(no subject)
Сегодня 100 лет моей бабушке, Стелле Аркадьевне Гольдман.
Я уже давно хочу про нее написать, хотя так как у neivid или vpered_nazad у меня все равно не получится, ну и пусть, сегодня написать уже надо обязательно.
Она не была "правильной еврейской бабушкой", она была очень-очень спокойной. Лет в 50 она перестала слышать - видимо, так она защищалась от родственных бурь - и под старость хорошо понимала только меня - кажется, читала по губам. Все остальные ей писали. Она читала альмонах "Апрель" и уважала Бродского, "потому что его ценила Анна Андреевна". Еще она помнила по Харькову Постышева (был такой большевик) и говорила, что он хороший человек.
До революции она училась в еврейской гимназии и так и не забыла немецкий и французский. Но деда ругала на идиш.
Очень любила Короленко и Паустовского. И Вознесенского - почему-то часто повторяла: "ну что тебе надо еще от меня?!"
А вот деда, кажется, не любила. Незадолго перед смертью вспоминала человека по фамилии Работяга - коллегу по работе (она была экономистом), за которого ей не разрешили выйти замуж родители потому, что он не был евреем.
А вышли замуж три сесты Гольдман - две родные и одна сводная - за трех братьев по фамилии Кельнер, правда, один из них был тоже двоюродным. Братья эти - сироты, бывшие беспризорники - столовались в доме прадедушки.
Она была старшим ребенком в семье - младшие, Семен, Дебора, Давид, Мура, очень ее почитали. А семья была зажиточной - чайная лавка на главной площади в Кременчуге. :)
Она меня совсем вырастила - я все время болела и мы вместе сидели дома, гуляли, ходили по магазинам. Она читала мне "Трех толстяков" и "Карлсона" и пела украинскую песенку - что-то вроде: "Як шо мыши боишься, ах, ты, сгинь, пропади и до мине не ходи! Цур тоби пек!" Во всяком случае, так я ее слышала.
А еще мы хулиганили и бросались друг в друга носками, и разбили (в другой раз) мой ингалятор, и нам попало от моей мамы.
У нее были чудные длинные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы.
На нее кричали соседи по коммунальной кухне, и я лет в шесть высунулась из двери и заорала: "Не смейте кричать на мою бабушку!", а потом у меня случилась истерика, потому что я повысила голос на взрослого.
Она почему-то не любила животных, но про нашего колли Джолика говорила: "Это святая собака!"
Когда в 19 лет я сказала, что ухожу из дома, она взяла пакет и молча начала укладывать в него свои вещи.
Я была совсем маленькой, когда начала бояться, что она умрет. Я сидела, закрывшись в шкафу, и молилась, чтобы она дожила до 88 лет - этот срок казался мне фантастически далеким.
Она дожила до 88 лет. В больнице я была последней из своих, кто видел ее перед операцией. Операцию она перенесла хорошо, хотя никто в это не верил, а ночью все равно умерла.
У нее в бумагах я нашла текст кадиша, написанный кириллицей, и три дня до похорон его учила. И поэтому почти не плакала, чем, кажется, шокировала родственников. Я его и сейчас читаю, когда вспоминаю про бабушку, и не плачу.
Я уже давно хочу про нее написать, хотя так как у neivid или vpered_nazad у меня все равно не получится, ну и пусть, сегодня написать уже надо обязательно.
Она не была "правильной еврейской бабушкой", она была очень-очень спокойной. Лет в 50 она перестала слышать - видимо, так она защищалась от родственных бурь - и под старость хорошо понимала только меня - кажется, читала по губам. Все остальные ей писали. Она читала альмонах "Апрель" и уважала Бродского, "потому что его ценила Анна Андреевна". Еще она помнила по Харькову Постышева (был такой большевик) и говорила, что он хороший человек.
До революции она училась в еврейской гимназии и так и не забыла немецкий и французский. Но деда ругала на идиш.
Очень любила Короленко и Паустовского. И Вознесенского - почему-то часто повторяла: "ну что тебе надо еще от меня?!"
А вот деда, кажется, не любила. Незадолго перед смертью вспоминала человека по фамилии Работяга - коллегу по работе (она была экономистом), за которого ей не разрешили выйти замуж родители потому, что он не был евреем.
А вышли замуж три сесты Гольдман - две родные и одна сводная - за трех братьев по фамилии Кельнер, правда, один из них был тоже двоюродным. Братья эти - сироты, бывшие беспризорники - столовались в доме прадедушки.
Она была старшим ребенком в семье - младшие, Семен, Дебора, Давид, Мура, очень ее почитали. А семья была зажиточной - чайная лавка на главной площади в Кременчуге. :)
Она меня совсем вырастила - я все время болела и мы вместе сидели дома, гуляли, ходили по магазинам. Она читала мне "Трех толстяков" и "Карлсона" и пела украинскую песенку - что-то вроде: "Як шо мыши боишься, ах, ты, сгинь, пропади и до мине не ходи! Цур тоби пек!" Во всяком случае, так я ее слышала.
А еще мы хулиганили и бросались друг в друга носками, и разбили (в другой раз) мой ингалятор, и нам попало от моей мамы.
У нее были чудные длинные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы.
На нее кричали соседи по коммунальной кухне, и я лет в шесть высунулась из двери и заорала: "Не смейте кричать на мою бабушку!", а потом у меня случилась истерика, потому что я повысила голос на взрослого.
Она почему-то не любила животных, но про нашего колли Джолика говорила: "Это святая собака!"
Когда в 19 лет я сказала, что ухожу из дома, она взяла пакет и молча начала укладывать в него свои вещи.
Я была совсем маленькой, когда начала бояться, что она умрет. Я сидела, закрывшись в шкафу, и молилась, чтобы она дожила до 88 лет - этот срок казался мне фантастически далеким.
Она дожила до 88 лет. В больнице я была последней из своих, кто видел ее перед операцией. Операцию она перенесла хорошо, хотя никто в это не верил, а ночью все равно умерла.
У нее в бумагах я нашла текст кадиша, написанный кириллицей, и три дня до похорон его учила. И поэтому почти не плакала, чем, кажется, шокировала родственников. Я его и сейчас читаю, когда вспоминаю про бабушку, и не плачу.