Картинная галерея
Зарисовка по шести картинкам. Мой брат Хельгвар и его тенья.
Змея
Было иначе.
В снах не было более пламени, пожирающего оконные переплеты, плавящего узорчатую алхимическую ткань на полах, обгладывающего стулья и почти нежно облизывающего сундуки у стены. Не было крови и шрамов на лицах, хотя лица (не все, не все; но все же) остались. Наяву… Наяву - после гроз, после снов, после здешних медлительных, нагоняющих почти гипнотические видения ливней, - не осталось ничего.
Он долго мчался по шалфею, распугивая косуль истошными криками, с разбегу ринулся в прохладный прудик, разбивая в мириады брызг неверное зеркало плеса. Нырнул. Был под водой, пока не начало жечь легкие.
Вынырнул - молча.
Тихо, запинаясь на каждом шагу от ушедшей, исцеленной, но успевшей уже въесться в походку и повадку боли, дошел до дороги, оглаживая по чутким ушам молоденьких козлят, привыкших за - сколько там? два месяца почти? - к высокому хмурому чужаку, к морковке у него в карманах, к жесткой, горячей ладони - и никогда больше не пугавшихся по-настоящему.
Уже почти перешагнув каменный бортик мощеной желтой дорожки, он мельком глянул под ноги, на серый щебень, проступивший между зеленеющим густотравьем. И почувствовал, что запрокидывается навзничь, рушится, проваливается, а уходящий в облака бурый утес впереди взмывает в небо и рассыпается невесомыми осколками.
На камнях грелась змея. Сердцевидная голова спокойно лежала на одном из ее витков, вдоль тонкой шеи и длинного, свившегося в кольца тела тянулась по хребту тускло-оранжевая полоса, по серой чешуе тянулся узор из неярких желтых перекрещивающихся полос. Он медленно присел, не протягивая руки, не рискуя коснуться. Вздохнул сдавленно, судорожно.
- Тебя ведь нет здесь? - хрипло прошептал, проводя ладонью по глазам. - Не может тебя здесь быть…
Змея не шелохнулась. Он отвернулся, посмотрел вдаль. На дорожку, уходящую по пологому склону к белоснежной арке. На склон утеса справа, где вздымались стены и опоры огромного ослепительно-белого дворца, где хотелось остаться. На дальние скалистые гребни, сходящиеся к пику и колоссальному замку, где он так и не побывал, на мелкие штрихи опор грандиозных мостов и великолепных дорог, ведущих ввысь. На зеленеющее плато вдали и покрытые свисающими петлями лиан нижние части летающих островов. Отсюда не было видно облаков, густым клубящимся руном заполнявших доверху пропасти-долы между скалистых гребней и утесов. Отсюда не разглядеть было тех, кто ждал его у арки, кому он сказал… обещал, что вот сейчас - в последний раз, и все. Он тускло улыбнулся и подумал, что все и впрямь будет иначе, чем до сих пор, - но вовсе не так, как ожидали они. Вовсе не так, наверное, как думал он. К чему уже был готов, изо всех сил пытаясь примириться с судьбой, расстаться с пепелищем, с памятью, с…
Будет иначе.
- Уже знаю, как, - произнес он вслух, глядя в рассеченные вертикальными зрачками глаза.
Змея не шелохнулась.
Ветер был нежен, ласков, приятен, чуть ли не заботлив, дорога ложилась под ноги удобней, чем мощеные площади оставшейся в том же прошлом столицы, и запахи трав волновали намного сильнее, чем там, дома; но к этому, оказалось, можно привыкнуть, можно спасти память тела, воющего каждой жилкой в смертной тоске по… По пепелищу; не «дом», сейчас это руины и гарь, копоть и дымы, напомнил он себе снова - напрасно, как и допрежь: пепел стучал в самое сердце. Пепел не спал. Пробуждал. Печалил. Ярил.
Под аркой виднелись трое. Ждали терпеливо и дружелюбно, с пониманием и доброжелательностью, что поначалу казались издевкой. Он вспомнил стеклянный дымящийся чайник, прозрачные чашки, замысловатое печенье в вазочке. Вспомнил обучение - ведь заново пришлось учиться не только ходить. Вспомнил, как его лечили; а он рвался куда-то каждый день, не понимая, что самого-то собирали из лоскутков, что судьба задержала над ним серебряный серп… а ночью… именно ночью, в один из приступов безумия, он добежал до края и увидел, что находится на дне пропастей. Увидел залитую индиговым светом, иссиня-черную долину; над ней вздымались отвесными стенами кряжи, утесы, гребни, у подножия которых плескалось неглыбкое, бессильное морецо с просторными пустынными пляжами, а вдали над горизонтом бледно-голубым светом сияла яркая звезда. Да так и не прыгнул.
Потом смирился. Сначала внешне. А дни… дни проходили и дальше.
Он приблизился к ожидающим, мягко и тепло улыбнулся им. Особенно -Вельенке. И тут же спросил:
- А здесь есть море? - обвел их взглядом, уточнил: - Я видел то, которое внизу. Нет, я имею в виду не такое море… бездонное, бескрайнее, умеющее быть свинцово-серым и светло-лазурным… взрываться волнами и сверкать рябью. И чтобы чайки…
Они улыбались, и он знал, что любой выбор будет принят как должное. Это тоже было по-своему больно: знать подобную штуку. Только выбора больше не было.
Вельенка протянула ему большой хрустальный шар и пришлось нагнуться, взглянуть… дом был там. Тусклый, темный из-за ненастного дня; вдали виднелись березы. Потом дом сменился видом его же - но под ярким солнцем и издали. Рядом же виднелся большой камень, шершавую жердь, прикрепленную к нему…
Он закрыл глаза, хотя уверен был, что Вельенка не станет подсматривать его видения. Будто ожидая этого, Халоиз обернулся мгновенно. Улыбаясь, указал на покачивающиеся на свисающих цепях песочные часы. Их все в семье называли Вечными - потому что песок никогда, ни разу на его памяти так и не пересыпался до конца, постоянно начиная пересыпаться в другую сторону. Но теперь одна емкость часов была пуста. Он знал почему.
А затем он внезапно, без малейшего перехода, становится птицей… чайкой?.. и со стороны моря видит мысок, на котором собралась вся семья: брат, ушедший удить своих окуней, племянник, носившийся с воздушным шаром, сестра с мужем и маленьким сынишкой, что обустроились под пляжным зонтиком. В его снах они все обосновались на мыске, где две сосны, хотя, например, удить рыбу сподручнее было бы у Трибобрового Ручья, и пляжи удобнее были у Старокаменных Утесов. Но они все ушли в пламени - и в смерти все были вместе, ибо только так можно было презреть Золотого Льва, вознесшего свой пламенный зев над их округой. Льва он видел тоже, и хоть отчаянно кричал по-птичьи, ни звука не нарушило покоя того места. Лиц было не разглядеть. Но он знал, куда они смотрят. Уверен был, что они говорят. Обращаются к нему. Спрашивают, а может, обвиняют.
Открыв глаза, он пошатнулся. Накрыл ладонью хрусталь сферы и покачал головой. Если сны вернулись - больше уже не поможет. Да и надо ли?
- Вы меня спасли… - начал он. Было не так: ему дали другую жизнь, когда истекло время и остановились часы и пал последний жребий. Велик был долг; если б не высший долг перед родом - которого больше нет, который пресекли и за который некому вступиться и принять бой, - он совладал бы презреть обязанность перед ними. Но семья звала его из пепла. Звала неподвижной змеей на придорожных камнях.
Он обвел их взглядом, помня, что мог бы принять их меч, и меч тот стал бы его мечом, что мог бы принять их путь, и путь стал бы его путем, что мог бы и жизнь принять - их жизнь…
- Я бы хотел вернуться, - сказал он, скомкав все объяснения - про то, что нужно похоронить родных, невзирая на то, что их трудно будет собрать, и похоронить их убийц , невзирая на их сопротивление, про то, что следует отстроить дом - ибо он нежданно оказался последним убежищем их рода… а потом… может быть… он быстро глянул на Вельенку. Но им - им невозможно сказать правду, как есть. Они выше этого, им не понять закона, текущего в его жилах. Просто - не нужно понимать. И тогда он, может быть, еще придет в эти края, под летучие острова, над облака, где доверчивые косули и хрустальные ручьи. Где есть Вельенка.
- Почему? - спросила она, осторожно проводя хрупкой ладонью по его локтю и предплечью.
- Мне не хватает чаек, - вздохнул он и начал лгать: - Мне, пропади оно пропадом, не хватает чаек… Крикливых, надоедливых, пронырливых, а уж шустрых!.. Но, понимаешь, надо видеть, как они целой тучей поднимаются в воздух, как вьются над берегом, тогда ведь неважно, что день ненастный, серый… белая туча, то вьющаяся над волнами и расчерчивающая крыльями рябь, то взвивающаяся…
Она отвернулась, пряча глаза, делая вид, что верит. Что отпускает - легко; как хорошего знакомого, которому пришло время вернуться домой. Что вообще - отпускает.
Он закрыл глаза. Увидел неяркий желтый узор по серой чешуе, увидел голову, лежащую на извиве тела. Не встретил взгляда змеи. Но знал и так.
Знал.
Змея
Было иначе.
В снах не было более пламени, пожирающего оконные переплеты, плавящего узорчатую алхимическую ткань на полах, обгладывающего стулья и почти нежно облизывающего сундуки у стены. Не было крови и шрамов на лицах, хотя лица (не все, не все; но все же) остались. Наяву… Наяву - после гроз, после снов, после здешних медлительных, нагоняющих почти гипнотические видения ливней, - не осталось ничего.
Он долго мчался по шалфею, распугивая косуль истошными криками, с разбегу ринулся в прохладный прудик, разбивая в мириады брызг неверное зеркало плеса. Нырнул. Был под водой, пока не начало жечь легкие.
Вынырнул - молча.
Тихо, запинаясь на каждом шагу от ушедшей, исцеленной, но успевшей уже въесться в походку и повадку боли, дошел до дороги, оглаживая по чутким ушам молоденьких козлят, привыкших за - сколько там? два месяца почти? - к высокому хмурому чужаку, к морковке у него в карманах, к жесткой, горячей ладони - и никогда больше не пугавшихся по-настоящему.
Уже почти перешагнув каменный бортик мощеной желтой дорожки, он мельком глянул под ноги, на серый щебень, проступивший между зеленеющим густотравьем. И почувствовал, что запрокидывается навзничь, рушится, проваливается, а уходящий в облака бурый утес впереди взмывает в небо и рассыпается невесомыми осколками.
На камнях грелась змея. Сердцевидная голова спокойно лежала на одном из ее витков, вдоль тонкой шеи и длинного, свившегося в кольца тела тянулась по хребту тускло-оранжевая полоса, по серой чешуе тянулся узор из неярких желтых перекрещивающихся полос. Он медленно присел, не протягивая руки, не рискуя коснуться. Вздохнул сдавленно, судорожно.
- Тебя ведь нет здесь? - хрипло прошептал, проводя ладонью по глазам. - Не может тебя здесь быть…
Змея не шелохнулась. Он отвернулся, посмотрел вдаль. На дорожку, уходящую по пологому склону к белоснежной арке. На склон утеса справа, где вздымались стены и опоры огромного ослепительно-белого дворца, где хотелось остаться. На дальние скалистые гребни, сходящиеся к пику и колоссальному замку, где он так и не побывал, на мелкие штрихи опор грандиозных мостов и великолепных дорог, ведущих ввысь. На зеленеющее плато вдали и покрытые свисающими петлями лиан нижние части летающих островов. Отсюда не было видно облаков, густым клубящимся руном заполнявших доверху пропасти-долы между скалистых гребней и утесов. Отсюда не разглядеть было тех, кто ждал его у арки, кому он сказал… обещал, что вот сейчас - в последний раз, и все. Он тускло улыбнулся и подумал, что все и впрямь будет иначе, чем до сих пор, - но вовсе не так, как ожидали они. Вовсе не так, наверное, как думал он. К чему уже был готов, изо всех сил пытаясь примириться с судьбой, расстаться с пепелищем, с памятью, с…
Будет иначе.
- Уже знаю, как, - произнес он вслух, глядя в рассеченные вертикальными зрачками глаза.
Змея не шелохнулась.
Ветер был нежен, ласков, приятен, чуть ли не заботлив, дорога ложилась под ноги удобней, чем мощеные площади оставшейся в том же прошлом столицы, и запахи трав волновали намного сильнее, чем там, дома; но к этому, оказалось, можно привыкнуть, можно спасти память тела, воющего каждой жилкой в смертной тоске по… По пепелищу; не «дом», сейчас это руины и гарь, копоть и дымы, напомнил он себе снова - напрасно, как и допрежь: пепел стучал в самое сердце. Пепел не спал. Пробуждал. Печалил. Ярил.
Под аркой виднелись трое. Ждали терпеливо и дружелюбно, с пониманием и доброжелательностью, что поначалу казались издевкой. Он вспомнил стеклянный дымящийся чайник, прозрачные чашки, замысловатое печенье в вазочке. Вспомнил обучение - ведь заново пришлось учиться не только ходить. Вспомнил, как его лечили; а он рвался куда-то каждый день, не понимая, что самого-то собирали из лоскутков, что судьба задержала над ним серебряный серп… а ночью… именно ночью, в один из приступов безумия, он добежал до края и увидел, что находится на дне пропастей. Увидел залитую индиговым светом, иссиня-черную долину; над ней вздымались отвесными стенами кряжи, утесы, гребни, у подножия которых плескалось неглыбкое, бессильное морецо с просторными пустынными пляжами, а вдали над горизонтом бледно-голубым светом сияла яркая звезда. Да так и не прыгнул.
Потом смирился. Сначала внешне. А дни… дни проходили и дальше.
Он приблизился к ожидающим, мягко и тепло улыбнулся им. Особенно -Вельенке. И тут же спросил:
- А здесь есть море? - обвел их взглядом, уточнил: - Я видел то, которое внизу. Нет, я имею в виду не такое море… бездонное, бескрайнее, умеющее быть свинцово-серым и светло-лазурным… взрываться волнами и сверкать рябью. И чтобы чайки…
Они улыбались, и он знал, что любой выбор будет принят как должное. Это тоже было по-своему больно: знать подобную штуку. Только выбора больше не было.
Вельенка протянула ему большой хрустальный шар и пришлось нагнуться, взглянуть… дом был там. Тусклый, темный из-за ненастного дня; вдали виднелись березы. Потом дом сменился видом его же - но под ярким солнцем и издали. Рядом же виднелся большой камень, шершавую жердь, прикрепленную к нему…
Он закрыл глаза, хотя уверен был, что Вельенка не станет подсматривать его видения. Будто ожидая этого, Халоиз обернулся мгновенно. Улыбаясь, указал на покачивающиеся на свисающих цепях песочные часы. Их все в семье называли Вечными - потому что песок никогда, ни разу на его памяти так и не пересыпался до конца, постоянно начиная пересыпаться в другую сторону. Но теперь одна емкость часов была пуста. Он знал почему.
А затем он внезапно, без малейшего перехода, становится птицей… чайкой?.. и со стороны моря видит мысок, на котором собралась вся семья: брат, ушедший удить своих окуней, племянник, носившийся с воздушным шаром, сестра с мужем и маленьким сынишкой, что обустроились под пляжным зонтиком. В его снах они все обосновались на мыске, где две сосны, хотя, например, удить рыбу сподручнее было бы у Трибобрового Ручья, и пляжи удобнее были у Старокаменных Утесов. Но они все ушли в пламени - и в смерти все были вместе, ибо только так можно было презреть Золотого Льва, вознесшего свой пламенный зев над их округой. Льва он видел тоже, и хоть отчаянно кричал по-птичьи, ни звука не нарушило покоя того места. Лиц было не разглядеть. Но он знал, куда они смотрят. Уверен был, что они говорят. Обращаются к нему. Спрашивают, а может, обвиняют.
Открыв глаза, он пошатнулся. Накрыл ладонью хрусталь сферы и покачал головой. Если сны вернулись - больше уже не поможет. Да и надо ли?
- Вы меня спасли… - начал он. Было не так: ему дали другую жизнь, когда истекло время и остановились часы и пал последний жребий. Велик был долг; если б не высший долг перед родом - которого больше нет, который пресекли и за который некому вступиться и принять бой, - он совладал бы презреть обязанность перед ними. Но семья звала его из пепла. Звала неподвижной змеей на придорожных камнях.
Он обвел их взглядом, помня, что мог бы принять их меч, и меч тот стал бы его мечом, что мог бы принять их путь, и путь стал бы его путем, что мог бы и жизнь принять - их жизнь…
- Я бы хотел вернуться, - сказал он, скомкав все объяснения - про то, что нужно похоронить родных, невзирая на то, что их трудно будет собрать, и похоронить их убийц , невзирая на их сопротивление, про то, что следует отстроить дом - ибо он нежданно оказался последним убежищем их рода… а потом… может быть… он быстро глянул на Вельенку. Но им - им невозможно сказать правду, как есть. Они выше этого, им не понять закона, текущего в его жилах. Просто - не нужно понимать. И тогда он, может быть, еще придет в эти края, под летучие острова, над облака, где доверчивые косули и хрустальные ручьи. Где есть Вельенка.
- Почему? - спросила она, осторожно проводя хрупкой ладонью по его локтю и предплечью.
- Мне не хватает чаек, - вздохнул он и начал лгать: - Мне, пропади оно пропадом, не хватает чаек… Крикливых, надоедливых, пронырливых, а уж шустрых!.. Но, понимаешь, надо видеть, как они целой тучей поднимаются в воздух, как вьются над берегом, тогда ведь неважно, что день ненастный, серый… белая туча, то вьющаяся над волнами и расчерчивающая крыльями рябь, то взвивающаяся…
Она отвернулась, пряча глаза, делая вид, что верит. Что отпускает - легко; как хорошего знакомого, которому пришло время вернуться домой. Что вообще - отпускает.
Он закрыл глаза. Увидел неяркий желтый узор по серой чешуе, увидел голову, лежащую на извиве тела. Не встретил взгляда змеи. Но знал и так.
Знал.