Бедная Жужа
Была у попа Герасима собачка Жужа. Бывало, бегает по поповскому огороду в чем мать родила - шерсть рыжая, волнистая, хвост крючком, уши торчком. Любил ее Герасим сильнее, чем вареную полбу, пуще чечевичной похлебки. А еще он любил зимой на зайцев ходить, а что за зайцы без собаки!
Вот идет поп по лесной тропке, идет прямо, а тропка все время влево заворачивает. А все потому, думает поп, что у людей левая нога короче, чем правая. То ли дело лыжи…
А зимний лес живет незаметной небрежному глазу зимней лесной жизнью! Краски здесь не ярки, и не резки звуки, здесь надо всмотреться и вслушаться! Взглянул поп налево: на солнечной поляночке, выгнув от усердия бровки дугой и разгребая слабыми ручонками снежок, Настя и Митраша собирают клюкву, наспех высыпав из корзинок сосновые шишки. Взглянул направо, туда, где на суку старой сосны висит привязанный за ноги деревянный идол с длинным носом, напоминая апостола Петра, а в лесной чащобе горят жадными глазами серые звери, похожие на игрушечных собак, да время от времени раздается дружный девичий визг. Вверху, средь лесных кудрей, тенькает тупая синица, а в небе то и дело с шумом проносятся на самодельных крыльях деревенские Кулибины, похожие на ангелов Страшного суда. Да где-то в морозной глуши торжествуя поскрипывают новые дровни, да за болотом аукает в поисках младшего брата одинокий работник Балда, да сиротливо блеет густым басом серый бабушкин козел Акакий Акакиевич. Эх, благодать Божья!
Но что-то зайцев не видать! Не чует зайцев и собака. Одурев от снежного запаха и прищурив от голода правый глаз, она то плетется рысью, то пускается вприсядку, то еще как-нибудь.
Уже стало темнеть. Все реже стали перебегать дорогу черные кошки, и хороводы баб уже перестали выходить на лесную тропу, гремя пустыми ведрами в такт печальной песне, а путь все не кончается, все ведет и ведет к неминуемому, неотвратимому…
Чу! Что за наваждение! Неведимкою луна озарила старую ель. А под ней не пень и не волк - истошно скачет что есть мочи заяц-русак, словно загнанный неведомой силой! Что гонит тебя, серая тварь божья! Большие испуганные глаза, которые так и не смогла смежить зимняя вьюга. Мелькающие пятки. Беги, заяц, беги! Ведь Жужа уже почуствовала дичь. Заливистый лай. Прерывистое заячье дыхание. Скачи, серенький! Ведь собачьи зубы уже рядом.
И вдруг в темной дали леса закрутился столбом снег, нестройно зазвенели бубенцы. И в снежном мареве, колыхаясь, как в море челнок, появилась быстрая тройка. Казалось, она стремительно плыла, почти не касаясь земли. Худощавый стан в расписном тулупе склонился на облучке и горячил вороного коня. Снежным вихрем развевалась над санями седая борода. Эге-гей! Не обижай маленьких! Ужо тебе! Ну погоди!
Не успел длиннополый сторонкой за сугроб, как покатились Жужины глаза, подобно сверкающим звездам, в холодный январский снег. «Пиф-паф!» - вздрогнула седая ель, «ой-ой-ой!» - ответило ей лесное эхо. И вся натура погрузилась в молчание. Алые капли на снегу, как ягоды клюквы…
А Балда, спрятав парабеллум, вытер рукавицей пот, потом тяжело вздохнул и прицепил к ушам тесемки от накладной бороды. Заяц вышел к нему, и братья молча обнялись.
Бедный Герасим, склонившись над несчастной подругой своей, неразборчиво бормотал: «Ма ше-ри… Жу-жу…. Фу-фу… Бу-бу… Му-му…», - то шептал: «жамэ… жамэ», - и снова плакал по-французски. Потом поднялся, прямой и твердый, как стропило на старой бане, стиснул квадратные челюсти, поиграл желваками и побрел, не разбирая дороги, навстречу новой лесной жизни, где каждый сам за себя.
С тех пор попова хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там стонет бедная Жужа!» На что ты сетуешь, безвинная душа, что хочешь поведать нам о своей новой судьбе? Не дает ответа.
Вот идет поп по лесной тропке, идет прямо, а тропка все время влево заворачивает. А все потому, думает поп, что у людей левая нога короче, чем правая. То ли дело лыжи…
А зимний лес живет незаметной небрежному глазу зимней лесной жизнью! Краски здесь не ярки, и не резки звуки, здесь надо всмотреться и вслушаться! Взглянул поп налево: на солнечной поляночке, выгнув от усердия бровки дугой и разгребая слабыми ручонками снежок, Настя и Митраша собирают клюкву, наспех высыпав из корзинок сосновые шишки. Взглянул направо, туда, где на суку старой сосны висит привязанный за ноги деревянный идол с длинным носом, напоминая апостола Петра, а в лесной чащобе горят жадными глазами серые звери, похожие на игрушечных собак, да время от времени раздается дружный девичий визг. Вверху, средь лесных кудрей, тенькает тупая синица, а в небе то и дело с шумом проносятся на самодельных крыльях деревенские Кулибины, похожие на ангелов Страшного суда. Да где-то в морозной глуши торжествуя поскрипывают новые дровни, да за болотом аукает в поисках младшего брата одинокий работник Балда, да сиротливо блеет густым басом серый бабушкин козел Акакий Акакиевич. Эх, благодать Божья!
Но что-то зайцев не видать! Не чует зайцев и собака. Одурев от снежного запаха и прищурив от голода правый глаз, она то плетется рысью, то пускается вприсядку, то еще как-нибудь.
Уже стало темнеть. Все реже стали перебегать дорогу черные кошки, и хороводы баб уже перестали выходить на лесную тропу, гремя пустыми ведрами в такт печальной песне, а путь все не кончается, все ведет и ведет к неминуемому, неотвратимому…
Чу! Что за наваждение! Неведимкою луна озарила старую ель. А под ней не пень и не волк - истошно скачет что есть мочи заяц-русак, словно загнанный неведомой силой! Что гонит тебя, серая тварь божья! Большие испуганные глаза, которые так и не смогла смежить зимняя вьюга. Мелькающие пятки. Беги, заяц, беги! Ведь Жужа уже почуствовала дичь. Заливистый лай. Прерывистое заячье дыхание. Скачи, серенький! Ведь собачьи зубы уже рядом.
И вдруг в темной дали леса закрутился столбом снег, нестройно зазвенели бубенцы. И в снежном мареве, колыхаясь, как в море челнок, появилась быстрая тройка. Казалось, она стремительно плыла, почти не касаясь земли. Худощавый стан в расписном тулупе склонился на облучке и горячил вороного коня. Снежным вихрем развевалась над санями седая борода. Эге-гей! Не обижай маленьких! Ужо тебе! Ну погоди!
Не успел длиннополый сторонкой за сугроб, как покатились Жужины глаза, подобно сверкающим звездам, в холодный январский снег. «Пиф-паф!» - вздрогнула седая ель, «ой-ой-ой!» - ответило ей лесное эхо. И вся натура погрузилась в молчание. Алые капли на снегу, как ягоды клюквы…
А Балда, спрятав парабеллум, вытер рукавицей пот, потом тяжело вздохнул и прицепил к ушам тесемки от накладной бороды. Заяц вышел к нему, и братья молча обнялись.
Бедный Герасим, склонившись над несчастной подругой своей, неразборчиво бормотал: «Ма ше-ри… Жу-жу…. Фу-фу… Бу-бу… Му-му…», - то шептал: «жамэ… жамэ», - и снова плакал по-французски. Потом поднялся, прямой и твердый, как стропило на старой бане, стиснул квадратные челюсти, поиграл желваками и побрел, не разбирая дороги, навстречу новой лесной жизни, где каждый сам за себя.
С тех пор попова хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там стонет бедная Жужа!» На что ты сетуешь, безвинная душа, что хочешь поведать нам о своей новой судьбе? Не дает ответа.