Преступление, которого не было…
Данный опус мы писали втроём. Я, препушистейшая Евгеша aka kroharat , ну и Михалыч чуток подсуетился… Фёдор Михайлович, в смысле…
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек необычайно характерной внешности вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его, единственным украшением которой был кусок старого холста с нарисованным на нём очагом, приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! - подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...
«Да, - подумал он с гримасой, - кто бы говорил про нос? Люди - это биомасса, но у каждого вопрос: «Отчего ты деревянный?» Вам какое дело, шваль? Тот кто странный - нежеланный. Это так. Моя ль печаль? Люди нового боятся, неизвестности бегут. Ждёт меня судьба паяца, или на костре сожгут? Слишком много я болтаю… А замыслил не пустяк. Птичка счастья золотая, прилетай ко мне за так! Нет? Не хочешь удостоить? Надо доказать тебе - тлен я или должен стоить трона в каменной избе? Слишком много левых мыслей… Слишком много я лежу и искать пытаюсь смысла жизни, ясного ежу… То ль фантазиями тешусь, мыслью каверзной грешу… Вот устану и повешусь… Но задачи не решу…»
Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или...
"Или отказаться от жизни совсем! - вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!"
«Так он, мучимый сомненьем, много дней в тоске провёл. Но случилось озаренье - Фрейда дух к нему пришёл. "Мальчик мой,- взмахнув сигарой, Буратине Фрейд вещал. - Либидозный комплекс старый дух мятежный твой сковал. У процентщицы-старухи с черепаховой броней спрятан фаллоимитатор ключ волшебный золотой. Щепки - мелочь, коли рубишь лес таинственный густой. Ключик этот раздобудешь - и весь мир навеки твой!" Вздрогнув вдруг, герой проснулся. Потянулся. Сон забыт. Но гештальтик незакрытый дырки в голове сверлит. Архетип ключа, скотина, ищет выхода в астрал. И решился Буратино. И торжественно сказал: « Суп из старой черепахи ждет меня к исходу дня! Раздобуду ключ без страха - остальное все фигня!» Так сказал - и сам поверил. Ужаснулся. Вспомнил вдруг... Карло, нож, стамеска, двери... Ужас, слёзы и испуг... Червячок сомненья гложет. Враг себе я или друг? Так вот комплекс старый может вас завлечь в порочный круг!»
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был бы замечательно хорош собою, если бы ни излишне длинный нос, который неминуемо привлекал к себе внимание прохожих. Впрочем, молодой человек давно уже привык к своей необычности. Скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
«Затяну потуже пояс до счастливой до звезды. Наша жизнь - извечный поиск денег, власти и еды. Зря побрезговал я крысой… И сверчок успел уйти… Эй, папаша старый, лысый, зря шарманку не крути. Хрипло звук скрипит в миноре, траурный играет марш. Это горюшко не горе. Сам себе я злобный шарж. Эх, привыкли руки-крюки к топору! Поддай огня! И не надо на поруки брать красивого меня. Смело вышел я на дело и мокрухи не боюсь. Птичка счастья что-то пела? Без подачек перебьюсь. Слабых гнут через колено, выставляя на правёж. Человек я иль полено? Вождь я или всё же вошь? Так возьми себя покрепче за загривок и ступай! Неизвестно, будет ль легче, если заглянуть за край… »
Переводя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. "Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но... над ними еще два этажа".
Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив; та, пустая. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: "Не уйти ли?" Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. "Не бледен ли я... очень? - думалось ему, - не в особенном ли я волнении? Она недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?.."
Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.
«Душно мне. Пылает воздух. Муть в глазах и в мыслях шторм. Ничего, настанет отдых, все уляжемся под дёрн. Жизнь с меня снимает стружку, погоняет, бьёт кнутом. На панели ль снять подружку? Полно, братец, всё потом. Небольшой шажок остался - только вот переступить тяжело. Зачем метался в ритме «быть или не быть?». Чем ты станешь, кем ты будешь - всё зависит от судьбы. Чашу крови не пригубишь - не ропщи, ступай в рабы. На груди порви рубаху, докажи, что заслужил. В небо не гляди со страхом, макраме плетя из жил. Все вокруг гуляют в масках. Приросли - не отдерёшь… Я давно не верю в сказки. Сказка - не намёк, а ложь. Всё в тумане… Может, глючит? Нет уж, решено - иди! И добудь волшебный ключик, снисхождения не жди!»
Старуха взяла заклад.
- Что такое? - спросила она, еще раз пристально оглядев посетителя и взвешивая заклад на руке.
- Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.
- Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.
- Да что он тут навертел! - с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на спину старухи.
Но панцирь старой Тортиллы и не такое выдерживал…
- Что за дурацкие шутки, молодой человек? - сурово спросила она. - Околоточного звать?
И ВОТ ТУТ, ВВИДУ ОТСУТСТВИЯ ТРУПА, НАШ ВЕЛИКОЛЕПНЕЙШИЙ РОМАН ЗАГЛОХ…((((((((((
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек необычайно характерной внешности вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его, единственным украшением которой был кусок старого холста с нарисованным на нём очагом, приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! - подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...
«Да, - подумал он с гримасой, - кто бы говорил про нос? Люди - это биомасса, но у каждого вопрос: «Отчего ты деревянный?» Вам какое дело, шваль? Тот кто странный - нежеланный. Это так. Моя ль печаль? Люди нового боятся, неизвестности бегут. Ждёт меня судьба паяца, или на костре сожгут? Слишком много я болтаю… А замыслил не пустяк. Птичка счастья золотая, прилетай ко мне за так! Нет? Не хочешь удостоить? Надо доказать тебе - тлен я или должен стоить трона в каменной избе? Слишком много левых мыслей… Слишком много я лежу и искать пытаюсь смысла жизни, ясного ежу… То ль фантазиями тешусь, мыслью каверзной грешу… Вот устану и повешусь… Но задачи не решу…»
Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или...
"Или отказаться от жизни совсем! - вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!"
«Так он, мучимый сомненьем, много дней в тоске провёл. Но случилось озаренье - Фрейда дух к нему пришёл. "Мальчик мой,- взмахнув сигарой, Буратине Фрейд вещал. - Либидозный комплекс старый дух мятежный твой сковал. У процентщицы-старухи с черепаховой броней спрятан фаллоимитатор ключ волшебный золотой. Щепки - мелочь, коли рубишь лес таинственный густой. Ключик этот раздобудешь - и весь мир навеки твой!" Вздрогнув вдруг, герой проснулся. Потянулся. Сон забыт. Но гештальтик незакрытый дырки в голове сверлит. Архетип ключа, скотина, ищет выхода в астрал. И решился Буратино. И торжественно сказал: « Суп из старой черепахи ждет меня к исходу дня! Раздобуду ключ без страха - остальное все фигня!» Так сказал - и сам поверил. Ужаснулся. Вспомнил вдруг... Карло, нож, стамеска, двери... Ужас, слёзы и испуг... Червячок сомненья гложет. Враг себе я или друг? Так вот комплекс старый может вас завлечь в порочный круг!»
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был бы замечательно хорош собою, если бы ни излишне длинный нос, который неминуемо привлекал к себе внимание прохожих. Впрочем, молодой человек давно уже привык к своей необычности. Скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
«Затяну потуже пояс до счастливой до звезды. Наша жизнь - извечный поиск денег, власти и еды. Зря побрезговал я крысой… И сверчок успел уйти… Эй, папаша старый, лысый, зря шарманку не крути. Хрипло звук скрипит в миноре, траурный играет марш. Это горюшко не горе. Сам себе я злобный шарж. Эх, привыкли руки-крюки к топору! Поддай огня! И не надо на поруки брать красивого меня. Смело вышел я на дело и мокрухи не боюсь. Птичка счастья что-то пела? Без подачек перебьюсь. Слабых гнут через колено, выставляя на правёж. Человек я иль полено? Вождь я или всё же вошь? Так возьми себя покрепче за загривок и ступай! Неизвестно, будет ль легче, если заглянуть за край… »
Переводя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. "Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но... над ними еще два этажа".
Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив; та, пустая. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: "Не уйти ли?" Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. "Не бледен ли я... очень? - думалось ему, - не в особенном ли я волнении? Она недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?.."
Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.
«Душно мне. Пылает воздух. Муть в глазах и в мыслях шторм. Ничего, настанет отдых, все уляжемся под дёрн. Жизнь с меня снимает стружку, погоняет, бьёт кнутом. На панели ль снять подружку? Полно, братец, всё потом. Небольшой шажок остался - только вот переступить тяжело. Зачем метался в ритме «быть или не быть?». Чем ты станешь, кем ты будешь - всё зависит от судьбы. Чашу крови не пригубишь - не ропщи, ступай в рабы. На груди порви рубаху, докажи, что заслужил. В небо не гляди со страхом, макраме плетя из жил. Все вокруг гуляют в масках. Приросли - не отдерёшь… Я давно не верю в сказки. Сказка - не намёк, а ложь. Всё в тумане… Может, глючит? Нет уж, решено - иди! И добудь волшебный ключик, снисхождения не жди!»
Старуха взяла заклад.
- Что такое? - спросила она, еще раз пристально оглядев посетителя и взвешивая заклад на руке.
- Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.
- Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.
- Да что он тут навертел! - с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на спину старухи.
Но панцирь старой Тортиллы и не такое выдерживал…
- Что за дурацкие шутки, молодой человек? - сурово спросила она. - Околоточного звать?
И ВОТ ТУТ, ВВИДУ ОТСУТСТВИЯ ТРУПА, НАШ ВЕЛИКОЛЕПНЕЙШИЙ РОМАН ЗАГЛОХ…((((((((((