Культурка
"Шулера": аргументами "за" были Дэймон в стиле "Умницы Уилла Хантинга" и аристократичный Нортон, а также картишки. По ходу дела обнаружился еще и Джон Малкович в довольно омерзительном образе, но в итоге по составу фильм мне понра. Содержанием же и всем прочим особо ничем не запомнился - пожалуй, кроме желания убить совершенно безответственного героя Нортона и темы интеллектуального противостояния, что всегда интересно, но не всегда так никак, как здесь. Потому - шестерка в значительной степени за знакомые лица на экране.
"Разрисованная вуаль": тот же Нортон (это я борюсь с желанием пересмотреть "Иллюзиониста" и потому осваиваю его остальную фильмографию) и, как мне показалось, сюжетные параллели с чеховской "Попрыгуньей". От "Попрыгуньи" там, конечно, ничего нет, кроме соприкосновения с медицинской тематикой, но фильм неплохой: с атмосферой начала двадцатого века (да еще и в диком Китае), с красивыми пейзажами, словно сошедшими с акварели (какая дивная, оказывается, страна Восходящего Солнца), с классическим мелодраматическим наполнением (иногда на меня и такое находит), с несколькими странными изречениями из уст аббатиссы и с почти отчаянной надеждой на хэппи-энд. Не уверена, что для пересмотра, но один раз увидеть определенно стоит.
7/10
Параллельно я, разумеется, перечитала "Попрыгунью", которая всегда казалась мне страшно взрослой книжкой. Не без удивления обнаружив, что главная героиня младше меня, я погрузилась в овеществленную боль, вышедшую из-под пера Антона Павловича Чехова (особенно в этом плане силен финал), и вдруг подумала, что он - не из тех авторов, от которых хочется жить (кроме "Дуэли"), но люблю я его почти болезненно.
А перед этим в связи с Рождеством под руку попал "Щелкунчик и Мышиный король", открывавшийся в последний раз очень, очень давно (может быть, еще и в началке или чуть позже), и прочитала я его с большим удовольствием. Изобилие уменьшитело-ласкательных словечек поначалу кажется чуть слащавым, но потом об этом забываешь. И что удивительно, книжка стала менее понятной, чем в мои десять лет. Сказкой, имеющей в себе что-то от прекрасного певца Рождества Диккенса, что-то - от магического Кортасара, я насладилась от души, но послевкусие вышло горьковатым; горечь эта почти незаметна, но призрачней от этого не становится, и, закрывая книгу, ощущаешь то же, что звучит финальным аккордом в "Самолете по имени Сережка": никто не разбился...
А еще есть "Сама жизнь" Натальи Трауберг, о которой я и писать-то не могу. Хочется только подражать, называя это стилизацией, и смотреть, и окунаться в ее тексты, и молчать. Недавно я почему-то вдруг перечитала "Томасину", увидела, кто ее перевел, и поразилась: как же я раньше не узнала этот необыкновенный стиль. Извинить это может только то, что "Томасину" я читала еще до Льюиса и на язык по младости лет внимания не обращала. Зато обращаю сейчас и прямо-таки мечтаю о большом шкафе, где на полках стройными рядами будут стоять разнокалиберные томики, отрада моего сердца, и значительная часть из них - в переводе Н.Т.
"Разрисованная вуаль": тот же Нортон (это я борюсь с желанием пересмотреть "Иллюзиониста" и потому осваиваю его остальную фильмографию) и, как мне показалось, сюжетные параллели с чеховской "Попрыгуньей". От "Попрыгуньи" там, конечно, ничего нет, кроме соприкосновения с медицинской тематикой, но фильм неплохой: с атмосферой начала двадцатого века (да еще и в диком Китае), с красивыми пейзажами, словно сошедшими с акварели (какая дивная, оказывается, страна Восходящего Солнца), с классическим мелодраматическим наполнением (иногда на меня и такое находит), с несколькими странными изречениями из уст аббатиссы и с почти отчаянной надеждой на хэппи-энд. Не уверена, что для пересмотра, но один раз увидеть определенно стоит.
7/10
Параллельно я, разумеется, перечитала "Попрыгунью", которая всегда казалась мне страшно взрослой книжкой. Не без удивления обнаружив, что главная героиня младше меня, я погрузилась в овеществленную боль, вышедшую из-под пера Антона Павловича Чехова (особенно в этом плане силен финал), и вдруг подумала, что он - не из тех авторов, от которых хочется жить (кроме "Дуэли"), но люблю я его почти болезненно.
А перед этим в связи с Рождеством под руку попал "Щелкунчик и Мышиный король", открывавшийся в последний раз очень, очень давно (может быть, еще и в началке или чуть позже), и прочитала я его с большим удовольствием. Изобилие уменьшитело-ласкательных словечек поначалу кажется чуть слащавым, но потом об этом забываешь. И что удивительно, книжка стала менее понятной, чем в мои десять лет. Сказкой, имеющей в себе что-то от прекрасного певца Рождества Диккенса, что-то - от магического Кортасара, я насладилась от души, но послевкусие вышло горьковатым; горечь эта почти незаметна, но призрачней от этого не становится, и, закрывая книгу, ощущаешь то же, что звучит финальным аккордом в "Самолете по имени Сережка": никто не разбился...
А еще есть "Сама жизнь" Натальи Трауберг, о которой я и писать-то не могу. Хочется только подражать, называя это стилизацией, и смотреть, и окунаться в ее тексты, и молчать. Недавно я почему-то вдруг перечитала "Томасину", увидела, кто ее перевел, и поразилась: как же я раньше не узнала этот необыкновенный стиль. Извинить это может только то, что "Томасину" я читала еще до Льюиса и на язык по младости лет внимания не обращала. Зато обращаю сейчас и прямо-таки мечтаю о большом шкафе, где на полках стройными рядами будут стоять разнокалиберные томики, отрада моего сердца, и значительная часть из них - в переводе Н.Т.