Как возможен синтез философии Аристотеля и философии Канта? - 9
Да, так вот! Что касается наших понятий. Первая проблема здесь, которую мы рассмотрели в третьей части изложения нашей философии - это происхождение наших понятий. И мы здесь придерживаемся достаточно широко распространенного взгляда на эту проблему, признавая, что наши понятия - и наше мышление, которое основано на понятиях - тесно связаны с языком и возникли в ходе развития языка и речи. «Сначала было слово». Сначала люди научились извлекать сочетания звуков - слова - которые были наделены определенным смыслом. Вероятно, сначала это были какие-то звуковые сигналы - например, сигналы об угрозе, или какие-то сигналы во время охоты - подобно тем звукам, которые используют и другие животные. А, собственно, первые слова - которые уже стали формой мышления - вероятнее всего, были именами, то есть сочетаниями звуков, через которые люди призывали и обращались друг к другу. И, таким образом, слово - как сочетание звуков - уже стало обозначать определенного человека. То есть стало понятием.
При этом произносить эти имена можно было уже в отсутствие людей с такими именами - то есть слово, как имя, стало отождествляться с определенным человеком, заменять его. И таким образом слово уже отделилось от непосредственного эмпирического опыта - то есть человека с таким именем - и получило самостоятельное существование, уже в нашем разуме и как форма мышления. О человеке с таким именем можно уже было просто думать, без произношения этого имени, и при отсутствии этого человека в непосредственной данности (в том числе можно было использовать это имя и после смерти самого человека).
Ну, а потом, вероятно, словами стали обозначать не только людей, но и животных, духов, богов и какие-то отдельные вещи и предметы - которые сначала также имели значение, близкое к именам, то есть были отнесены к конкретным единичным вещам. После чего появились слова-понятия для обозначения «вещей одного рода» - например, слово «лошадь», которое стало уже не именем для определенной лошади, а обозначало род животных - лошадей. И таким образом появились уже родовые - абстрактные - понятия. А с дальнейшим развитием языка и речи возникло и мышление, основанное на этом языке с его словами и лексическими формами.
Но все это скорее вопросы к науке - к филологии, лингвистике, теории происхождения языка и речи и т.д. С философской же точки зрения, здесь важна совсем другая проблема, которую мы также рассмотрели в этой части изложения нашей философии: как соотнесены наши понятия и мышление к опыту и к объективному миру вещей? То есть почему мы можем с помощью нашего разума и мышления познавать объективный мир? И вот это уже чисто философская проблема, и проблема очень важная, одна из ключевых проблем философии, наряду с проблемой о природе наших ощущений и другими проблемами философии.
И первое, что мы сделали при рассмотрении этой проблемы - это подвергли жесткой критике шарлатанскую философию Гегеля, а также Платона и всякий платонизм, в которых понятиям и именам придается онтологическое значение, то есть когда понятия прямо отождествляются с объективным бытием вещей и бытием объективного мира. Но этот философский дурной идеализм, конечно, был свойственен не только платонизму и гегельянству - отчасти эти пережитки платонизма можно встретить даже у Аристотеля, а европейские варвары, когда они решили «пофилософствовать», едва-едва и кое-как осилив Аристотеля, как известно, также вели долгие споры о соотношении наших понятий с бытием вещей (в известном споре европейских варваров между «реалистами» и «номиналистами»).
Но все это глупости и философское искушение. Наши понятия, конечно, существуют только в нашем разуме и мышлении, и никакого прямого отношения к объективному бытию вещей они не имеют. И все попытки отождествить бытие понятий в нашем разуме с бытием вещей (или того хуже - отождествить с объективным бытием наше мышление в целом, как это сделал безумный немецкий шарлатан Гегель) обречены на провал.
Собственно, это уже было ясно в философии Платона, когда «божественный Платон» еще пытался как-то объяснить, как объективно существует эйдос (понятие) для «кучи дров», но наотрез отказывался поместить в свой божественный мир эйдосов такое понятие, как «куча дерьма». Хотя вполне очевидно, что «куча дров» и «куча дерьма» - это такая же реальность нашего мира, как и «человек» или «лошадь», и куча дерьма, которую делает лошадь, существует в нашем мире примерно так же, как и сама эта лошадь. Причем «куча дерьма» и «куча дров» - понятия математические: в самом деле, ведь понятие «куча дров» (а «куча дров» - это одно понятие, хотя оно и состоит из двух слов) выстроено на основе математического понятия «множество», где «куча» является названием самого множества, а «дрова» являются названием элементов этого множества.
И для правильного понимания природы наших понятий и их роли в мышлении и познании объективного мира, нам нужно осознать, что любое понятие есть обобщение опыта - эмпирического опыта или опыта мышления. Ведь даже имя человека возникает как обобщение эмпирического опыта: человек в непосредственном опыте может быть нам дан по-разному, в разных ситуациях и в разном возрасте и виде, или может и вовсе отсутствовать в нашем эмпирическом опыте (мы его не видим и не слышим). И его имя есть лишь обобщение всего того опыта, в котором нам дан или может быть дан этот человек с таким именем.
И примерно так же возникают и другие наши понятия, причем они с развитием языка и мышления могут обозначать уже не только людей или вещи, но и свойства вещей и людей, или какие-то действия. И в результате в нашем мышлении образуется «лексическая сеть», состоящая из слов и понятий, в которых, подобно меду в сотах, содержатся смыслы, и эти смыслы «перетекают» из сот, позволяя нам описывать окружающий мир. То есть на основе эмпирического опыта в добавок к картинке ощущений возникает уже понятийная и смысловая картинка мира, которая существует в нашем сознании и разуме уже как-то отдельно от «картинки ощущений», как «умопостигаемый мир», состоящий из понятий с их смыслами.
И в этом смысле, казалось бы, себя полностью оправдывает т.н. «эмпирический подход» к этой проблеме, который как раз и утверждает, что все наши понятия (включая категории и понятия математические и логические) возникли из опыта как его обобщение или «привычка». Скажем, если мы постоянно наблюдаем, что в присутствии тепла или огня снег или лед начинают таять, то у нас появляется категория «причинности», через которую мы связываем таяние снега с теплом.
Но нет. Мы не можем признать полную правоту такого «эмпирического подхода». Ведь столь же очевидно, что многие наши понятия - включая категорию «причинности» и многие математические понятия - вовсе не могли возникнуть из обобщения опыта. В нашем опыте мы нигде и никогда не наблюдаем идеальных «прямых линий», идеальных «окружностей» или «точек». Однако в нашем математическом и геометрическом мышлении мы оперируем именно такими идеальными понятиями, причем эти геометрические, математические и логические построения мы можем делать без относительно какого-либо опыта, а потом мы просто применяем эти построения к опыту (например, при строительстве зданий или в теориях физики). И эти построения порой настолько абстрактны и сложны, что не из какого опыта они взяться не могли.
Поэтому объяснить возможность применения наших понятий или математических и логических законов к опыту и познанию объективного мира на основе эмпирического подхода невозможно. Это можно сделать только на основе кантианского подхода - то есть мы должны, вслед за Кантом, признать, что наше мышление, со всеми его категориями и законами, вывести полностью из опыта невозможно, и что некоторые - самые глубинные - структуры нашего мышления (логические, математические) существуют в нашем разуме до всякого опыта (являются априорными). И возможность применения этих понятий и законов нашего разума к опыту объясняется тем, что и весь наш опыт - то есть вещь-для-человека - уже возникают для нас, в нашем сознании, на основе этих структур и в формах нашего сознания и нашего разума. Опыт дает лишь содержание для этих форм нашего сознания - в том числе для форм нашего разума. Как, например, под форму понятия о единичной вещи мы можем из опыта подвести различных животных или различные вещи. Или как под геометрическое понятие «прямая линия» мы можем подвести края здания или края дороги или участок течения реки.
То есть наш мир понятий и мышления возникает и существует примерно так же, как возникает мир эмпирического опыта (то есть окружающий нас мир, данный нам в ощущениях - «вещь-для человека»): формы задает само наше сознание, а содержание этого опыта задается объективным миром - посредством опыта, через «вещь-для-человека». И примерно так же все формы нашего разума задаются нашим разумом, из опыта же наш разум черпает лишь содержание для этих форм. И поэтому наши понятия занимают некое промежуточное положение между нашим мыслящим «Я» и миром объективных вещей, связывая объективный мир и возникающий из него эмпирический опыт «вещи-для-человека» с этим «Я».
Но поскольку правила мышления (логического, математического), как и наиболее фундаментальные понятия нашего разума (категории), возникнуть из опыта не могли, здесь появляется следующий важный вопрос: почему же все-таки применение этих законов и категорий нашим разумом к опыту (а через опыт - к объективному миру вещей-в-себе) позволяет нам познавать этот объективный мир, то есть дает нам некое объективное знание? Для самого Канта такого вопроса не существует - как для него не существует вопроса о соотношении нашего опыта к объективному миру вещей-в-себе: у Канта вещь-в-себе - это нечто принципиально непостижимое, и поэтому, согласно Канту, познавать мы можем только наш опыт, а не вещи-в-себе, которые являются «причиной» этого опыта.
Мы же признаем возможность познания не только нашего опыта - то есть вещи-для-человека, но и вещей-в-себе. И поэтому в нашей философии возникает вопрос о том, почему наш разум, с его правилами и категориями, которые не могут быть выведены из опыта, познает не только опыт, как у Канта (то есть, в нашей терминологии, познает «вещь-для-человека»), но и мир объективных вещей-как-материя и вещей-в-себе. И вот к рассмотрению этого вопроса мы и обратились в четвертой части изложения нашей философии - «Что есть наше рациональное познание?» (из шести постов).