Короткая история нелюбви
Это новый рассказ для сообщества txt_me
Нет, он её, конечно, не любил по-настоящему, а что вспоминал с годами всё чаще и чаще, так это понятно. Время размывает нас потихоньку, по крупице уносит всё то, на что опиралось наше самомнение: молодость, здоровье, энергию, а ведь надо же себя хоть как-то любить, без этого совсем тошно, вот и остаётся цепляться за чужую любовь, даже прошедшую, сгинувшую, навсегда мёртвую. А ведь она-то его любила.
Если бы не это, наверное, было бы гораздо проще, остались бы друзьями, а другом она была отличным, даже самые нелепые авантюры, куда они время от времени друг друга втягивали, с ней казались лихими и весёлыми. Вот однажды возле фонтана, что у высотной гостиницы в густую плотную жару они ловили мелкие водяные брызги, чтобы хоть как-то продышаться - и вдруг тряхануло, ощутимо так, землетрясения в их краях дело привычное. А она хватает его за руку: пошли, пошли, поднимемся наверх, говорят, последние этажи на два с половиной метра туда-сюда качаются, представляешь, когда такое попробовать, а толчки же ещё будут, ну, хоть один. И они действительно протиснулись в противоток испуганным жильцам (не местные, страшно им) мимо растерянного швейцара, заскочили в широкий, сплошь зеркальный лифт с металлическими гравированными кнопками, нажали на самую последнюю с номером 25, а между шестнадцатым и семнадцатым этажом тряхнуло снова - на ходу не очень-то и ощутимо даже, но лифт встал, догадались-таки отключить энергию, и вместо обычного света зажёгся мутно-жёлтый, аварийный. И они сидели в этом лифте едва ли не час - очень хотелось курить, но как курить, если ковры и зеркала? - и говорили почему-то о Шампольоне и о том, что надо бы написать новую Книгу Мёртвых, но такую, чтобы не страшно было совсем, а от египетской страшно, и от Бардо Тходол тоже страшновато, особенно вначале, а христиане с их адом и чистилищем - это вообще хоррор натуральный, а вот не нужно всего этого, а нужно такую книжку, чтобы страниц на триста про то, что всё будет хорошо, что никто ничего не теряет, что любят и ждут - и пусть даже это неправда всё, одно дело - правда, а другое - нужно. А потом лифт дрогнул, проморгался светом и поехал вниз, и они выбирались снова в противоток толпе, и дружно схватились за сигареты, не успели захлопнуться за ними большие стеклянные двери, и ничего, конечно, не написали. А зря.
С ней вообще было хорошо - и болтать, и ходить по друзьям, и готовить какую-нибудь фигню из их вечно скудных припасов, и даже телевизор смотреть. Только вот жениться не надо было, недаром она и не хотела, кривилась и говорила, что всё это пошло и незачем, лишние хлопоты в казённом доме, а он её чуть ли не за руку в этот загс затащил, так хотелось ему самого себя убедить в том, что всё, нашёл своё, успокоился, остановился, и всё теперь будет хорошо, будет правильно. Только она, как всегда, оказалась права.
В сущности, им и спать-то вместе не нужно было, это всё с самого начала запутало, но она ведь была в него влюблена, а ему было хорошо рядом с ней, так почему бы и нет, ну не такие ему всю жизнь нравились, но ведь к внешности привыкаешь, а так всё отлично, есть же ещё что-то помимо страсти - нежность, сочувствие, близость… Если бы она не была так влюблена, она бы наверное сказала, что надолго это не сработает. С ним - не сработает, а о других что говорить? Или, может, просто слишком рано они встретились?
И всё было прекрасно… какое-то время. Даже в те бестолковые, ужасные, весёлые девяностые с их дорогущими дешёвыми сигаретами - а на еду вечно не хватало, и они кусочничали какими-то бутербродиками - три волоконца мяса и пучок петрушки на кусок хлеба - и громко голодно смеялись над телерекламой «Пицца на дом», и заваривали откопанный где-то в недрах древнего буфета кофейный напиток «Арктика» с явственно страдающим от тошноты белым медведем на упаковке и пыльным вкусом цикория, уставшего притворяться благородным напитком. Чуть позже они с каких-то случайных денег завели компьютер - монитор 14 дюймов, жёсткий диск аж 5 гигов - и ночами паслись в интернете по стыренному на работе паролю - она в кресле, он на подлокотнике, поисковик Альтависта, смотри, настоящий сайт настоящего Дэвида Боуи! И наверное это были лучшие времена в жизни, наверное, это было счастье.
А потом он - в гостях, на работе, просто на улице - видел разлетающееся облако рыжих волос, лёгкую походку, маленькую, чуть подрагивающую грудь, капельки веснушек на нежной коже и всё забывал, всё терял, всё казалось ненужным и неважным.
Нет, сколько-то он терпел. Смирялся. Обуздывал порывы. И невольно замечал, что с каждым днём всё больше и больше злится на неё за то, в чём она была ничуть не виновата - не та кожа, не та походка, не те волосы, не та грудь… И она это видела и тускнела, и отзывалась уже односложно, и больше не смеялась, когда показывали пафосные старые фильмы - и это было отдельной невыносимостью, отдельной мУкой, так что он не выдерживал и сбегал. Ну да, мудак, он и не пытался себя оправдывать.
Конечно, он всегда возвращался. К внешности привыкаешь, и то, что поначалу резало по сердцу острым счастьем и острой болью, тупилось и размягчалось с каждой неделей и каждым днём, пока не осыпалось ржавчиной. А иногда (не так уж и редко) его рыжеволосые страсти уходили первыми - ну да, ничего такого особенного в нём не было: ну рост, ну улыбка, а ни квартиры, ни денег нормальных, ни таланта какого-то необыкновенного… Или бывало, с самого начала ничего не складывалось. Всяко бывало.
Она прощала. Раз, другой, третий - он не считал. Радовалась возвращению, оживала, ставила новую музыку, которую она раскопала за это время (без него), показывала новые книжки, что купила и прочла (пока ждала его), рассказывала о новых фильмах… И постепенно ему начинало казаться, что это тоже жизнь - вот такая, мало ли как люди живут, кому какое дело, главное, чтобы всем было хорошо.
Но однажды она сказала: «Только не возвращайся, ладно? На развод я подам сама». И подала, и развелись. Он пытался потом, когда очередной угар схлынул, как-то объясниться, но даже тогда так до конца и не понял - то ли не сумел, то ли не захотел - как больно и унизительно ей было все эти годы знать, что нет, не любит и не полюбит никогда, а больней всего бывало, когда он возвращался и снова ложился в её постель - почему бы и нет, к внешности же привыкаешь…
Когда она умерла, он был в Турции и так и не узнал бы ничего - столько лет не виделись - но она зачем-то завещала ему свои бумаги, и её брат принёс большой пакет, набитый всякой всячиной - да, так неожиданно, аневризма, это же секунда, и всё, кто же знал… Больше всего там было нот, но в нотах он совсем не разбирался, отдал их Мишке, у него какой-то друг с музыкальным образованием, и тот их смотрел и сказал, что есть прямо-таки отличные вещи, предлагал их сыграть, но он отказался - зачем, собственно? чтобы больно, чтобы чувство вины? нет, спасибо, не стоит.
Но была там ещё одна школьная тоненькая тетрадка в линейку с надписью на обложке «Лучшее платье». Платьев она отроду не носила - всё джинсы да джинсы, да и не пошлО бы ей такое платье, которое она там пыталась изобразить - лёгкое, с пышным подолом, нежно-сиреневое. Впрочем, она, кажется, и сама это понимала - оттого и нарисовала под перекрещивающимися тонкими бретельками хрупкие плечики, а выше - копну рыжих кудрей, коряво нарисовала, по-детски, никогда толком линии провести не могла. На всех двенадцати страничках было это платье - чуть короче, чуть длиннее, с пояском или без, с босоножками или с туфельками, платье, которое она никогда не смогла бы надеть, брат говорил, её и кремировали в джинсах.
Тетрадка эта, конечно же, затерялась в переездах, а переезжал он много, ещё дважды был женат, уезжал, вернулся… Ну так четверть века прошло - в 32 они уже расстались, в 37 она умерла, кажется, в другой жизни всё было.
Затерялась, но не забылась. Должно быть, поэтому он сразу же её узнал.
Хотя нет, не сразу. Вначале просто встрепенулось и забилось чаще сердце, как всегда при виде облака солнечных волос, нежной кожи с капельками веснушек, узких бёдер… да ладно, куда уже тебе, ты ей в дедушки годишься… А платье на неё было то самое - сиреневое, лёгкое с летящим широким подолом, с тоненьким пояском. И голос остался тот же - глубокий, срывающийся в хрипотцу, и говорила она своему спутнику, сидящему рядом на бортике фонтана, подставив лицо под водяную пыль (совсем, совсем не похожему на него самого в юности):
- … а надо написать такую Книгу Мёртвых, чтобы совсем, ничуть не было страшно, чтобы триста страниц о том, что всё будет хорошо, и смерти нет, и счастье есть, и никто ничего не теряет…
Нет, он её, конечно, не любил по-настоящему, а что вспоминал с годами всё чаще и чаще, так это понятно. Время размывает нас потихоньку, по крупице уносит всё то, на что опиралось наше самомнение: молодость, здоровье, энергию, а ведь надо же себя хоть как-то любить, без этого совсем тошно, вот и остаётся цепляться за чужую любовь, даже прошедшую, сгинувшую, навсегда мёртвую. А ведь она-то его любила.
Если бы не это, наверное, было бы гораздо проще, остались бы друзьями, а другом она была отличным, даже самые нелепые авантюры, куда они время от времени друг друга втягивали, с ней казались лихими и весёлыми. Вот однажды возле фонтана, что у высотной гостиницы в густую плотную жару они ловили мелкие водяные брызги, чтобы хоть как-то продышаться - и вдруг тряхануло, ощутимо так, землетрясения в их краях дело привычное. А она хватает его за руку: пошли, пошли, поднимемся наверх, говорят, последние этажи на два с половиной метра туда-сюда качаются, представляешь, когда такое попробовать, а толчки же ещё будут, ну, хоть один. И они действительно протиснулись в противоток испуганным жильцам (не местные, страшно им) мимо растерянного швейцара, заскочили в широкий, сплошь зеркальный лифт с металлическими гравированными кнопками, нажали на самую последнюю с номером 25, а между шестнадцатым и семнадцатым этажом тряхнуло снова - на ходу не очень-то и ощутимо даже, но лифт встал, догадались-таки отключить энергию, и вместо обычного света зажёгся мутно-жёлтый, аварийный. И они сидели в этом лифте едва ли не час - очень хотелось курить, но как курить, если ковры и зеркала? - и говорили почему-то о Шампольоне и о том, что надо бы написать новую Книгу Мёртвых, но такую, чтобы не страшно было совсем, а от египетской страшно, и от Бардо Тходол тоже страшновато, особенно вначале, а христиане с их адом и чистилищем - это вообще хоррор натуральный, а вот не нужно всего этого, а нужно такую книжку, чтобы страниц на триста про то, что всё будет хорошо, что никто ничего не теряет, что любят и ждут - и пусть даже это неправда всё, одно дело - правда, а другое - нужно. А потом лифт дрогнул, проморгался светом и поехал вниз, и они выбирались снова в противоток толпе, и дружно схватились за сигареты, не успели захлопнуться за ними большие стеклянные двери, и ничего, конечно, не написали. А зря.
С ней вообще было хорошо - и болтать, и ходить по друзьям, и готовить какую-нибудь фигню из их вечно скудных припасов, и даже телевизор смотреть. Только вот жениться не надо было, недаром она и не хотела, кривилась и говорила, что всё это пошло и незачем, лишние хлопоты в казённом доме, а он её чуть ли не за руку в этот загс затащил, так хотелось ему самого себя убедить в том, что всё, нашёл своё, успокоился, остановился, и всё теперь будет хорошо, будет правильно. Только она, как всегда, оказалась права.
В сущности, им и спать-то вместе не нужно было, это всё с самого начала запутало, но она ведь была в него влюблена, а ему было хорошо рядом с ней, так почему бы и нет, ну не такие ему всю жизнь нравились, но ведь к внешности привыкаешь, а так всё отлично, есть же ещё что-то помимо страсти - нежность, сочувствие, близость… Если бы она не была так влюблена, она бы наверное сказала, что надолго это не сработает. С ним - не сработает, а о других что говорить? Или, может, просто слишком рано они встретились?
И всё было прекрасно… какое-то время. Даже в те бестолковые, ужасные, весёлые девяностые с их дорогущими дешёвыми сигаретами - а на еду вечно не хватало, и они кусочничали какими-то бутербродиками - три волоконца мяса и пучок петрушки на кусок хлеба - и громко голодно смеялись над телерекламой «Пицца на дом», и заваривали откопанный где-то в недрах древнего буфета кофейный напиток «Арктика» с явственно страдающим от тошноты белым медведем на упаковке и пыльным вкусом цикория, уставшего притворяться благородным напитком. Чуть позже они с каких-то случайных денег завели компьютер - монитор 14 дюймов, жёсткий диск аж 5 гигов - и ночами паслись в интернете по стыренному на работе паролю - она в кресле, он на подлокотнике, поисковик Альтависта, смотри, настоящий сайт настоящего Дэвида Боуи! И наверное это были лучшие времена в жизни, наверное, это было счастье.
А потом он - в гостях, на работе, просто на улице - видел разлетающееся облако рыжих волос, лёгкую походку, маленькую, чуть подрагивающую грудь, капельки веснушек на нежной коже и всё забывал, всё терял, всё казалось ненужным и неважным.
Нет, сколько-то он терпел. Смирялся. Обуздывал порывы. И невольно замечал, что с каждым днём всё больше и больше злится на неё за то, в чём она была ничуть не виновата - не та кожа, не та походка, не те волосы, не та грудь… И она это видела и тускнела, и отзывалась уже односложно, и больше не смеялась, когда показывали пафосные старые фильмы - и это было отдельной невыносимостью, отдельной мУкой, так что он не выдерживал и сбегал. Ну да, мудак, он и не пытался себя оправдывать.
Конечно, он всегда возвращался. К внешности привыкаешь, и то, что поначалу резало по сердцу острым счастьем и острой болью, тупилось и размягчалось с каждой неделей и каждым днём, пока не осыпалось ржавчиной. А иногда (не так уж и редко) его рыжеволосые страсти уходили первыми - ну да, ничего такого особенного в нём не было: ну рост, ну улыбка, а ни квартиры, ни денег нормальных, ни таланта какого-то необыкновенного… Или бывало, с самого начала ничего не складывалось. Всяко бывало.
Она прощала. Раз, другой, третий - он не считал. Радовалась возвращению, оживала, ставила новую музыку, которую она раскопала за это время (без него), показывала новые книжки, что купила и прочла (пока ждала его), рассказывала о новых фильмах… И постепенно ему начинало казаться, что это тоже жизнь - вот такая, мало ли как люди живут, кому какое дело, главное, чтобы всем было хорошо.
Но однажды она сказала: «Только не возвращайся, ладно? На развод я подам сама». И подала, и развелись. Он пытался потом, когда очередной угар схлынул, как-то объясниться, но даже тогда так до конца и не понял - то ли не сумел, то ли не захотел - как больно и унизительно ей было все эти годы знать, что нет, не любит и не полюбит никогда, а больней всего бывало, когда он возвращался и снова ложился в её постель - почему бы и нет, к внешности же привыкаешь…
Когда она умерла, он был в Турции и так и не узнал бы ничего - столько лет не виделись - но она зачем-то завещала ему свои бумаги, и её брат принёс большой пакет, набитый всякой всячиной - да, так неожиданно, аневризма, это же секунда, и всё, кто же знал… Больше всего там было нот, но в нотах он совсем не разбирался, отдал их Мишке, у него какой-то друг с музыкальным образованием, и тот их смотрел и сказал, что есть прямо-таки отличные вещи, предлагал их сыграть, но он отказался - зачем, собственно? чтобы больно, чтобы чувство вины? нет, спасибо, не стоит.
Но была там ещё одна школьная тоненькая тетрадка в линейку с надписью на обложке «Лучшее платье». Платьев она отроду не носила - всё джинсы да джинсы, да и не пошлО бы ей такое платье, которое она там пыталась изобразить - лёгкое, с пышным подолом, нежно-сиреневое. Впрочем, она, кажется, и сама это понимала - оттого и нарисовала под перекрещивающимися тонкими бретельками хрупкие плечики, а выше - копну рыжих кудрей, коряво нарисовала, по-детски, никогда толком линии провести не могла. На всех двенадцати страничках было это платье - чуть короче, чуть длиннее, с пояском или без, с босоножками или с туфельками, платье, которое она никогда не смогла бы надеть, брат говорил, её и кремировали в джинсах.
Тетрадка эта, конечно же, затерялась в переездах, а переезжал он много, ещё дважды был женат, уезжал, вернулся… Ну так четверть века прошло - в 32 они уже расстались, в 37 она умерла, кажется, в другой жизни всё было.
Затерялась, но не забылась. Должно быть, поэтому он сразу же её узнал.
Хотя нет, не сразу. Вначале просто встрепенулось и забилось чаще сердце, как всегда при виде облака солнечных волос, нежной кожи с капельками веснушек, узких бёдер… да ладно, куда уже тебе, ты ей в дедушки годишься… А платье на неё было то самое - сиреневое, лёгкое с летящим широким подолом, с тоненьким пояском. И голос остался тот же - глубокий, срывающийся в хрипотцу, и говорила она своему спутнику, сидящему рядом на бортике фонтана, подставив лицо под водяную пыль (совсем, совсем не похожему на него самого в юности):
- … а надо написать такую Книгу Мёртвых, чтобы совсем, ничуть не было страшно, чтобы триста страниц о том, что всё будет хорошо, и смерти нет, и счастье есть, и никто ничего не теряет…