Два слова о молодёжном подполье. Юная смена (начало)
Предыдущую часть повествования смотрите ЗДЕСЬ
===============================
Слово II: Юная смена
…Пусть растут быстрее наши дети,
Пусть поёт им наши песни ветер!...
/Песня наших родителей/
До конца первого класса мы жили втроём с мамой и бабушкой. Бабушка с мамой дружила, а меня обожала! - хотя у неё были и другие внуки, в том числе старшая внучка - просто чудо. Бабушка, притом что ходила на работу, постоянно готовила мне всякие вкусности, рисовала для меня и меня учила рисовать, шила моим куклам умопомрачительные платья, помогала в разных школьных затеях нашей октябрятской "звёздочке", прощала мне глупости и капризы, укоряла мягко - и тут же сама спешила утешить…
Мама, с ног валясь между ночными сменами и командировками на металлургические заводы, урывала время пообщаться со мной - и, притом что я болтала не закрывая рта и сама ей всё про всё объясняла, мама ухитрялась прививать мне свой категорический интернационализм, острую жалость к беззащитным - к животным, в первую очередь - и яростное отвращение к жестокости. Мама моя, рискуя стать посмешищем всего рабочего коллектива, спасала, бывало, тараканов из-под каблуков и готова была прыгнуть в огонь и в воду ради какой-нибудь мышки; на любую категорию людей, подвергаемую преследованиям, это тоже распространялось, какого бы мнения о них мама ни держалась лично.
Так что детство моё было светлым. Вспоминаю, как в первом классе я, вся в ожиданиях возвращения отца из многолетней командировки, обдумываю, что хорошо бы полететь в жаркие страны и принять там участие в освобождении угнетённых негров. С собой можно позвать Димку и Мишку - я с ними дружу буквально с пелёнок, потому что дружат наши семьи; их отцы из командировки уже приехали и участвуют в наших играх. Значит, как только кончится командировка и у папы, попрошу его сделать для нас что-нибудь вроде летающих велосипедов, лучше всего - на реактивной тяге.
Отец вернулся и, по большому счёту, не обманул моих ожиданий. Выяснилось, кстати, что моя бабушка - вдобавок его мама. Ещё вскоре обнаружилось, что он рисует не хуже бабушки, а рассказывает фантастические рассказы даже лучше мамы. И вообще я поняла, что он мне ближе всех в семье, несмотря на четыре года разлуки.
Что в его командировке есть какая-то странность, я засекла по реакциям посторонних ещё до его возвращения. Но только уже после приёма в пионеры (какой праздник устроила тогда для меня бабушка!), то есть лет в десять, я пришла к догадке, от которой кровь стыла в жилах: мой обожаемый отец - в прошлом враг нашей советской власти и сидел в тюрьме (там-то он, значит, и лишился двух пальцев на руке!)
Я озадачилась вопросом: ну и как мне теперь относится к Советской Власти? - к той, которая подарила нам счастливое детство, и которая - единственная надежда угнетённых всего земного шара? Или - как относиться к отцу? - я же вижу, что он честный, добрый и смелый человек, и навряд ли стал таким только после тюрьмы!
Я стала прислушиваться к словам отца и приглядываться к советской власти. Мама, прямо скажем, куда больше, чем он, говорила о нашей счастливой Родине горьких и страшноватых вещей. Бабушка, партийная, отмалчивалась или замечала, что всё зависит от людей, а люди разные. Отец комментировал сдержанно.
Однако я всё более отчётливо формулировала "вотум недоверия" в отношении "социалистической законности": если встанет вопрос о противостоянии - то я за отца! В нём я уверена, а в правоте его противников, кем бы они ни были - очень даже нет!
Поделиться этими мыслями с Димкой и Мишкой мне как-то в голову не приходило: время наших встреч мы целиком отдавали игре в индейцев или в восстание Спартака, либо пересказыванию прочитанной фантастики.
Первый человек, перед кем я (в 14 лет) вербализовала свои переживания - очень осторожно, аллюзиями и метафорами - была моя подруга Кира: мы с ней вот уже полгода как обрели друг друга в поэтическом кружке, и с тех пор не переставали делиться самым сокровенным. Реакция Киры на мои туманные описания противостояния некоего человека и некоторого общества была подобна взрыву. Не знаю, сказала она, что там в отношении общества - а в отношениях двух людей может быть либо полная взаимная открытость - либо ничего, но тогда зачем говорить о доверии и взаимопонимании?
Я опешила. И стала рассказывать Кире всё, что думала и знала на эту тему.
Кира думала с полгода, прежде чем приняла мою "политическую платформу" - точнее, отношение к "политике", как к одному из важных вопросов человеческой жизни. Для моей подруги демаркационные линии, и притом очень жёсткие, пролегали независимо от политических, экономических и общественных структур. Она видела противостояние "мира взрослых" (и это было царство, прежде всего, страха перед "подлинным", перед первозданной реальностью чувств и поступков, а значит, мир фальши, себялюбия и равнодушия) - и пространства свободы и сказки, в котором живут и которое отстаивают в борьбе прежде всего дети, а также отдельные светлые личности из взрослых.
Советский официоз Кира презирала так же, как и другие виды взрослого пустословия и лицемерия - но не представляла, сколько крови и страданий он покрывает. Это было для неё открытием - как и то, что есть люди, которые по политическим убеждениям ведут с этим злом борьбу.
Незадолго до того я тайком от родителей прочитала спрятанный у нас дома "Архипелаг ГУЛАГ" А.Солженицына. Отец мне его не показал, резонно опасаясь, что чудовищные картины быта советских концлагерей могут травмировать слабую детскую психику. Я читала маленькими порциями - и всё равно ходила совершенно больная. Меня трясло от сострадания и от ненависти. В книге было и про детей на зоне, героев и подонков, и про то, что там делалось с женщинами… Постепенно я всё это переварила, могла вспоминать спокойно и при необходимости пересказывать. Меня опять начинало колотить, только когда при мне говорили, что в лагерях нет ничего страшного или что революционные преобразования требуют определённых жертв. По сию пору остаюсь при убеждении, что 99% такое говорящих просто не представляют реально ни советских, ни фашистских лагерей.
Но тогда, в отрочестве, нам было психологически трудно понять, что окружающие ничегошеньки не понимают, не замечают и знать не хотят не из расчётливого лицемерия - а по непривычке к осмыслению и обсуждению этих тем..
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви! -
эти некрасовские строки, впитавшие боль и ярость диссидентов девятнадцатого столетия, были нам очень близки, хотя мы смутно представляли, чего от нас требует великое дело любви, кроме согласия погибать за него. Представлялось нестерпимо желанным разорвать круговую поруку молчаливого соучастия злу - но как? Вот так и зарождаются грёзы о терроризме - заявить о своём протесте, достучаться до спящих …
Око за око и кровь за кровь -
И думайте что хотите!...
Во время поэтического турне на каникулах, в провинциальном городке, где атмосфера совдеповского абсурда была и вовсе невыносима, мы впятером с ближайшими подругами решили оставить надпись на уродливом бетонном монументе, изображающем серп и молот. Подкрались поздним вечером и на розовой краске, покрывавшей одну из граней, нацарапали складным ножом (ну что это, как не сублимация теракта!) - "ВЫ ХОТЕЛИ ЭТОГО, ЛЮДИ?"
Газеты, радио, теле
Выкручивают мозги.
Мы этого не хотели -
И значит, мы вам враги.
Скажите - идеи те ли,
Хоть лозунги ещё те?
Мы этого не хотели -
Искали иных путей…
Ничего ни хорошего, ни страшного так и не случилось. Мы уехали из городка прежде, чем кто бы то ни было бдительный удосужился разобрать каракули на облупившемся покрытии…
А теперь представьте положение нашего поэтического руководителя, В.А.Лейкина, которого мы обожали, звали Шефчик и посвящали в сердечные тайны - но уж не в такие. Он вывез нас, юных зачуханных поэтов, на недельку в турне - не столько принести провинциалам-ровесникам свет искусства, сколько отдохнуть от тирании школы и родителей - а мы тут затеяли что-то, перешёптываемся со страшными глазами, исчезаем на часок… Не мог он ни выслеживать своих сумасшедших поэтов, ни запереть как жандарм! - мог только обливаться холодным потом и надеяться, что не дойдёт по крайней мере на первый раз до милиции или мордобоя… Правда, когда постфактум мы признались, что за акцию осуществили, высказался очень нелицеприятно.
(В нынешнее время, когда чего только ни пишут где только ни и о ком только ни - затруднительно, наверное, представить, почему невозмутимый Шефчик так резко выразил нам неодобрение; а он понимал - кружок закроют, его и наших родителей будут возить мордой об стол за неправильное воспитание, нас на школьных собраниях доведут либо до кровавых соплей раскаяния, либо до мертвящего ожесточения, а то - до взрезанных вен, поэты к этому склонны…)
Мы вернулись в Ленинград, продолжились занятия в поэтическом кружке. Шефчик, не моргнув глазом, выслушивал в стенах редакции молодёжной газеты "Ленинские Искры" наши крамольные эссе и экстремистские стихи, комментировал в чисто литературном плане и неуклонно продолжал проводить свою политику: знакомил нас с сокровищами мировой поэзии - в том числе и с "неодобряемыми" и даже просто запрещёнными поэтами, добиваясь, чтобы мы стали действительно способны к "свободному полёту" - в восприятии мира, в поступках, в творчестве. Как говорил Антонио Мачадо, поэт и наставник Ф.Г.Лорки, слушателям своей виртуальной поэтической "свободной академии": не думайте, что мы собрались, чтобы ругать власти и законы; мы здесь должны научиться свободно мыслить - ибо какой нам толк от свободного высказывания порабощённой мысли?
Постепенно, в большой степени благодаря Шефчику, мы прониклись сознанием драгоценности поэтического - и вообще художественного - слова, возможностей слова в отношении человеческой личности, и отсюда сделали вывод о значении благодарной памяти. В 1975 в стране пышно отмечалось стопятидесятилетие со дня декабрьского восстания на Сенатской площади, и вся эта историческая драма не могла не вызывать у нас параллелей с судьбой наших старших. Они рассказывали нам о себе понемногу, к слову, не слишком охотно, опасаясь воспитать в нас предвзятость и сознание нашей собственной исключительности.
О декабристах - в школе,
О декабристах - в песне,
Книг о восстании много
В стране.
А о вас - протоколы,
Да и те - неизвестны,
Да и к тем дороги
Нам нет.
Оглядывая историю освободительного движения в России, мы видели одну и ту же пленительную для юного ума и ранящую картину - подвиг в безвестности и непонимании тех, ради кого он совершается. Декабристов осудили как мятежников, о народовольцах в народе судачили - это-де злые баре мстят царю за освобождение крестьян… Вот и теперь обо всех, кто не согласен с нынешним режимом, принято говорить - предатели, неблагодарные и продажные тунеядцы, враги собственного народа. Ну почему никто не понимает, что и сегодня можно быть врагом государства именно потому, что хочешь помочь своему народу! Рано или поздно, наверное, люди это поймут - только сохранится ли до того дня память о тех, кто пожертвовал личным счастьем для общего блага?
Мы вдруг остро осознали, что наш долг - может быть, даже наше призвание? - хранить благодарную память: теперь, в эти глухие и слепые годы, когда никто не может понять и поблагодарить; если удастся, передать эту память дальше, запечатлев её в слове. Скорее всего, думали мы, за одно это мы будем осуждены обществом и наказаны властью; мы будем продолжать дело наших старших, бороться за правду, нам тоже суждено пройти через испытания, скитания и даже гонения, но зато мы никогда не будем соучастниками обмана и подлости и, может быть, приблизим торжество справедливости.
И канем в сугробах чиновных,
Щепоткою дат развеясь,
Чтоб сгинул железный терновник,
Цветя бубенцами, как вереск…
Стихи, фиксирующие наши чувства, отношение к происходящему, к истории, к жизни наших старших, мы прятали и хранили, хоть и предполагали всерьёз, что эти записи рано или поздно станут вещдоками следствия. Отдать на хранение? - кому! Зарыть в укромном месте? Нетушки, вон мама зарыла чемодан с компроматом, опасаясь ареста - теперь чудом нашли, а уж во что бумаги превратились от сырости…
На первых порах нашего с Кирой общения мои папа с мамой старались не афишировать перед ней в полной мере свой нестандартный жизненный опыт и взгляды, а Кира, в свою очередь, стремилась не обнаруживать степень информированности об их прошлом и свой соответствующий пиетет. Был всего один исключительный случай: мы ввязались в уличную драку, и, когда чужой парень старше меня стал выкручивать мне руки прямо под окном отчего дома, Кира неистово заорала на весь квартал: "ВАДИМ!!!" - позвав моего отца на помощь его лагерным, диссидентским именем.
Со временем стало ясно, что от Киры у меня нет секретов, и к ней привыкли не только домашние, но и друзья родителей - "колокольчики".
Мишка с Димкой приняли её как свою, и вскоре наши отношения с ними перешли на новый этап. Выяснилось вдруг, что подпольной борьбой парни желают заниматься совсем не в Африке и освобождать не одних только негров. Играли уже не в индейцев, а в партию подпольщиков, исключительно весело - трудно сказать, сколько здесь было дурачества и самоиронии, сколько - планов и примерок на будущее. Рисовали обличительные плакаты - пока что для "внутреннего употребления" (разок такой шедевр, в честь XXV съезда партии изображавший цифру XXV состоящей из костей, попался на глаза Димкиному отцу - ой что было!). Готовились издавать журнал "Колокол - 3", в память родительского "Колокола - 2":
…Но на старом пепле, в медной пыли,
Через десять лет колокольчик вырос.
Я уже и печатку с цветком колокольчика и цифрой 3 изготовила; в своё время папа, не предвидя от сего никаких последствий, научил меня вырезать на линолеуме обратный рисунок для печати: вот так, мол, и пропечатывай что хочешь, хоть экслибрис на книги, хоть листовки … - а то я, можно подумать, не знала, кто делал заготовку для обложки родительского "Колокола"!
Теперь мы пересказывали друг другу не свежую фантастику, а втихую прочитанный самиздат из отцовских столов - Оруэлла, Солженицына, Сахарова, стихи Ю.Даниэля, Д.Бобышева, И.Бродского. Мальчишки прочитали нам на два голоса "Кадиш" и "Бегунов на длинные дистанции" А.Галича. Мы им читали свои стихи "в тему".
Когда А.Галич погиб, Кира написала:
А мы не могли поверить
И просто представить это -
Ведь разве не он измерить
Был должен пути к рассвету?
По зову каких тропинок
И звёзд, отгоревших даром,
Ушёл, за плечо закинув
Единственную гитару?
Многие даже и из ценителей творчества А.Галича видели в нём по преимуществу острого и циничного насмешника, в крайнем случае - обличителя и бичевателя. Для нас главной темой его стихов была любовь, способная победить вражду, распад, предательство. Он сострадал своим несчастным соотечественникам, пропившим человеческое достоинство и сдавшимся на милость государственному лицемерию, он продолжал любить свою страну, хотя она его всемерно унижала и отрекалась от него. Именно эта непобедимая любовь, "милость к падшим", питала его гнев против расчеловечивающей и человекоубийственной государственной машины.
Говорят, в день смерти А.Галича в Большом Доме ликовали так, что весь Литейный слышал: быть может, кадры госбезопасности его не только ненавидели за острый язык, но и ревновали в плане любви к Родине - уж такое у ГБ и А.Г. было разное представление о её благе…
Для нас после знакомства с его творчеством как-то само собой стало ясно, что терроризм и прочее политическое насилие с благими целями - подростковый "закидон", такая же нелепица, как попытки добиться взаимности силой, а не превосходящей любовью. Он показал нам настоящий, взрослый масштаб отношений. Открыл нам возможность питать к Матери-Родине иные чувства, кроме презрения и недоверия.
…Распался надменный твой замысел пылью.
О Чёрная Мать - пред опасностью чёрной
Кого бы из нас собрала ты под крылья,
Когда не была бы его наречённой?
Мы так откровенно восторгались А.Галичем, что папа с мамой поспешили произвести с нами воспитательно-разъяснительную беседу: мол, он не идеал, не страдалец в ореоле, вообще вы бы видели как он пьёт и ругается и всё такое… Но фотографию его нам отдали (а в то время, не как сейчас - таких фотографий был десяток на всю страну), и плёнки давали слушать.
===============================
Продолжение смотрите ЗДЕСЬ
===============================
Слово II: Юная смена
…Пусть растут быстрее наши дети,
Пусть поёт им наши песни ветер!...
/Песня наших родителей/
До конца первого класса мы жили втроём с мамой и бабушкой. Бабушка с мамой дружила, а меня обожала! - хотя у неё были и другие внуки, в том числе старшая внучка - просто чудо. Бабушка, притом что ходила на работу, постоянно готовила мне всякие вкусности, рисовала для меня и меня учила рисовать, шила моим куклам умопомрачительные платья, помогала в разных школьных затеях нашей октябрятской "звёздочке", прощала мне глупости и капризы, укоряла мягко - и тут же сама спешила утешить…
Мама, с ног валясь между ночными сменами и командировками на металлургические заводы, урывала время пообщаться со мной - и, притом что я болтала не закрывая рта и сама ей всё про всё объясняла, мама ухитрялась прививать мне свой категорический интернационализм, острую жалость к беззащитным - к животным, в первую очередь - и яростное отвращение к жестокости. Мама моя, рискуя стать посмешищем всего рабочего коллектива, спасала, бывало, тараканов из-под каблуков и готова была прыгнуть в огонь и в воду ради какой-нибудь мышки; на любую категорию людей, подвергаемую преследованиям, это тоже распространялось, какого бы мнения о них мама ни держалась лично.
Так что детство моё было светлым. Вспоминаю, как в первом классе я, вся в ожиданиях возвращения отца из многолетней командировки, обдумываю, что хорошо бы полететь в жаркие страны и принять там участие в освобождении угнетённых негров. С собой можно позвать Димку и Мишку - я с ними дружу буквально с пелёнок, потому что дружат наши семьи; их отцы из командировки уже приехали и участвуют в наших играх. Значит, как только кончится командировка и у папы, попрошу его сделать для нас что-нибудь вроде летающих велосипедов, лучше всего - на реактивной тяге.
Отец вернулся и, по большому счёту, не обманул моих ожиданий. Выяснилось, кстати, что моя бабушка - вдобавок его мама. Ещё вскоре обнаружилось, что он рисует не хуже бабушки, а рассказывает фантастические рассказы даже лучше мамы. И вообще я поняла, что он мне ближе всех в семье, несмотря на четыре года разлуки.
Что в его командировке есть какая-то странность, я засекла по реакциям посторонних ещё до его возвращения. Но только уже после приёма в пионеры (какой праздник устроила тогда для меня бабушка!), то есть лет в десять, я пришла к догадке, от которой кровь стыла в жилах: мой обожаемый отец - в прошлом враг нашей советской власти и сидел в тюрьме (там-то он, значит, и лишился двух пальцев на руке!)
Я озадачилась вопросом: ну и как мне теперь относится к Советской Власти? - к той, которая подарила нам счастливое детство, и которая - единственная надежда угнетённых всего земного шара? Или - как относиться к отцу? - я же вижу, что он честный, добрый и смелый человек, и навряд ли стал таким только после тюрьмы!
Я стала прислушиваться к словам отца и приглядываться к советской власти. Мама, прямо скажем, куда больше, чем он, говорила о нашей счастливой Родине горьких и страшноватых вещей. Бабушка, партийная, отмалчивалась или замечала, что всё зависит от людей, а люди разные. Отец комментировал сдержанно.
Однако я всё более отчётливо формулировала "вотум недоверия" в отношении "социалистической законности": если встанет вопрос о противостоянии - то я за отца! В нём я уверена, а в правоте его противников, кем бы они ни были - очень даже нет!
Поделиться этими мыслями с Димкой и Мишкой мне как-то в голову не приходило: время наших встреч мы целиком отдавали игре в индейцев или в восстание Спартака, либо пересказыванию прочитанной фантастики.
Первый человек, перед кем я (в 14 лет) вербализовала свои переживания - очень осторожно, аллюзиями и метафорами - была моя подруга Кира: мы с ней вот уже полгода как обрели друг друга в поэтическом кружке, и с тех пор не переставали делиться самым сокровенным. Реакция Киры на мои туманные описания противостояния некоего человека и некоторого общества была подобна взрыву. Не знаю, сказала она, что там в отношении общества - а в отношениях двух людей может быть либо полная взаимная открытость - либо ничего, но тогда зачем говорить о доверии и взаимопонимании?
Я опешила. И стала рассказывать Кире всё, что думала и знала на эту тему.
Кира думала с полгода, прежде чем приняла мою "политическую платформу" - точнее, отношение к "политике", как к одному из важных вопросов человеческой жизни. Для моей подруги демаркационные линии, и притом очень жёсткие, пролегали независимо от политических, экономических и общественных структур. Она видела противостояние "мира взрослых" (и это было царство, прежде всего, страха перед "подлинным", перед первозданной реальностью чувств и поступков, а значит, мир фальши, себялюбия и равнодушия) - и пространства свободы и сказки, в котором живут и которое отстаивают в борьбе прежде всего дети, а также отдельные светлые личности из взрослых.
Советский официоз Кира презирала так же, как и другие виды взрослого пустословия и лицемерия - но не представляла, сколько крови и страданий он покрывает. Это было для неё открытием - как и то, что есть люди, которые по политическим убеждениям ведут с этим злом борьбу.
Незадолго до того я тайком от родителей прочитала спрятанный у нас дома "Архипелаг ГУЛАГ" А.Солженицына. Отец мне его не показал, резонно опасаясь, что чудовищные картины быта советских концлагерей могут травмировать слабую детскую психику. Я читала маленькими порциями - и всё равно ходила совершенно больная. Меня трясло от сострадания и от ненависти. В книге было и про детей на зоне, героев и подонков, и про то, что там делалось с женщинами… Постепенно я всё это переварила, могла вспоминать спокойно и при необходимости пересказывать. Меня опять начинало колотить, только когда при мне говорили, что в лагерях нет ничего страшного или что революционные преобразования требуют определённых жертв. По сию пору остаюсь при убеждении, что 99% такое говорящих просто не представляют реально ни советских, ни фашистских лагерей.
Но тогда, в отрочестве, нам было психологически трудно понять, что окружающие ничегошеньки не понимают, не замечают и знать не хотят не из расчётливого лицемерия - а по непривычке к осмыслению и обсуждению этих тем..
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви! -
эти некрасовские строки, впитавшие боль и ярость диссидентов девятнадцатого столетия, были нам очень близки, хотя мы смутно представляли, чего от нас требует великое дело любви, кроме согласия погибать за него. Представлялось нестерпимо желанным разорвать круговую поруку молчаливого соучастия злу - но как? Вот так и зарождаются грёзы о терроризме - заявить о своём протесте, достучаться до спящих …
Око за око и кровь за кровь -
И думайте что хотите!...
Во время поэтического турне на каникулах, в провинциальном городке, где атмосфера совдеповского абсурда была и вовсе невыносима, мы впятером с ближайшими подругами решили оставить надпись на уродливом бетонном монументе, изображающем серп и молот. Подкрались поздним вечером и на розовой краске, покрывавшей одну из граней, нацарапали складным ножом (ну что это, как не сублимация теракта!) - "ВЫ ХОТЕЛИ ЭТОГО, ЛЮДИ?"
Газеты, радио, теле
Выкручивают мозги.
Мы этого не хотели -
И значит, мы вам враги.
Скажите - идеи те ли,
Хоть лозунги ещё те?
Мы этого не хотели -
Искали иных путей…
Ничего ни хорошего, ни страшного так и не случилось. Мы уехали из городка прежде, чем кто бы то ни было бдительный удосужился разобрать каракули на облупившемся покрытии…
А теперь представьте положение нашего поэтического руководителя, В.А.Лейкина, которого мы обожали, звали Шефчик и посвящали в сердечные тайны - но уж не в такие. Он вывез нас, юных зачуханных поэтов, на недельку в турне - не столько принести провинциалам-ровесникам свет искусства, сколько отдохнуть от тирании школы и родителей - а мы тут затеяли что-то, перешёптываемся со страшными глазами, исчезаем на часок… Не мог он ни выслеживать своих сумасшедших поэтов, ни запереть как жандарм! - мог только обливаться холодным потом и надеяться, что не дойдёт по крайней мере на первый раз до милиции или мордобоя… Правда, когда постфактум мы признались, что за акцию осуществили, высказался очень нелицеприятно.
(В нынешнее время, когда чего только ни пишут где только ни и о ком только ни - затруднительно, наверное, представить, почему невозмутимый Шефчик так резко выразил нам неодобрение; а он понимал - кружок закроют, его и наших родителей будут возить мордой об стол за неправильное воспитание, нас на школьных собраниях доведут либо до кровавых соплей раскаяния, либо до мертвящего ожесточения, а то - до взрезанных вен, поэты к этому склонны…)
Мы вернулись в Ленинград, продолжились занятия в поэтическом кружке. Шефчик, не моргнув глазом, выслушивал в стенах редакции молодёжной газеты "Ленинские Искры" наши крамольные эссе и экстремистские стихи, комментировал в чисто литературном плане и неуклонно продолжал проводить свою политику: знакомил нас с сокровищами мировой поэзии - в том числе и с "неодобряемыми" и даже просто запрещёнными поэтами, добиваясь, чтобы мы стали действительно способны к "свободному полёту" - в восприятии мира, в поступках, в творчестве. Как говорил Антонио Мачадо, поэт и наставник Ф.Г.Лорки, слушателям своей виртуальной поэтической "свободной академии": не думайте, что мы собрались, чтобы ругать власти и законы; мы здесь должны научиться свободно мыслить - ибо какой нам толк от свободного высказывания порабощённой мысли?
Постепенно, в большой степени благодаря Шефчику, мы прониклись сознанием драгоценности поэтического - и вообще художественного - слова, возможностей слова в отношении человеческой личности, и отсюда сделали вывод о значении благодарной памяти. В 1975 в стране пышно отмечалось стопятидесятилетие со дня декабрьского восстания на Сенатской площади, и вся эта историческая драма не могла не вызывать у нас параллелей с судьбой наших старших. Они рассказывали нам о себе понемногу, к слову, не слишком охотно, опасаясь воспитать в нас предвзятость и сознание нашей собственной исключительности.
О декабристах - в школе,
О декабристах - в песне,
Книг о восстании много
В стране.
А о вас - протоколы,
Да и те - неизвестны,
Да и к тем дороги
Нам нет.
Оглядывая историю освободительного движения в России, мы видели одну и ту же пленительную для юного ума и ранящую картину - подвиг в безвестности и непонимании тех, ради кого он совершается. Декабристов осудили как мятежников, о народовольцах в народе судачили - это-де злые баре мстят царю за освобождение крестьян… Вот и теперь обо всех, кто не согласен с нынешним режимом, принято говорить - предатели, неблагодарные и продажные тунеядцы, враги собственного народа. Ну почему никто не понимает, что и сегодня можно быть врагом государства именно потому, что хочешь помочь своему народу! Рано или поздно, наверное, люди это поймут - только сохранится ли до того дня память о тех, кто пожертвовал личным счастьем для общего блага?
Мы вдруг остро осознали, что наш долг - может быть, даже наше призвание? - хранить благодарную память: теперь, в эти глухие и слепые годы, когда никто не может понять и поблагодарить; если удастся, передать эту память дальше, запечатлев её в слове. Скорее всего, думали мы, за одно это мы будем осуждены обществом и наказаны властью; мы будем продолжать дело наших старших, бороться за правду, нам тоже суждено пройти через испытания, скитания и даже гонения, но зато мы никогда не будем соучастниками обмана и подлости и, может быть, приблизим торжество справедливости.
И канем в сугробах чиновных,
Щепоткою дат развеясь,
Чтоб сгинул железный терновник,
Цветя бубенцами, как вереск…
Стихи, фиксирующие наши чувства, отношение к происходящему, к истории, к жизни наших старших, мы прятали и хранили, хоть и предполагали всерьёз, что эти записи рано или поздно станут вещдоками следствия. Отдать на хранение? - кому! Зарыть в укромном месте? Нетушки, вон мама зарыла чемодан с компроматом, опасаясь ареста - теперь чудом нашли, а уж во что бумаги превратились от сырости…
На первых порах нашего с Кирой общения мои папа с мамой старались не афишировать перед ней в полной мере свой нестандартный жизненный опыт и взгляды, а Кира, в свою очередь, стремилась не обнаруживать степень информированности об их прошлом и свой соответствующий пиетет. Был всего один исключительный случай: мы ввязались в уличную драку, и, когда чужой парень старше меня стал выкручивать мне руки прямо под окном отчего дома, Кира неистово заорала на весь квартал: "ВАДИМ!!!" - позвав моего отца на помощь его лагерным, диссидентским именем.
Со временем стало ясно, что от Киры у меня нет секретов, и к ней привыкли не только домашние, но и друзья родителей - "колокольчики".
Мишка с Димкой приняли её как свою, и вскоре наши отношения с ними перешли на новый этап. Выяснилось вдруг, что подпольной борьбой парни желают заниматься совсем не в Африке и освобождать не одних только негров. Играли уже не в индейцев, а в партию подпольщиков, исключительно весело - трудно сказать, сколько здесь было дурачества и самоиронии, сколько - планов и примерок на будущее. Рисовали обличительные плакаты - пока что для "внутреннего употребления" (разок такой шедевр, в честь XXV съезда партии изображавший цифру XXV состоящей из костей, попался на глаза Димкиному отцу - ой что было!). Готовились издавать журнал "Колокол - 3", в память родительского "Колокола - 2":
…Но на старом пепле, в медной пыли,
Через десять лет колокольчик вырос.
Я уже и печатку с цветком колокольчика и цифрой 3 изготовила; в своё время папа, не предвидя от сего никаких последствий, научил меня вырезать на линолеуме обратный рисунок для печати: вот так, мол, и пропечатывай что хочешь, хоть экслибрис на книги, хоть листовки … - а то я, можно подумать, не знала, кто делал заготовку для обложки родительского "Колокола"!
Теперь мы пересказывали друг другу не свежую фантастику, а втихую прочитанный самиздат из отцовских столов - Оруэлла, Солженицына, Сахарова, стихи Ю.Даниэля, Д.Бобышева, И.Бродского. Мальчишки прочитали нам на два голоса "Кадиш" и "Бегунов на длинные дистанции" А.Галича. Мы им читали свои стихи "в тему".
Когда А.Галич погиб, Кира написала:
А мы не могли поверить
И просто представить это -
Ведь разве не он измерить
Был должен пути к рассвету?
По зову каких тропинок
И звёзд, отгоревших даром,
Ушёл, за плечо закинув
Единственную гитару?
Многие даже и из ценителей творчества А.Галича видели в нём по преимуществу острого и циничного насмешника, в крайнем случае - обличителя и бичевателя. Для нас главной темой его стихов была любовь, способная победить вражду, распад, предательство. Он сострадал своим несчастным соотечественникам, пропившим человеческое достоинство и сдавшимся на милость государственному лицемерию, он продолжал любить свою страну, хотя она его всемерно унижала и отрекалась от него. Именно эта непобедимая любовь, "милость к падшим", питала его гнев против расчеловечивающей и человекоубийственной государственной машины.
Говорят, в день смерти А.Галича в Большом Доме ликовали так, что весь Литейный слышал: быть может, кадры госбезопасности его не только ненавидели за острый язык, но и ревновали в плане любви к Родине - уж такое у ГБ и А.Г. было разное представление о её благе…
Для нас после знакомства с его творчеством как-то само собой стало ясно, что терроризм и прочее политическое насилие с благими целями - подростковый "закидон", такая же нелепица, как попытки добиться взаимности силой, а не превосходящей любовью. Он показал нам настоящий, взрослый масштаб отношений. Открыл нам возможность питать к Матери-Родине иные чувства, кроме презрения и недоверия.
…Распался надменный твой замысел пылью.
О Чёрная Мать - пред опасностью чёрной
Кого бы из нас собрала ты под крылья,
Когда не была бы его наречённой?
Мы так откровенно восторгались А.Галичем, что папа с мамой поспешили произвести с нами воспитательно-разъяснительную беседу: мол, он не идеал, не страдалец в ореоле, вообще вы бы видели как он пьёт и ругается и всё такое… Но фотографию его нам отдали (а в то время, не как сейчас - таких фотографий был десяток на всю страну), и плёнки давали слушать.
===============================
Продолжение смотрите ЗДЕСЬ