7 лет
Её имя
Скоро рассвет тёмно-светлыми латками
в городе, в доме, над снами-загадками,
в старенькой книжке цветными закладками
в самых любимых местах.
Самое главное, самое точное
высветлит ночь её имя цветочное.
Жаль, что тебя нет со мною; и точками
звёзды стоят в небесах.
Её имя чертит мелом
на асфальте и заборе
моё ветреное горе,
моя сказка до небес.
Будто в фильме чёрно-белом
разноцветная актриса
исчезает как Алиса
в зазеркалье из чудес.
И горизонт вроде длинного прочерка,
память без чувств наподобие очерка,
и электронные письма без почерка
в солнцезащитных очках.
Невыносимо и так замечательно
знать, что на самом любимом печати, но
точка бывает лишь раз окончательна:
при похоронных венках.
Её имя чертит мелом
на асфальте и заборе
моя песня в ля-миноре,
отражения вокруг.
И, не зная, что летела,
уронила небо в руки,
и рассвет для той разлуки
верный враг, заклятый друг.
Лил я на скатерть вино и желание
быть хоть кому-то понятным заранее
там, где душе мало места за гранями,
где и началу конец.
Но, где сомнения в воздухе кружатся,
и где мечта вдруг со страхом подружится,
там разрушать то, что любишь до ужаса -
вечная прихоть сердец.
На отдыхе
Деревянные домики. Скучно немножко.
Все кричат. Никого не заберет неотложка.
Не окажут и мне такой почести.
Хоть при всех, всё равно в одиночестве.
Из выпитых бутылок можно строить город
или лучше район близнецов-новостроек,
и, глядя на это, то ли чувствуешь гордость,
то ли стыд. И скорее - второе.
Сигареты кончаются чаще терпения,
которое тоже кончается от гитарного пения
под окном. Магнитофоны орут какофонию
жанров, тональностей. На телефоне
не «повисишь». Все деревья плаксивые.
Тишина только если в поход все отправятся.
На всю базу всего три девчонки красивые,
из них две хорошие, из них одна нравится.
Играли в футбол и в упорной борьбе
мы выиграли 25:0. Я себе
говорю: «Всё же воздух хороший, природа»,
но я слишком сутулюсь от взглядов народа.
Магазин далеко. Речка тоже. Питание
трижды в день: гречка, плов, хлеб в придачу,
картошка, салат; и мое воспитание
заставляет «спасибо» сказать при раздаче.
И я говорю. Костёр пшикает искрами,
собирает людей, и гитары так искренне
каждый день те же песни рождают, и видимо
в темноте и в лесу здесь чего-то не видим мы.
Например, что стоим по колено в болоте,
простудились, и бред заменяет веселье.
Отгрести бы подальше по речке на плоте
и повеситься там - это шутка. Присел и я
на царапанной лавочке. Чай пью с печением -
в этих краях это вид развлечения.
Пыль осела в домах, а в отхожих местах
запах хлорки. Здесь ветер гуляет в кустах,
впрочем, как и везде, где кусты есть. Здесь в шорохе
слышишь чьи-то шаги. Эхо гулкое
расширяет пространство. А в лиственном ворохе
копошатся букашки. Ночными прогулками
ночь оправдана. Утром туман над рекою,
мы справляемся с осами, с жаром, с тоскою,
заполняем автобусы сумками, мненьями,
оставляя все домики в недоумении.
Признание
А лето, знаешь, заново в пути.
Само придёт - не звали, не искали.
И память, как и градусник, зашкалит
в том вечере в тех сутках десяти.
Спускалась ночь, как занавес с небес,
вокруг все что-то слушали, смотрели,
всё затихало, гасло, меркло. Трели
счастливых птиц не наполняли лес.
Как жаль, что я не помню небеса.
Но помню: нависали, грудь сжимали.
А я во рту терзал зубной эмали
остатки, ненавидел голоса,
которые и тихо, и крича
соединялись в шум о рок-н-ролле,
о лошадях, о преферансе, о застолье,
которое готовились начать.
Гитары добивали тишину:
«Она не вышла замуж...», «А не спеть ли...», ...
А Время всё набрасывало петли
на шею, на язык, костёр, луну,
на домики, дорогу, на столы,
что так татуированы ножами,
гвоздями, ручками, ногтём, карандашами,
заколкой, лезвиями, кончиком иглы...
Всем тихо! Вот идёт она, легка
в тех джинсах не в размер и в красной блузке.
А может, в свитере? Не помню - слишком узки
просторы памяти для вроде пустяка, -
мне этих не хватает мелочей.
Какая разница? Не надо, не спеши -
в тот вечер, в то распятие души
они мне наподобие ключей.
Но нет пароля, нету пропуска, дверей.
Не всякому пролезть в иголье ушко...
Вернёмся. Шла с тарелками, с подружкой,
в компании оживших фонарей...
А дальше пропасть. Заново упасть
я не могу сейчас в неё. Быть может, позже.
Та ночь мне корчила из снов хмельные рожи,
с гнилых зубов развалинами пасть.
Увы, прошло. Ура, прошло. Мне снится
другая жизнь и лилии в цвету,
в грядущем часовые на посту,
а в настоящем писем вереница.
Потом, в конце твоём, за блеском острия
косы последней, там, на переходе,
в финальных титрах, где-то в эпизоде
окажется фамилия моя...
Не приходи ко мне, пожалуйста, во сне!
Я болен. Этот стих... и та отрава,
что временем мне выписала право
с тобою говорить наедине
с самим собой...
(с), не мое
Скоро рассвет тёмно-светлыми латками
в городе, в доме, над снами-загадками,
в старенькой книжке цветными закладками
в самых любимых местах.
Самое главное, самое точное
высветлит ночь её имя цветочное.
Жаль, что тебя нет со мною; и точками
звёзды стоят в небесах.
Её имя чертит мелом
на асфальте и заборе
моё ветреное горе,
моя сказка до небес.
Будто в фильме чёрно-белом
разноцветная актриса
исчезает как Алиса
в зазеркалье из чудес.
И горизонт вроде длинного прочерка,
память без чувств наподобие очерка,
и электронные письма без почерка
в солнцезащитных очках.
Невыносимо и так замечательно
знать, что на самом любимом печати, но
точка бывает лишь раз окончательна:
при похоронных венках.
Её имя чертит мелом
на асфальте и заборе
моя песня в ля-миноре,
отражения вокруг.
И, не зная, что летела,
уронила небо в руки,
и рассвет для той разлуки
верный враг, заклятый друг.
Лил я на скатерть вино и желание
быть хоть кому-то понятным заранее
там, где душе мало места за гранями,
где и началу конец.
Но, где сомнения в воздухе кружатся,
и где мечта вдруг со страхом подружится,
там разрушать то, что любишь до ужаса -
вечная прихоть сердец.
На отдыхе
Деревянные домики. Скучно немножко.
Все кричат. Никого не заберет неотложка.
Не окажут и мне такой почести.
Хоть при всех, всё равно в одиночестве.
Из выпитых бутылок можно строить город
или лучше район близнецов-новостроек,
и, глядя на это, то ли чувствуешь гордость,
то ли стыд. И скорее - второе.
Сигареты кончаются чаще терпения,
которое тоже кончается от гитарного пения
под окном. Магнитофоны орут какофонию
жанров, тональностей. На телефоне
не «повисишь». Все деревья плаксивые.
Тишина только если в поход все отправятся.
На всю базу всего три девчонки красивые,
из них две хорошие, из них одна нравится.
Играли в футбол и в упорной борьбе
мы выиграли 25:0. Я себе
говорю: «Всё же воздух хороший, природа»,
но я слишком сутулюсь от взглядов народа.
Магазин далеко. Речка тоже. Питание
трижды в день: гречка, плов, хлеб в придачу,
картошка, салат; и мое воспитание
заставляет «спасибо» сказать при раздаче.
И я говорю. Костёр пшикает искрами,
собирает людей, и гитары так искренне
каждый день те же песни рождают, и видимо
в темноте и в лесу здесь чего-то не видим мы.
Например, что стоим по колено в болоте,
простудились, и бред заменяет веселье.
Отгрести бы подальше по речке на плоте
и повеситься там - это шутка. Присел и я
на царапанной лавочке. Чай пью с печением -
в этих краях это вид развлечения.
Пыль осела в домах, а в отхожих местах
запах хлорки. Здесь ветер гуляет в кустах,
впрочем, как и везде, где кусты есть. Здесь в шорохе
слышишь чьи-то шаги. Эхо гулкое
расширяет пространство. А в лиственном ворохе
копошатся букашки. Ночными прогулками
ночь оправдана. Утром туман над рекою,
мы справляемся с осами, с жаром, с тоскою,
заполняем автобусы сумками, мненьями,
оставляя все домики в недоумении.
Признание
А лето, знаешь, заново в пути.
Само придёт - не звали, не искали.
И память, как и градусник, зашкалит
в том вечере в тех сутках десяти.
Спускалась ночь, как занавес с небес,
вокруг все что-то слушали, смотрели,
всё затихало, гасло, меркло. Трели
счастливых птиц не наполняли лес.
Как жаль, что я не помню небеса.
Но помню: нависали, грудь сжимали.
А я во рту терзал зубной эмали
остатки, ненавидел голоса,
которые и тихо, и крича
соединялись в шум о рок-н-ролле,
о лошадях, о преферансе, о застолье,
которое готовились начать.
Гитары добивали тишину:
«Она не вышла замуж...», «А не спеть ли...», ...
А Время всё набрасывало петли
на шею, на язык, костёр, луну,
на домики, дорогу, на столы,
что так татуированы ножами,
гвоздями, ручками, ногтём, карандашами,
заколкой, лезвиями, кончиком иглы...
Всем тихо! Вот идёт она, легка
в тех джинсах не в размер и в красной блузке.
А может, в свитере? Не помню - слишком узки
просторы памяти для вроде пустяка, -
мне этих не хватает мелочей.
Какая разница? Не надо, не спеши -
в тот вечер, в то распятие души
они мне наподобие ключей.
Но нет пароля, нету пропуска, дверей.
Не всякому пролезть в иголье ушко...
Вернёмся. Шла с тарелками, с подружкой,
в компании оживших фонарей...
А дальше пропасть. Заново упасть
я не могу сейчас в неё. Быть может, позже.
Та ночь мне корчила из снов хмельные рожи,
с гнилых зубов развалинами пасть.
Увы, прошло. Ура, прошло. Мне снится
другая жизнь и лилии в цвету,
в грядущем часовые на посту,
а в настоящем писем вереница.
Потом, в конце твоём, за блеском острия
косы последней, там, на переходе,
в финальных титрах, где-то в эпизоде
окажется фамилия моя...
Не приходи ко мне, пожалуйста, во сне!
Я болен. Этот стих... и та отрава,
что временем мне выписала право
с тобою говорить наедине
с самим собой...
(с), не мое