Большой театр, часть 5
Очень интересной, больше всего давшей мне, наверное, и моим подругам, была работа над оперой «Князь Игорь». Федоровский взял нас к себе раньше, чем приступил к ней вплотную сам. Он посылал нас в библиотеки, ходил с нами в музеи. Мы просматривали кучу книг, делали кучу зарисовок. В Историческом музее вместе с Ф.Ф. осматривали запасники. Помню, мне особенно понравился конек с крыши какой-то северной избы: на его конце были как бы бюсты двух лошадей. Нам показывали Изборник Святослава XI века. Много всего повидали. К сожалению, многое забылось: с тех пор прошло более 50 лет, а после войны накопленные тогда знания почти не пришлось применять.
Мне хочется упомянуть архитектора Петра Дмитриевича Барановского. Встретиться с ним и его женой Марией Юрьевной нам довелось, когда мы вместе с Ф.Ф. осматривали Коломенское, в одной из башен. Тогда - ну, Барановские и Барановские, мало ли мы встречали людей. А потом оказалось, что Барановский - герой. Когда «отцу народов» вздумалось разрушить храм Василия Блаженного, поручили снять с него обмеры Барановскому. Барановский отказался и угодил в лагеря. К счастью, уцелел и выйдя еще долго работал. Ну а о Марии Юрьевне очевидец нам рассказывал: Исторический музей. Стоит длинный стол для посетителей. На одном его конце скульптор-антрополог Герасимов смотрит иконографию духовенства. У другого конца стола, почти примыкая к нему, стоит письменный стол, за которым сидит, скрестив руки на груди, Мария Юрьевна и, глядя прямо перед собой в пространство, только иногда кося глаза на Герасимова, изредка тихим голосом изрекает: «Зараза, шарлатан». В зале тишина, все слышно. Герасимов сидит, вобрав голову в плечи.
И еще. Когда прах Гоголя доставали из могилы в Даниловском монастыре, чтобы отнести его на Новодевичье кладбище, Мария Юрьевна громко рыдала. Какая-то старушка спросила, кем доводится эта рыдающая женщина покойнику, уж больно она расстраивается. Старушке кто-то ответил, что это вдова покойника. С тех пор Марию Юрьевну за глаза часто называли вдовой Гоголя.
Материалы для «Игоря» мы собирали не один месяц, продолжали это делать и когда Ф.Ф. начал писать эскизы декораций. Потом приступили к макетам. Мы с Кисой в основном работали над макетом половецкого стана и бегства, принимали участие и в других макетах. Помню, «долго и хорошо» вместе с Женей пилили пемзу для храма 1-го акта. Ох и пылища же была! Женя завязывала нос марлей. Она не была большой любительницей макета, часто старалась делать в них такую работу, при которой можно было (ее выражение) «думать о чем угодно». Зато рисовала она очень охотно и очень гордилась, что нарисовала несколько женских русских костюмов. Рисовальной работы, конечно, и кроме костюмов было предостаточно. Кроме нас, на макетах работали Невменко и Памфилов.
Долго, очень долго приходил к Федоровскому человек, который назвался архитектором Петровым. Он принес очень хорошие этюды маслом и просил Ф.Ф. взять его на работу. Ф.Ф. его не взял, но советы его выслушивал, хотя иногда и раздражался. Помню, Петров что-то долго толковал о том, как строили эллины, а Ф. его оборвал, рявкнув: «Эллины, эллины…» Уж не помню, что следовало дальше. Петров первый раз явился в шикарном кожаном пальто, а к концу его хождения пальто порядочно пообтрепалось. Надо сказать, что проситься на работу люди приходили настолько часто, что при всем желании Ф. не мог бы взять даже лучших. При нас он взял Аркадия Мещеринова. Мещеринов, насколько помню, окончил Ленинградскую академию художеств. Он принес Ф. показать свои работы, Ф. они понравились, и он предложил Мещеринову написать заявление о приеме на работу. Аркадий ухитрился сделать в нем восемь (!) ошибок. Ф.Ф. возмутился и его прогнал. Но Мещеринов не отстал. Он ходил чуть ли не год, пока не принес зарисовки рыбаков. Вот тут-то Ф. его и взял - видно, не выдержало его рыбацкое сердце!
Частенько бывал Туранов, художник декорационной мастерской. Он был восточный человек и знал толк в коврах и в кибитках тоже. Он давал много дельных советов, использованных в половецких актах. По его совету при изготовлении ковров был использован стриженый и окрашенный волос буйвола. Туранов был диковатый и немного чудак. Видели как-то, что он, пересекая пустое фойе Большого театра, приплясывал и подпевал. Я не знаю, когда и почему он ушел из театра. Мы уже после войны встретили его на выставке Рериха, и он нам жаловался на Фаворского. Тот будто бы, когда его спросили о Туранове как о работнике, сказал: «А? Туранов? Какой Туранов? Я такого не знаю». Согрешил Ф.Ф.: не мог он Туранова забыть.
В общем, разных людей было много. И делали много, гораздо больше, чем помню, да и что помню перечислить немыслимо.
Мне хочется упомянуть архитектора Петра Дмитриевича Барановского. Встретиться с ним и его женой Марией Юрьевной нам довелось, когда мы вместе с Ф.Ф. осматривали Коломенское, в одной из башен. Тогда - ну, Барановские и Барановские, мало ли мы встречали людей. А потом оказалось, что Барановский - герой. Когда «отцу народов» вздумалось разрушить храм Василия Блаженного, поручили снять с него обмеры Барановскому. Барановский отказался и угодил в лагеря. К счастью, уцелел и выйдя еще долго работал. Ну а о Марии Юрьевне очевидец нам рассказывал: Исторический музей. Стоит длинный стол для посетителей. На одном его конце скульптор-антрополог Герасимов смотрит иконографию духовенства. У другого конца стола, почти примыкая к нему, стоит письменный стол, за которым сидит, скрестив руки на груди, Мария Юрьевна и, глядя прямо перед собой в пространство, только иногда кося глаза на Герасимова, изредка тихим голосом изрекает: «Зараза, шарлатан». В зале тишина, все слышно. Герасимов сидит, вобрав голову в плечи.
И еще. Когда прах Гоголя доставали из могилы в Даниловском монастыре, чтобы отнести его на Новодевичье кладбище, Мария Юрьевна громко рыдала. Какая-то старушка спросила, кем доводится эта рыдающая женщина покойнику, уж больно она расстраивается. Старушке кто-то ответил, что это вдова покойника. С тех пор Марию Юрьевну за глаза часто называли вдовой Гоголя.
Материалы для «Игоря» мы собирали не один месяц, продолжали это делать и когда Ф.Ф. начал писать эскизы декораций. Потом приступили к макетам. Мы с Кисой в основном работали над макетом половецкого стана и бегства, принимали участие и в других макетах. Помню, «долго и хорошо» вместе с Женей пилили пемзу для храма 1-го акта. Ох и пылища же была! Женя завязывала нос марлей. Она не была большой любительницей макета, часто старалась делать в них такую работу, при которой можно было (ее выражение) «думать о чем угодно». Зато рисовала она очень охотно и очень гордилась, что нарисовала несколько женских русских костюмов. Рисовальной работы, конечно, и кроме костюмов было предостаточно. Кроме нас, на макетах работали Невменко и Памфилов.
Долго, очень долго приходил к Федоровскому человек, который назвался архитектором Петровым. Он принес очень хорошие этюды маслом и просил Ф.Ф. взять его на работу. Ф.Ф. его не взял, но советы его выслушивал, хотя иногда и раздражался. Помню, Петров что-то долго толковал о том, как строили эллины, а Ф. его оборвал, рявкнув: «Эллины, эллины…» Уж не помню, что следовало дальше. Петров первый раз явился в шикарном кожаном пальто, а к концу его хождения пальто порядочно пообтрепалось. Надо сказать, что проситься на работу люди приходили настолько часто, что при всем желании Ф. не мог бы взять даже лучших. При нас он взял Аркадия Мещеринова. Мещеринов, насколько помню, окончил Ленинградскую академию художеств. Он принес Ф. показать свои работы, Ф. они понравились, и он предложил Мещеринову написать заявление о приеме на работу. Аркадий ухитрился сделать в нем восемь (!) ошибок. Ф.Ф. возмутился и его прогнал. Но Мещеринов не отстал. Он ходил чуть ли не год, пока не принес зарисовки рыбаков. Вот тут-то Ф. его и взял - видно, не выдержало его рыбацкое сердце!
Частенько бывал Туранов, художник декорационной мастерской. Он был восточный человек и знал толк в коврах и в кибитках тоже. Он давал много дельных советов, использованных в половецких актах. По его совету при изготовлении ковров был использован стриженый и окрашенный волос буйвола. Туранов был диковатый и немного чудак. Видели как-то, что он, пересекая пустое фойе Большого театра, приплясывал и подпевал. Я не знаю, когда и почему он ушел из театра. Мы уже после войны встретили его на выставке Рериха, и он нам жаловался на Фаворского. Тот будто бы, когда его спросили о Туранове как о работнике, сказал: «А? Туранов? Какой Туранов? Я такого не знаю». Согрешил Ф.Ф.: не мог он Туранова забыть.
В общем, разных людей было много. И делали много, гораздо больше, чем помню, да и что помню перечислить немыслимо.