице нежной любви» (кстати, в ранее не переведённом никем оригинальном японском названии «Моэ-но судзаку» использованы понятия «моэ» - как нежная, платоническая любовь - и «судзаку», отсылающее к символике буддистской философии, где алая птица является хранителем Юга), в отличие от «Вкуса вишни», имеется прямое соотнесение с кинематографом, поскольку один из героев, потом оказавшийся жертвой несчастного случая, знаменательно оставшегося где-то за кадром, предпочитал снимать на любительскую камеру окружающие пейзажи и своих односельчан. И мы видим дважды повторенные фрагменты этих съёмок, воспринимая их и с грустью, и с неожиданным умиротворением, что после смерти человека всё же сохранилась память о нём, в том числе зафиксированная в изображении. Не так ли и кинематограф сам по себе - вместилище и хранилище человеческих эмоций, галерея разнообразных лиц, которые мы рассматриваем внимательно и с лёгким сожалением, что жили некогда люди, любили или недолюбливали друг друга, плакали или смеялись, негодовали или радовались тому, что у всего есть вкус, включая вкус жизни. Зато у Кияростами это было передано как бы опосредованно, хотя главный герой, разговаривая со спутниками, встретившимися ему по дороге к искомому месту добровольно ухода из жизни, нередко обращался словно в камеру, а не к своим собеседникам - и складывалось невольное ощущение, что он заглядывал нам в глаза, всматривался в нашу душу.
Второй мотив недосказанного, непрояснённого чувства, пребывающего где-то в глубинах интимной памяти отдельного человека, которое он сам не может, пожалуй, выразить внятно и чётко, испытывая вполне понятное смятение и простительную робость, проявляется в тех случайных и непредумышленных «обмолвках сердца», что делает зримыми и тоже переживаемыми нами искренне и с нежным сожалением именно сила кино, волшебная и чудодейственная, не только преображающая действительность, но и пронзающая нас ощущением внезапной причастности к таинству подспудного влечения. В том, как смотрит подросток на молодую жену своего дяди, одетую во что-то белое и на несколько мгновений предстающую на экране, словно ангел вдалеке, мелькнувший на просёлочной дороге; в том, как обмениваются ещё невинными взглядами, не в силах высказать испытываемое внутри их душ, двое юных созданий, которые толком и не знают, что такое любовь; в том, как собственно автор фильма воспринимает этот с детства знакомый до мелочей уединённый мир провинциальной глуши, к которому испытывает затаённую, неизъяснимую нежность, с чем так трудно расстаться, уже повзрослев и уехав в большой город…
Жаль, что с годами и в результате приобретения профессиональных навыков, а также попав в орбиту кинематографической моды на всё восточно-медитативное, Наоми Кавасэ утрачивает в каждой новой работе ту удивительную непосредственность и первозданность чувств, которые она попробовала передать в смятении, волнуясь и путаясь, со сбивчивым дыханием и как бы взахлёб, когда была ещё начинающей и мало что умеющей.
Оценка - 7 (из 10).
В «Алой птице нежной любви» (кстати, в ранее не переведённом никем оригинальном японском названии «Моэ-но судзаку» использованы понятия «моэ» - как нежная, платоническая любовь - и «судзаку», отсылающее к символике буддистской философии, где алая птица является хранителем Юга), в отличие от «Вкуса вишни», имеется прямое соотнесение с кинематографом, поскольку один из героев, потом оказавшийся жертвой несчастного случая, знаменательно оставшегося где-то за кадром, предпочитал снимать на любительскую камеру окружающие пейзажи и своих односельчан. И мы видим дважды повторенные фрагменты этих съёмок, воспринимая их и с грустью, и с неожиданным умиротворением, что после смерти человека всё же сохранилась память о нём, в том числе зафиксированная в изображении. Не так ли и кинематограф сам по себе - вместилище и хранилище человеческих эмоций, галерея разнообразных лиц, которые мы рассматриваем внимательно и с лёгким сожалением, что жили некогда люди, любили или недолюбливали друг друга, плакали или смеялись, негодовали или радовались тому, что у всего есть вкус, включая вкус жизни. Зато у Кияростами это было передано как бы опосредованно, хотя главный герой, разговаривая со спутниками, встретившимися ему по дороге к искомому месту добровольно ухода из жизни, нередко обращался словно в камеру, а не к своим собеседникам - и складывалось невольное ощущение, что он заглядывал нам в глаза, всматривался в нашу душу.
Второй мотив недосказанного, непрояснённого чувства, пребывающего где-то в глубинах интимной памяти отдельного человека, которое он сам не может, пожалуй, выразить внятно и чётко, испытывая вполне понятное смятение и простительную робость, проявляется в тех случайных и непредумышленных «обмолвках сердца», что делает зримыми и тоже переживаемыми нами искренне и с нежным сожалением именно сила кино, волшебная и чудодейственная, не только преображающая действительность, но и пронзающая нас ощущением внезапной причастности к таинству подспудного влечения. В том, как смотрит подросток на молодую жену своего дяди, одетую во что-то белое и на несколько мгновений предстающую на экране, словно ангел вдалеке, мелькнувший на просёлочной дороге; в том, как обмениваются ещё невинными взглядами, не в силах высказать испытываемое внутри их душ, двое юных созданий, которые толком и не знают, что такое любовь; в том, как собственно автор фильма воспринимает этот с детства знакомый до мелочей уединённый мир провинциальной глуши, к которому испытывает затаённую, неизъяснимую нежность, с чем так трудно расстаться, уже повзрослев и уехав в большой город…
Жаль, что с годами и в результате приобретения профессиональных навыков, а также попав в орбиту кинематографической моды на всё восточно-медитативное, Наоми Кавасэ утрачивает в каждой новой работе ту удивительную непосредственность и первозданность чувств, которые она попробовала передать в смятении, волнуясь и путаясь, со сбивчивым дыханием и как бы взахлёб, когда была ещё начинающей и мало что умеющей.
Оценка - 7 (из 10).