Максим Кантор и анатомия Тени
События последних месяцев свидетельствуют о том, что наше общество вплотную приблизилось к некоему «рефлексивному порогу», за которым обсуждать позорное положение современного российского искусства совсем скоро станет не просто «трендом», а частью всем очевидной повестки дня.
Одно из таких событий особенно привлекло моё внимание, и не своей масштабностью, а феноменологией и показательной динамикой. Я имею в виду публикации художника Максима Кантора, вышедшие с интервалом в два с половиной месяца: заметку «Размышления о последнем художественном тридцатилетии» (а также комментарий автора в дополнение к ней), и его же статью «Тень культуры» в журнале «Эксперт» от 16 июля.
Теперь, когда передо мной лежат две столь различные публикации одного автора, я могу высказать свою версию о том, что именно сейчас происходит в сознании людей, причастных к искусству и одновременно любящих его. Эти уважаемые мною люди с позиций не стороннего наблюдателя, но вовлечённого в процесс субъекта, пытаются доискаться истинных причин того бедственного положения российского искусства, которое спустя 20 лет регресса стало для них очевидным.
Так и Максим Кантор в своей первой заметке сразу предъявляет осознание масштаба разрушения:
«...к 85ому году русская культура подошла с таким количеством талантливых людей, какого не было в то время ни в одной известной мне стране (я не знаю Индии и Китая)».
«Это было такое богатство талантов - которое - повторю - не снилось в то время ни одной стране. Что там Херст и лондонская школа. Что там Новые дикие и Зигмар Полке. Здесь было больше».
Затем автор первым шагом предполагает простые и очевидные причины случившегося. Его «Размышления о последнем художественном тридцатилетии» начинены великолепным презрением (и вместе с тем - проклятием) в адрес так называемых «белых комиссаров» постсоветского времени - «кураторов»-галеристов, специалистов «продавать, втюхивать, огалереивать». Именно на этих алчных тварей, возвысившихся в эпоху «рынка» и жаждущих властного диктата над художниками, Максим Кантор возложил поначалу всю ответственность за разрушение художественного потенциала России.
«Это были тридцатилетние пролазы, невежды, наглецы, функционеры кружка, пионеры эпохи лизания задницы Западу. Задачей (открыто провозглашенной) было войти в систему рынка искусства. Тогда бытовало убеждение, что рынок двигает искусство. То, что это не так, поняли и сегодня еще не все». <...> «И вот эта дрянь распорядилась русским искусством - всем гигантским наследием».
Как видим, в поисках причин деградации российского искусства Максим Кантор сначала апеллирует к диктату «рынка» и его порождений - cпециалистов «выдавать пустоту за содержание».
Однако в статье «Тень культуры» Кантор идёт дальше. Выходя за рамки обвинений в алчности и аморальности, художник поднимается на уровень анализа социальных процессов, идеологии общественных групп, а также вопросов метафизического порядка. Ещё в первой публикации определив переломный 1985 год - последний год перед Перестройкой, соблазнившей Россию к падению - Кантор выдвигает гипотезу о том, что именно процессы в сознании советских общественных групп стали истинной причиной катастрофы. А в качестве ключевого события, маркирующего эти губительные процессы, Кантор называет работу Михаила Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса».
В поисках актора для совершённого злодеяния, Кантор указывает уже не на группку «фарцовщиков от культуры», а на социальный субъект - городскую прослойку, получившую советское образование, считающуюся наследницей русской интеллигенции, но потерявшую при этом с последней некие важнейшие связи.
«Городская прослойка идентифицировала себя с интеллигенцией: считалось, что эта прослойка - носитель культуры и хранитель знаний. На деле, разумеется, это было далеко не так».
Именно в этой широкой прослойке советской интеллигенции протекали процессы превращения, изменившие знакомый лик русской культуры до неузнаваемости. Именно эта социальная группа явилась основным субъектом разрушения советского уклада, а вместе с ним и многого другого, возможно - гораздо более ценного.
Как видим, феномен советского диссидентства, исследованный Сергеем Кургиняном и его коллегами ещё в 1990-х годах, сейчас выходит на поверхность повседневного обсуждения. Он тесно связан вопросом о русской интеллигенции как таковой. В своё время судьба русской интеллигенции была подробно рассмотрена в статье Юрия Бялого «Звезда или смерть российской интеллигенции» (журнал «Россия XXI», 1-я часть в № 6, 2-я часть в № 8 от 1997 г.). Интеллигенция в ней рассматривалась как специфически русское общественное явление, играющее особую и важную роль в российской истории. Цитирую:
«Интеллигент - человек, главной внутренней потребностью которого является целостное понимание и объяснение мира, идущее от личной ответственности за этот мир: понимание через со-чувствие, в-живание, со-участие; объяснение через со-отнесение, про-говаривание, творение мифа, создание наглядных образов целостности. Вопрос, таким образом, не в образованности или не столько в образованности, а в том, насколько императивно, постоянно, напряженно взыскуется целостность. Соответственно, интеллигенция - „болеющий всеми болячками мира“ преобразователь недо-осмысленного, предъ-явленного океана массового народного сознания в такое состояние внятной артикуляции, сравнения, оценки, которое позволяет уже предметно материализовать, в той или иной мере осуществлять рожденные смыслы, мифы, стремления народа и на этой основе осуществлять выбор цивилизационно-государственной траектории. Или, если угодно, интеллигенция - тот свой, незаемный, ум и тот аршин, который призван понять и измерить Россию».
«Будучи глубоко, реально, по сути народной (это касается и дворянско-разночинных дореволюционных корней, и „рабоче-крестьянской“ послереволюционной генерации), интеллигенция является полномочным выразителем тех крайне противоречивых и сложных традиций, архетипов и социокультурных кодов, которые определяют историческую преемственность, самость и особость России. Будучи, как правило, образованной и открытой всему новому, в том числе инокультурному смысловому полю, интеллигенция пропускает через себя этот внешний смысловой поток, сопрягает его с отечественным смысловым пространством, продумывает и проговаривает, оценивает, создает мыслительные образы и модели целостности, фильтрует второстепенное и транслирует важное в самую широкую народную гущу. Фонетическое сходство слова с английским „intelligence“ - разведка - тоже вряд ли случайно: интеллигенция есть смысловая разведка и контрразведка России».
Так описывает Юрий Бялый высокую традицию русской интеллигенции. На мой взгляд, без подобной ремарки вести разговор о судьбе позднесоветской интеллигенции невозможно. Ибо когда вглядываешься с болью в лик искажённый, необходимо вызывать в памяти любимый лик в его истинном образе.
Кантор выделяет в своей статье три ключевых особенности позднесоветской интеллигенции: её отчуждённость и враждебность властной элите страны, одновременная оторванность её от широких народных масс, и одновременное же присвоение ею прерогатив духовного водительства и высшей правоты.
« ...в качестве самоназвания городская община выбрала себе имя «интеллигенция», а вместе с именем присвоила и наследие судеб Соловьева и Блока, Пастернака и Достоевского».
«К моменту публикации книги Бахтина уже было ясно, что новая интеллигенция не разделяет с народом убеждений, а общую судьбу разделяет поневоле, и говорят они на разных языках. Народ (так считалось) отныне имеет общий язык с коммунистическим начальством - да, собственно, начальство и есть народ, кухарки управляют государством. <...> Так кто же отныне правообладатель народной культуры, как не городская среда?»
Это поразительное явление в похожем ключе рассматривает и Юрий Бялый, описывая процессы в советском обществе с 60-х гг. и далее:
«Утрата смыслового лидерства интеллигенцией в условиях ее отсечения от активной работы со смыслами и отсутствие этой работы со смыслами со стороны дряхлой партийно-государственной элиты породили опаснейший феномен духовного компрадорства, когда интеллигенция в значительной своей части отказалась от служения народу и государству как целостности и стала готова служить любым, пусть бы и чужим, кумирам, которые хоть чуть смахивают на богов и хотя бы намеком покажут возможность ее интеллектуального востребования».
«Наибольший урон в этом процессе понесла, конечно же, интеллигенция гуманитарная, для которой табуированной оказалась подавляющая часть ее профессиональной сферы, ее поле деятельности и смысл существования. И именно и преимущественно из среды гуманитарной (философской, социологической, экономической, литературно-художественной) интеллигенции выделилась наиболее продвинутая часть интеллектуальной элиты, поставившая для себя задачу перестройки как тотального слома табуирующей социально-государственной машины».
Как видим, оба автора высказывают сходную оценку случившегося превращения. И здесь не так важны расхождения во взглядах на его генезис. Гораздо важнее уловить суть подмены. Перед тем, как перейти к описанию идеологем, лежащих в основе трансформации сознания советской интеллигенции, упомяну ещё одну особенность, отмечаемую одновременно и Кантором, и Бялым: постсоветская интеллигенция, включая многих деятелей искусства, открыто провозгласила служение отнюдь не народу, и не Родине, а постсоветской элите. Во всяком случае - тому порядку вещей, который фактически уничтожает российский народ и, по-видимому, саму Россию.
«По идее смеховая культура должна выражать сочувствие угнетенным и осуждение угнетателей. Но произошел моральный сбой: среда потребителей шутила, но осуждать систему вещей не хотела - шутливые акции были плотью от плоти акций финансовых, концептуализм стал официальным языком финансового капитализма, а вечная шутка сделалась чем-то вроде дежурной улыбки банковского клерка». (Максим Кантор)
Итак, мы выяснили, какой субстрат Кантор считает субъектом деструктивных действий. Но что превращает широкий слой граждан в полноценный социальный субъект, способный к действию, пусть разрушительному? Разумеется, идеология. Любая идеология транслируется в социум с помощью текстов. Нет нужны сейчас описывать весь корпус текстов, сформировавших идеологию диссидентстких групп. Здесь важно отметить факт, на котором сходятся и Максим Кантор, и Сергей Кургинян: ключевую задачу соединения антисоветского и постмодернистского дискурсов выполнила книга Бахтина о «народной смеховой культуре» Франсуа Рабле.
Максим Кантор признаёт за Бахтиным две важные роли. Прежде всего, его работа позволила «антисоветской советской интеллигенции» легитимировать себя в новом контркультурном качестве именно как духовную элиту общества и одновременно носителя «народной смеховой культуры».
С другой стороны, исследование Бахтина представляло из себя тонкое переложение методов постмодернисткой деконструкции, поданное как исторически прогрессивная борьба народной смеховой культуры Ренессанса с косным, нежизнеспособным Средневековым клиром. Теория двух культур Бахтина - прогрессивной и реакционной - стала одним из краеугольных камней «диссидентсткого» мировоззрения. Вот как описывает составляющие конечной идеологемы Кантор:
«Ночные клоунады на кухнях и бесконечные анекдоты благодаря Бахтину получили культурное оправдание».
«Окончательно так называемая вторая культура, протестная культура, культура десакрализации, оформилась, когда теории философии постмодернизма были транслированы в советскую сонную жизнь».
«Постмодернизм в представлениях интеллигентов, отвергающих режим с платформы кухни, стал эквивалентен свободе».
«Не хватало спички, чтобы гремучая смесь „карнавальной культуры“ и „философии деконструктивизма“ рванула. Этой спичкой стала теория „открытого общества“ Карла Поппера, в ней история человечества представала как поединок тоталитаризма и демократии. И эта дихотомия удачно корреспондировала с теорией двух культур и деконструктивизма».
Что же явилось итогом блестяще описанного Кантором идейного синтеза? Точное определение результирующего процесса крайне важно дать всем, кого волнует нынешняя судьба русского искусства и русской культуры. Увы, здесь Кантор не даёт определения как такового, хотя описывает процесс с откровенностью, завидной нынче для многих:
«Сначала шутили над социальными табу - и это было смешно, потом шутили над идеологией - и это было здорово, потом стали шутить над культурой - и это стало глупо, потом стали шутить над страной - и это стало противно. А потом над народом - и это сделалось отвратительно».
Необходимое определение запущенного процесса мы находим у Сергея Кургиняна в его цикле статей «Кризис и другие», опубликованном с февраля по ноябрь в 2009 г. в газете «Завтра». Культурологический анализ Кургиняном текста Бахтина (с привлечением критики Лосева и Аверинцева) ясно показывает, что Бахтин обращается к Рабле для поиска успешных методов демонтажа культуры. Бахтин отыскал и описал эти способы: они-то и были применены в разнообразных формах в Перестройку-1. И продолжают применяться до сих пор. Цитирую Кургиняна:
«...признаем, что демонтаж культуры - это штука еще более серьезная, чем любые экономические эксцессы. И, безусловно, чреватая как экономическими эксцессами, так и эксцессами политическими, военными и так далее. То, что описывает Аверинцев (а перед этим описал Лосев), - это и есть демонтаж культуры».
«Два выдающихся исследователя культуры утверждают, что Бахтин и его поклонники (как крупные, так и мелкие) спроектировали и осуществляют (Бахтина нет, но поклонники-то остались!) демонтаж культуры, подкоп под Идеальное и так далее. Если мы не хотим вчитываться в подобные утверждения, - значит, нас не интересуют ни характер протекающих процессов, ни наше будущее, ни возможные варианты нашего ответа на предъявляемый вызов. А поскольку нас это все интересует, то давайте все-таки вчитываться в блестящие суждения выдающихся исследователей и творцов культуры. И в них искать ответ на „проклятые вопросы“».
«Плебейские эксцессы смеха (а также обжорства, пьянства, секса, сквернословия - мало ли чего еще) плюс элитарное смакование адского „вечного смеха“. Это ли не формула нынешнего нашего бытия, которое вполне можно назвать „русским адом“? „Единство во смеху“ между обыдленной элитой и обыдленным охлосом. Разве не это явлено нам в череде телевизионных кривляний, названия которых могут меняться при сохранении главного - эксцессно-смехового начала в каждом из этих кривляний? „Аншлаг“, „Дом-2“, „Comedy Club“...»
«Легко осудить демонтаж народа. Намного труднее выявить слагаемые демонтажа. И совсем трудно, выявив эти слагаемые и вглядевшись в них, признать, что для демонтажа народа была применена „магия Рабле“. Которую Бахтин и разобрал до тонкостей - и восславил. Признать, что в основе демонтажа - этот самый Бахтин с его „смеховой культурой“».
Более того, Кургинян утверждает, что раблезианская дегуманизация мира по сути очень напоминает постмодернистскую дегуманизацию. Рабле - учитель не только для Бахтина, но и для постмодернистов XXI века. Итак, процесс, субъектом которого явилась позднесоветская интеллигенция, - есть демонтаж культуры, а очевидным следствием оного стала деградация российского искусства, обратившая на себя внимание Максима Кантора.
Здесь необходимо отметить расхождение Кантора и Кургиняна в оценке творчества Рабле. Кантор, считая, что позднесоветская интеллигенция не так поняла Рабле, говорит следующее:
«„Гаргантюа и Пантагрюэль“ есть фактический Новый, Новейший Завет времени Ренессанса. Это новое Пятикнижие, где Бог Отец и Бог Сын явлены в окружении современных им апостолов-бражников, Эпистемона, Эвсфена, брата Жана, Панурга и других, общим числом двенадцать. Рабле нисколько и не скрывал своего религиозного, архисерьезного замысла - и то, что ему было „милей писать не с плачем, но смехом, ведь человеку свойственно смеяться“, не исключает того, что цель книги серьезнейшая. Это был столп веры - освобожденной от ханжества, иерархии лизоблюдов, жестокости мирских царей. Это вера в христианское свободное государство, модель которого Рабле нарисовал в проекте Телемской обители, построенной братом Жаном по воле Пантагрюэля. Эта фактическая утопия равенства и братства подобна теологическому проекту всемирной монархии Данте. В этой конструкции и содержится смысл послания Рабле».
Совершенно другой точки зрения придерживается Кургинян, с опорой на труды Лосева и Аверинцева. С его точки зрения, Рабле - это представитель «антиисторического арьергарда» для эпохи Ренессанса. Аналогичный «арьергад», но по отношению уже к Великой французской революции, представлял маркиз Де Сад с его посланием французскому Конвенту в 1790-м году. Согласно концепции Кургиняна, в переломные эпохи Истории чётко проявляются две тенденции в обойме конкурирующих между собой мировоззрений, одинаково противостоящих старому: идеология «авангарда» или Великой Новизны, и идеология «арьергарда» - антиисторических сил, провоцирующих регрессивный сброс общественных систем (в периоды нестабильности - особо уязвимых). Именно такой «регрессивный сброс» и был осуществлён в период с 1986 по 1993 гг. под эгидой Перестройки-1, и с тех пор на нашей территории длится карнавальный Ад деградации.
Рабле для Кургиняна - это мастер демонтажа и разрушения смысловых систем с помощью «астартической, хтонической энергии низа». И именно в этом качестве «гуманитарного разрушителя» он интересовал Бахтина. Но в основе исторического движения человечества лежит не только и не столько разрушение старых смысловых систем, сколько строительство новых. Телемское же аббатство - это не Новая система. Это - Антисистема, в которой Низ занял место Верха. Называть «Гаргантюа и Пантагрюэль» «Новейшим заветом Ренессанса» можно, лишь закрыв глаза на очевидные и коренные расхождения между идеологией Ренессанса и смысловыми посланиями Рабле.
«Второе, что бросается в глаза не только литературоведу, но и историку эстетики (и последнему даже больше всего), - это чрезвычайное снижение героических идеалов Ренессанса. Что бы мы ни думали о Ренессансе, это прежде всего есть эпоха высокого героизма, или, как мы обыкновенно выражаемся, титанизма. Ренессанс мыслит человека во всяком случае как мощного героя, благородного, самоуглубленного и наполненного мечтами о высочайших идеалах. Совершенно противоположную картину рисует нам знаменитый роман Рабле, где вместо героя выступает деклассированная богема, если не просто шпана, вполне ничтожная и по своему внутреннему настроению, и по своему внешнему поведению». (Алексей Фёдорович Лосев)
«Лосев выделяет четыре стороны ТВОРЧЕСТВА Франсуа Рабле. Перед тем, как разобрать каждую из этих сторон, он подчеркивает, что творчество Рабле интересно лишь в плане понимания природы РАЗЛОЖЕНИЯ Возрождения. А вовсе не в плане понимания природы Возрождения КАК ТАКОВОГО». (Сергей Кургинян)
Кроме того, Кургинян видит в творчестве Рабле продолжение раннехристианских гностических традиций, ссылаясь на герметические тексты. Он же указывает на дальнейшее появление «раблезианских» учениий о Телеме, в частности у Алистера Кроули.
Оговорив эту существенную разницу в интерпретации Рабле, продолжу обзор статьи «Тень культуры». Само её название чрезвычайно показательно! И метафора «тени» у Кантора становится ключевой. Убеждена, что на момент написания статьи автор не был знаком с работами центра Кургиняна, что неудивительно: Кантор вовсе не обязан был их читать. Однако тем более поразительной кажется мне созвучность образа Тени и трактовки Сергеем Кургиняном концепции превращённой формы. Сначала процитирую Кантора:
«Страстная ненависть ко всему серьезному и всему первичному осталась главным достижением „культуры-2“. Тень ненавидит предмет, ее образующий. А сама тень предметом стать не в состоянии - она пуста».
«Здесь произошла важная смысловая подмена - отчасти в ней повинен теоретический постмодернизм, но подлинного эффекта добилась практика. Рефлексией стали именовать деструкцию, иными словами, предметным действием стали называть эффект отброшенной тени.
А это некорректная подмена.
Тень десакрализует образ, а собственной реальности не создает.
Так возникло властное царство теней, отброшенных смыслами, но собственного мира тени не создали.
Тень нуждается в субъекте, ее отбрасывающем, но и ненавидит этого субъекта - за первичность. Это ненависть спонтанная, вспыхивающая к любой законченной и самодостаточной форме».
В книге «Исав и Иаков: судьба развития в России и мире» Кургинян утверждает, что явление превращённой формы - пожирания формой своего же содержания - возможно для сверхсложной системы (человек, общество, народ, культура) в ситуации неразрешённости кризиса развития. В ходе реализации внутренних потенциалов развития системы обновление содержания идёт рука об руку с обновлением формы. Если же по каким-то причинам развитие тормозится, и обновления содержания и формы не происходит, возможен сценарий «танатического» перерождения системы через превращение формы. Вот что на эту тему пишет Кургинян:
" ...возможен такой вариант, при котором Форма вместо того, чтобы мирно истлеть, начнет пожирать свое Содержание, покупая себе этим право на другую бытийственность, а точнее, антибытийственность«.
«„Святая святых“ идеократической системы - институт, отвечающий за смыслы. „Фабрика по производству смыслов“, так сказать.
„Институт“ - это Форма.
„Смыслы“ - это Содержание.
Если Институт не производит Смыслы, а пожирает их - это превращенная Форма».
«Превращение - это когда Минобороны начинает уничтожать оборону, Минобразования - образование и так далее. И это - „кранты“».
«Каждый Институт (Форма), ответственный за Смысл (Содержание), должен пожрать именно свой смысл. „Что посеял, то и пожрешь“ - вот принцип этого самого Превращения. Он же - принцип Кроноса. „Пожрать своих детей“. Он же, между прочим, принцип Баала, средиземноморского близнеца Кроноса. Он же - принцип Золотого Тельца. Не дешевой карикатуры (мол, „золотой теленок“) и не агитпроповских упражнений на тему о всевластии денег, а настоящего, нешуточного Золотого Тельца. „В лоне своем сотвори убийство Нового во славу Старого“».
Напомним, что Мераб Мамардашвили также предполагал, что «понятие превращенной формы плодотворно <...> в том числе при выявлении условий отчуждения в культуре».
Итак, позволю себе резюмировать наблюдения Максима Кантора следующим образом. Проблемы современной русской культуры не решить элиминацией некоей группы кураторов-торгашей. Субъект деструктивных явлений - гораздо более широкая социальная общность, ведомая в свою очередь разрушительной идеологемой, умело сконструированной и с готовностью усвоенной. Но идентифицируя субъект как интеллигенцию (в том числе гуманитарную, в том числе творческую), и понимая, как именно субъект действует (демонтирует культуру, за которую он сам в ответе), нельзя не задаться вопросом: ПОЧЕМУ это происходит? В чём природа этого поразительного явления?
Интеллигенция, особенно гуманитарная - это группа людей, в прямом смысле слова отвечающая за смысловую безопасность общества. Есть экономическая безопасность (экономический суверенитет) нации. Есть ядерный щит страны. А есть смысловой щит, если угодно - смысловая суверенность, а также смысловая безопасность исторического субъекта - народа. И именно за это отвечала российская интеллигенция. Именно эта функция была трагически поломана у позднесоветской интеллигенции, а с нею вместе поломаны культура, исторический путь России, и сама жизнеспособность народа как субъекта Истории.
Что же за Тень пала на нашу интеллигенцию? Не есть ли это фундаментальное явление «превращённой формы» в его приложении к постсоветской интеллигенции, низведённой до скорлупы, обложки от некогда великой русской интеллигенции? Итак, «превращённая интеллигенция» пожирает своё содержание. А содержание её деятельности - это смыслотворчество для всего общества, хранение народных смыслов, а также трансляция смыслов и их переработка.
Почему же Тень нынешней интеллигенции пожирает суть её бытия, а значит - и её саму? Кургинян предлагает ответ: потому что не происходит РАЗВИТИЯ. Нет развития интеллигенции как полноценного социального субъекта, связанного с народом, со страной, и с судьбой страны. Не происходит развития творчества как такового.
Если принять позицию Кургиняна, то получается, что русская культура (и интеллигенция как её субстрат), помимо возможности полной гибели, имеет два варианта бытийности: или это по сути антикультурное существование в процессе пожирания и деконструкции имеющегося культурного свода; или это новый рывок в развитии с изменением качества как самих культуры и искусства, так и их социального субстрата - российской интеллигенции.
Вызов велик. Кто в нашем усталом и испуганном обществе примет его, в какой форме это будет проявлено - трудно сейчас предсказать. Пока же сошлюсь на мнение Юрия Бялого о том, что в современном мире целостное мировосприятие человека-одиночки (пусть и очень талантливого!) становится весьма проблематичным, а то и вовсе нереализуемым. Тем самым и возможности для полноценного индивидуального творчества получают серьёзные ограничения.
Почему бы не предположить, что традиционные индивидуальные формы искусства вполне могут соседствовать с коллективными формами, а уже эти последние неизбежно взыскуют единства духа их коллективного творца, а значит - работы с коллективным сознанием на новых уровнях сложности и ответственности. Тогда становятся востребованными поиски таких форм коллективных действий, в которых одновременно и актуализируются творческие потенции, и достигается субъектное единство участвующих.
Что касается индивидуального творчества, то на повестке дня - вопрос о различии между творцом-индивидом и творцом-в-коллективе. Под творцом-в-коллективе подразумевается человек, получающий новое качество жизни от принадлежности к живому и конкретному сообществу других людей. При этом связь членов сообщества друг с другом обеспечивает новые свойства личности, в том числе её целостность на новом уровне, а также расширение творческих возможностей. В определённых условиях возможен синергетический эффект нового качества целого по отношению к сумме частей, в том числе и в творческой деятельности.
Возвращаясь к статье Максима Кантора, скажу, что меня несколько озадачила в ней трактовка идеологии как «тени» культуры, при этом ненавидящей и пожирающей саму культуру. Правомерно ли такое взаимоисключающее противопоставление культуры и идеологии - решать читателю. Скажем, в период Перикла совпали и революционный расцвет культуры, и высший подъём патриотической идеологии греческого полиса. Возможно, в этом вопросе с моей стороны есть некоторое недопонимание терминологии автора.
У Завершу я заметку словами Сергея Кургиняна, сказанным в своё время об Алексее Фёдоровиче Лосеве. Но посвящу эти слова Максиму Кантору и всем моим согражданам (пусть идейно очень разным!), кто чувствует свою Тень и готов ей противостоять:
«В 20-е годы Лосев пострадал от советской власти, являясь ее принципиальным противником. Не исключаю, что он и впоследствии очень сложно относился к советской власти. Возможно, он ее ненавидел. Но Лосев <...> не согласился проклясть в угоду этой ненависти то высокое, что было в несимпатичных ему эпохах - как в советской, так и в иных. <...> И он не соглашается на союз с низким даже для сокрушения чуждого ему высокого! Он понимает, чем в принципе высокое отличается от низкого. И он в этом вопросе - бескомпромиссен.
Вот что такое классическая консервативная позиция! Сколь угодно антисоветская, „белая“! Эта позиция заслуживает уважения. А только уважение может быть в основе диалога людей с разными идеалами».