"Grand Prix" Джона Франкенхаймера (1966) - сорок лет спустя
Когда-то, очень давно, кино тогда и в помине не было, критики любили делить таланты на первостепенные и второстепенные. Нам об этом в школе рассказывали. С этой школьной наукой аккурат совпала первая пора моего киноманства - и, презирая школу и ее науку, насмехаясь над всеми ее шкалами, я тем, не менее, юзал по случаю ее ублюдочные методики довольно азартно. Почему-то именно кинорежиссеров - к другим творческим личностям эта нехитрая шкала не применялась - оказалось сподручным делить по степени их талантливости. Американец Джон Франкенхаймер тогда прочно занял место в лидирующей группе творцов второстепенных - и, вобщем, остался в ней по сию пору. Не было повода к пересмотру детского условного рефлекса; наверное потому, что все его фильмы, которые мне попадались, ничем не препятствуя желанию досмотреть их до конца, впечатляли все же не слишком. Однако некоторое время назад, засмотрев, и не без удовольствия, в третий раз за год его "Ронина" (как-то само случилось), я озадачился - не черезчур, но все же - вопросиком: с чего бы это? Вспомнился принцип второстепенности - но не помог, потому как ничего не объяснял. Были всякие дежурные объяснения типа: крепко сделано, впечатляющие трюки (особенно понравился кувырок машины, подстреленной ручным ракетометом), хорошие актеры, умеющие угодить системе Станиславского на самых мелких бродах (сдается мне, что как раз в Голливуде эта система и нашла достойное воплощение, не зря, видать, когда-то Михаил Чехов старался), ну и т.д. и т.п. На том и успокоился.
Но вот на днях, при очередном посещении "Иллюзиона" (потчуюсь в основном в этой уютной лавочке), зацепило глаз милое мне словосочетание "Grand Prix". Это был первый виденный мной фильм американца; снятый в 1966-ом, он засветился в нашем прокате в 69-ом (кажется). Да и черт с ним с Франкенхаймером - главное в этом фильме были гонки! "Формула 1" была тогда для нас мифом и символом - квинтессенцией забугорности, почти наравне с Битлс. Впервые воочию мы смогли увидеть Большой Приз - не кино, а настоящую гонку, и то по телеку, только через двадцать лет без малого; это был Grand Prix Венгрии.
А тогда, в 69-ом, мы с моими друзьями, такими же как я переростками-интеллектуалами из хороших семей и приблатненных школ, прогуливали первые уроки по пять раз на неделе - и так недели две кряду, чтобы попасть на первые сеансы в широкоформатный к-р "Ленинград": на вечерние все билеты влет расхватывались взрослыми в обеденное время. В угоду своей, как сказали бы сейчас (а тогда не называли никак), продвинутости - мы же не какой-то там тощий попсовый weekly "Советский Экран" почитывали, а толстый monthly "Искусство Кино" - определив режиссера во "второстепенные" ("первостепенным" был Антиониони с его "Затмением"; мы не могли признаться себе, что ни хрена не поняв по малолетству в фильме, были попросту влюблены в Монику Витти, и казались самим себе аленами делонами - только еще круче), мы нечувствительно вычеркивали все голливудское бабье (за исключением, ессно, Франсуаз Арди) с их любовями-нелюбовями, и балдели на мужественных менов-гонщиков, и шалели от вида и рева гоночных машин, завораживающего их танца, снятого то с высоты птичьего полета, то, рапидом, от колеса, в мареве воздуха, раскаленного жаром асфальта и сверхмощных моторов. Это была не просто эстетика недоступного нигде за пределами кинозала (что-то вроде сайенсфикшн) - это был цельный и совершенный образ жизни-подвига в беспредельности - тогда мы не могли этого знать, потому как не ведали никакого Хейзинги с его Человеком Играющим ("Homo Ludens") - Игры со смертью.
После некоторого колебания, вызванного опасением, что теперь, почти сорок лет спустя, все это окажется еще одной нелепостью, от которых скисают прибаюканные в дальних убежищах сознания мечты детства - и снова убудет и без того редкой сладости снов - я взял-таки на посмотр (не купил) фильм заведомо второстепенного режиссера Джона Франкенхаймера. И сразу, одним махом, удивляясь собственному невзрослому нетерпению, засмотрел.
Казалось бы: опыт пятнадцати не совсем уже мальчишечьих болельщицких лет у экрана ТВ в каждый второй уикэнд, компьютерная эра, размах и блеск шоу болидов и пилотов (в 66-ом были еще машины и гонщики), в которое - до подозрения, что дурят нашему брату мозги и здесь, в святая святых культа честной мужественности - уже давно превратил чемпионат нагловатый гений коротышки Берни Экклстоуна, наконец некоторая пресыщенность жизнью на круг, неизбежная в мои лета, и пригасившая накал интереса даже к захватывающей интриге сериала GP, растянутого на 3/4 года,- все это должно было сделать снисходительным мой взгляд, а просмотр этого второстепенного старья превратить в прикол...
Ан нет!
Случилось одно из тех маленьких невзрачных чудес, которые сплошь и рядом проскакивают мимо нас незамеченными - или, вернее, мы проскакиваем мимо них, отмечая (таково устройство нашей психики) изменения - и не удостаивая взглядом и, тем более, рефлексией, отсутствие таковых. Ничего не изменилось - вот что поразило меня больше всего в раскладе ощущений после просмотра, хотя должно было измениться.
Навал критики - обоснованных суждений профессионалов - в перенасыщенном медийном пространстве последних двух десятилетий, в котором нечувствительно обретаемся все мы, сделал само собой разумеющимся представление о доминировании контекста: места прописки наших восприятий. Формула "смерть автора" - индуктивный вывод из "постулата контекста", стала таким же общим местом даже в словаре профанов, как E=mc2 - вникания в ее смысл уже не требуется, достаточно предъявления сего аттестата интеллектуального совершеннолетия. И никому в голову не приходит, что следующий (дедуктивный, т.е. вперед, необратимый - словно в насмешку) шаг-вывод из нее означает - неизбежно - смерть зрителя (читателя, перципиента - субъекта со всеми его ощущаловами). Раскладывателей критических пасьянсов такие афронты не пугают, и этот легкий в бумажных помыслах шаг уже сделан, поверьте на слово. Но даже самый заядлый умозритель, сидя жив-живехонек вечерком перед телеком, непринужденно балдеет над старыми, полюбившимися ему с младых ногтей весьма посредственными, притом, фильмами - и Сам Великий и Ужасный Деррида не сможет убедить его в этот момент, что его (меня - зрителя) - нет.
Не шедевральный (и тогда в 66-ом, а ныне и подавно) фильм автора, даже в сугубо американских рейтингах обретающегося на задворках второго эшелона, создал свой контекст поверх и поперек всех мыслимых контекстов времени и моей частной жизни. И держал меня в нем 3 (три!) часа.
Словно не было сорока лет; разве что я стал чуть менее податлив на соблазны мечты о собственном подвиге...
Тут было над чем призадуматься.
Конечно не в мифе был фокус; чего они стоят и как сотворяются мы уже наизусть знаем (и не Р.Барт нас этому научил). К тому же фильм не шалит с ним по-крупному, как ставкой - так, дежурная ужимка, уступка жанру, прозрачная лессировка поверх более густого слоя. Франкенхаймер как раз и зарекомендовал себя с первых шагов этим самым не по-голливудски густым слоем, подпирающим жанровые схемы. Почему-то критика, сколько я могу судить, не обращала внимание на немаловажный - и очень любопытный, нюанс его творческой биографии: он любил снимать в Европе. Кроме "Grand Prix", это предшествующий ему "Поезд", и далее «Французский связной-2», «Год оружия», "Ронин". Этакий американец в Париже. Европейский - не жанровый, серъезный, хотя бы только в намерении уводящий от схем подход к материалу, очень способствовал выработке его всегда узнаваемого стиля. Наверное поэтому больший успех он стяжал в Европе - и у критики, и у зрителей, и у всяческих жюри. На родине его хоть и примечали, но жаловали не слишком: ни Оскарами, ни номинациями не баловали. Теперь, за давностью, ускользает от внимания, что он был одним из очень немногих голливудских мастеров этого поколения, осмелившихся на такую серъезность; кто еще? - Артур Пенн, Стэнли Кубрик, остальные пришли позже, и по их стопам.
В "Grand Prix" это качество лучше всего заметно именно там, где его меньше всего ждешь - в заведомо мелодраматических ходах дюже натянутой на симметрии драматургии. Режиссер микширует психологизм, понижает градус аппеляции к сантиментам человека в зале, умудряясь избегать фальши даже там, где ею прямо грешит диалог. Но есть и более интересный и основательный заход - прямое покушение на некую философию. Можно бы высокомерно отмахнуться от наивности такой попытки, и не принимать ее в расчет, но это будет ошибкой - хотя она и впрямь наивна.
За год до "Grand Prix" на фестивале в Каннах состоялся триумф "Мужчины и женщины" Клода Лелюша, главный герой которого тоже был гонщиком, а в фильм были вмонтированы документальные кадры настоящих гонок в Ле Мане и ралли Монте-Карло (Лелюш был до этого спортивным оператором-хроникером). Обозначилась, вышла на авансцену, в свет огней рампы (то бишь медиа-бизнеса) фигура нового героя времени - автогонщика. Это была могучая фигура, ее запаса хватало не только на накачанную фотоэкзотику глянцевых джорнелов, и кино это точно прочувствовало. Здесь был терпкий привкус гладиаторской крови - у всех еще на памяти был кошмар 55-го в Ле Мане, а вскоре погибнет в гонке великий "летучий шотландец" Джим Кларк, первая настоящая "звезда" Формулы 1, известная не только богатеньким завсегдатаям трибун автодромов. Франкенхаймер хотел сделать фильм не о машинах (это само-собой), но и о людях в них - и постарался, чтобы эти люди не выглядели дешевкой - плоскими силуэтами на роскошном background'e. Возможно кое-что было подсказано Лелюшем - даже наверняка, но и собственный вклад был щедрым. Сентенции героев об опасной сущности их ремесла, по-крайней мере в половине случаев, извлечены из интервью с гонщиками: в них есть подлинность интонации.
Что заставляет человека в наше благоустроенное время не в шутку рисковать жизнью?
Прямой ответ на такой вопрос в художественном фильме неизбежно должен был бы попахивать плоской моралью. Франкенхаймер это понял - и не дал такого ответа, обозначив и полный апофатический набор "не": не деньги, не тщеславие, не скука... - не только все это. И тем спас фильм от дешевки, почти гарантированной сценарием. В фильме есть победа - но есть и поражение, и их пропорция соблюдена и подчеркнута финалом. Жизненная пропорция, примерно так оно и есть.
Тогда, сорок лет назад, наша критика не пожалела фильма, и всласть прогулялась по его голливудским проплешинам. Мы, умные мальчики, тоже посмеивались: над чюйствами.
Но не этим ли же самым "чюйствам" в угоду мы, распаленные зрелищем, так щедро представленным Джоном Франкенхаймером, воображали себя сидящими за рулем гоночного автомобиля?
И теперь - все еще, поперек и несмотря на: годы и годы своих, таких не героических поражений и не патетических побед - они же, чувства, пребывают там же - в готовности, пусть хоть только на раз, примерить на себя Судьбу...
Странно, непостижимо, но прочувствовать это - и уже во всеоружии казалось бы совсем не мальчишечьего опыта, заставляет очень старый и весьма небезупречный фильм второстепенного режиссера.
А как же нам быть с вопросом о контекстах и взаимоистреблении аффтаров и юзеров?
Пожалуй я последую примеру американца в Париже Джона Франкенхаймера - оставлю покудова этот волнующий вопрос без ответа...