Что есть материя и бытие единичных вещей? - 10
Итак, Единство! - говорю я. Единство! - вторит за мной целая толпа греческих мудрецов и философов. Кто-то из них гуляет по рынку Афин и достает прохожих, кто-то сидит задумчиво в кругу своих друзей и учеников, а кто-то сидит в бочке и, иногда оттуда вылезая, начинает демонстративно дрочить. Но все они думают о единстве как о бытии.
Кроме Аристотеля. Аристотель был не такой. И бытие он усматривал не в в каком-то мыслимом единстве, а в самих вещах. В единстве материи и формы. Единство для Аристотеля было не какой-то мыслимой сущностью, а единичной вещью, данной нам в нашем опыте, в мире чувственных материальных вещей. И этим, повторюсь, он радикальным образом отличался от всех прочих греческих философов.
Но проблема греков состояла, конечно, вовсе не в том, что они мыслили бытие как единство, а единство как бытие, а в том, что единство - как и бытие - они мыслили как сущность. У Пифагора единица (монада) была началом числа и началом бытия, а двоица - началом множества и материи. Так же думал и Платон. «Что единое есть сущность, а не что-то другое, что обозначается как единое, это Платон утверждал подобно пифагорейцам», - сообщает нам Аристотель о взглядах Платона в своей «Метафизике». Впрочем, в диалоге «Парменид» Платон показал, что если мы единому приписываем какой-то предикат (даже предикат бытия, существования), то это делает единое многим. И поэтому Платон позднее отделил единое от бытия, и поместил единое не в бытие, а в сверхбытие, о котором мы даже не можем помыслить. Ну, а потом появился Плотин, который превратил Единое в Бога, а потом, столкнувшись со схожими проблемами, что и Платон, неоплатоники надстроили над Единым еще одно супер-Единое, которое пребывает уже превыше всякого бытия, и лишь одной своей (низшей) стороной повернуто к Единому и бытию.
Платонизм и неоплатонизм, безусловно, сыграли огромную роль в развитии философии, а также в формировании христианского богословия, но, откровенно говоря, после того, как Отцы Церкви сформулировали христианское учение - в том числе догмат о Святой Троице - «на этом можно было бы и закончить». Для христианской теологии с ее трансцендентным Богом все эти представления платонизма были еще вполне уместны, но в качестве философии платонизм в дальнейшем сыграл огромную отрицательную роль, породив не только множество ересей, но и кучу очень мутных и дурных гностических учений с очень нездоровой «мистикой». Отрывая бытие вещей от самих вещей, всякий платонизм приводит только к жуткой мути в головах. Всегда. И то, что в России усилиями прохвоста Соловьева русская философия встала на путь платонизма, было заведомым приговором для всей русской философии. Но и сегодня еврейско-азербайджанский русофоб, печально известный Гусейнов из ВШЭ, морочит головы людям каким-то там «платонизмом». Да еще в московском кишлачно-местечковом исполнении. Для московских русофобов-педерастов из ВШЭ - вполне покатит, но зачем все это нужно стране, да еще за государственный счет - понять невозможно.
Платонизм, как философия - штука вредная. И абсолютно тупиковая. Еще даже более вредная, чем католическая схоластика на основе учения Аристотеля. Из этой схоластики все же потом вышла наука, так как даже в исполнении католиков и в качестве теологии, учение Аристотеля оставалось предметным мышлением, требующим очень строгой логики и познания логических форм. А в платонизме этого не нужно. И там все в итоге упирается в дурную «мистику» или, в лучшем случае, в такой же дурной «символизм».
Впрочем, речь не об этом. А о том, что понимать единое как сущность, если речь не идет о трансцендентном Боге - конечно, столь же ошибочно, как понимать как сущность бытие. И Аристотель показал, что в применении к философии, этого делать нельзя. «Единое некоторым образом означает то же самое, что и сущее, это ясно из того, что оно сопутствует категориям в стольких же значениях, что и сущее, и не подчинено ни одной из них». И поэтому Аристотель - опять-таки вопреки всей традиции и духу греческой философии - утверждал, что ни единое, ни бытие не имеют самостоятельного существования помимо единичных вещей.
И, очевидно, единое и бытие - это и есть в единичных вещах то, что отлично от материи, и что делает материю вещью. То есть это и есть форма. Почему Аристотель не сделал такого вывода - вполне понятно: формы для Аристотеля должны были еще существовать как-то отдельно от материи и вещей, чтобы мы их могли познавать. А если формы могут существовать отдельно от вещей, то в вещах форма лишь «соединяется» с материей. То есть здесь Аристотель, как мы уже отмечали, руководствовался скорее проблемами гносеологии, а не онтологии. И именно отсюда возникли все проблемы философии Аристотеля, над которыми потом так долго бились несчастные католики-схоласты.
Материя остается материей, пока она не приобрела единство - как организующий эту материю принцип. Отдельный кусок глины, конечно, также в некотором смысле является вещью, но только как кусок глины, который существует как нечто единое в пространстве и времени. Но если мы придаем этой материи какой-то дополнительный принцип единства - например, принцип организации этой глины в форму чаши, кусок глины уже превращается в вещь с другим принципом пространственной организации этой материи - в чашу. Но здесь нет никакого «соединения» формы с материей, и все дело только в том, что тот же кусок глины теперь организован иначе.
И иллюзия, что форма существует или может существовать отдельно от материи, возникает только когда мы говорим о формах, которые придает материи человек при создании нужных ему вещей - как форма чаши существует в голове гончара отдельно от глины как его замысел. Но здесь важен не замысел, а как чаша возникает из глины, и в этом процессе изготовления чаши уже нет ничего, что бы было привнесено в глину извне - просто та же самая глина, как материя, меняет свою пространственную форму. Да, это происходит на гончарном круге под рукой гончара, то есть под внешним воздействием, но ведь и в природе любые вещи и любые формы материи также постоянно находятся под воздействием со стороны других вещей и природы в целом. И кусок глины под этим воздействием может принять любую форму. И нам нужно лишь понять, почему материя всегда организуется в какую-то форму, и почему некоторые из этих форм оказываются более устойчивыми, чем другие - например, почему материя организована в глину, или в мрамор, или в камень.
Для греков - даже для Аристотеля - было почти невозможно представить, чтобы все это происходило из самой материи и из самой природы. И создавать в природе формы материи у греков могли только боги или аристотелевский ум-демиург. Однако у нас ничего больше нет - только материя и бытие, бытие как единство. Никаких форм, существующих отдельно от вещей - то есть отдельно от материи - у нас не существует. И только из этого мы и должны объяснить появление и существование любых форм материи и любых единичных вещей.