(no subject)
Ну вот. Мы начали писать книгу. Разумеется, про Турцию. Кусок скоро опубликуем в журнале "Плейбой". А вот интересно, это вообще кто-то хочет дальше читать?
ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА УДОВОЛЬСТВИЯ
В Турции были все - на пляже, в окружении ветеранов вермахта. Любители неприкрашенной жизни бывали еще в Стамбуле. Это, конечно, город великий, живой и позитивный. В нем, на руинах другой культуры, на византийском гумусе, поливаемая западными химикатами, Турция расцвела во всей красе. Это город турецкой мечты. Мне кажется, что если попросить рыночного азера представить, как выглядит город его детской сказки, - то это будет Стамбул.
Но, кроме этого, есть еще много Турций. Есть бесконечные выжженые холмы Анатолии, пахнущие навозом и абрикосами, где под невыносимым солнцем дремотно копошится традиционная жизнь. Есть прохладный, малолюдный и почти европейский берег Черного Моря с маленькими городками в тени зеленых гор, старыми деревянными виллами и мягкими, улыбчивыми жителями. Есть марсианские пейзажи и мертвые города Каппадокии. Есть дикий, патриархальный Курдистан в мрачных горах, похожих на застывший шторм. Есть грязные арабские города с мужчинами в синих платках - на горячей, как духовка, сирийской пустыне. Есть безлюдная пастель армянского нагорья с черными остовами брошеных церквей и белым шатром Арарата. Там есть масса загадочных и красивых мест, и везде бурлит очень непростая половая жизнь.
Хуевая страна
В Каппадокию нас занесло случайно - увидели где-то на стене фото с невероятной красоты скалами, изрытыми пещерами, - этакий огромный термитник. Но то, что мы увидели, когда выбрались из последней попутки, было круче, чем та фотография, круче, чем все, что мы до сих пор видели. Мы стояли в песчаной долине, окруженной высокими отвесными горами, а вокруг из песка, как космические корабли, торчали двадцатиметровые каменные фаллосы. Мы не могли представить, что такое вообще может быть на Земле.
Хуи высились повсюду, куда не глянь. И они сами, и стены долины были сплошь изрыты пещерами. Это было настолько странно, что мы забрались в палатку и уснули - мозг не мог это переварить. Утром мы пошли на разведку, облазили ближайшие фаллосы и обнаружили, что все норы - это прекрасные жилища. Каменные полочки в стенах, углубления для посуды в полу, длинные столы, ступеньки. Кое-где - алтари скальных часовен.
Потом мы вернулись на шоссе и метров через пятьдесят обнаружили придорожное кафе в такой же пещере. Завешаный коврами сумрак, хорошая тихая музыка, никого нет, кроме дряхлого седобородого старичка с красными веками, задумчиво глядящего на марсианский пейзаж за шоссе. На столике перед ним стакан айрана. Притарахтел мототцикл, к нам поднялся человек в толстых очках, похожий на типичного советского ботаника, принес чаю, несколько путеводителей и толстую стопку каких-то тетрадей, отрешенно улыбнулся и тоже сел смотреть вдаль.
Из путеводителей мы поняли, что пещеры - это греческие деревни и монастыри, вырытые тысячу лет назад. Здесь была Византия. Территория размером с Московскую область, покрытая лесами каменных фаллосов. Хуи, хотя в это и не верится, сами выросли. Миллионы лет назад тут было ровное нагорье, потом порода просела и выветрилась, образовав долины и ущелья, - но почему-то не вся, а за исключением огромных столбов. Они состоят из мягкого туфа, который можно пилить пилой. И в них вырыты десятки, а может, сотни тысяч пещер. Тысячи из них - церкви. Нигде не было столько церквей и монастырей на единицу площади. Это колыбель православия. Тут, в кельях, выдолбленных на вершинах фаллосов сидели отшельники-столпники. Большинство пещер покинуто уже много веков, но последне греки бежали только в тридцатых годах, во время националистической шизы.
Через полчаса, блестя очками и отрешенно, как череп, улыбаясь, “ботаник” снова подошел к нам, и куда-то поманил. Мы карабкались за ним вверх и вверх по осыпающимся желтым скалам, мимо десятков пустых пещер, в которых столетиями жили, спали, топили очаг, трахались, рожали детей, думали многие поколения людей. Мы выбрались наверх, на край огромного отвесного обрыва, образующего стены уходящей вдаль нечеловечески прекрасной долины, покрытой грядами хуев. Где-то далеко, среди них, копошился на поле трактор. Пройдя по гребню, мы чуть-чуть спустились вниз и оказались на маленьком уступе на стене обрыва. Ботаник звякнул ключами, отпер решетчатую дверь и впустил нас в полумрак пещеры. Стены были покрыты фресками, розовыми в сочащемся снаружи свете, очень древними - это было сразу видно. Ангел простер длинное крыло в пятне света. Святые спокойно глядели из своей кристально-чистой реальности. И в каждой фигуре - недоступная нам глубина понимания человеческой судьбы. Человек, обреченный жить на земле, обреченный на свою натуру и историю. Потом люди разучились так рисовать - на Руси уже только великие мастера, Рублев, Грек, писали что-то сравнимое.
“Ай фаунд зис чёрч фифтин йерз эгоу. Ду ю лайк ит?” Ботаник-Хикмет объяснил, что подростком лазил тут, по обрыву, заметил маленькую дырку в стене, расковырял - и обнаружил церковь, замурованную монахами, покидавшими эти места. Неизвестно, сколько еще таких церквей скрыто вокруг.
Мертвые города
Мы поселились в маленькой пещерке рядом с хикметовым кафе. Ближайшей деревней оказалось Гёреме - возникшая на месте огромного монастыря туристическая столица Каппадокии. Она вся состоит из копеечных пансионов, кафе и лавок. Тут мы остаток наших денег потратили на аренду скутера. Вернее, часть - на аренду, а часть на ремонт - потому что через несколько дней вылетели на нем в кювет на скорости девяносто километров в час.
За неделю мы объехали десяток деревень, покатали множество турецких детей и, главное, облазили полсотни скальных церквей. Как правило, они находятся не в деревнях, а где-нибудь на отшибе - тысячу лет назад людей здесь жило гораздо больше, поэтому кое-где стоят целые пустые пещерные города - фантастическая картина исчезнувшей цивилизации. Без скутера все это найти сложно - ни на автобусе, ни пешком туда не добраться. Мы плотно подсели на фрески, хотя никогда до того ими не интересовались. Они - как наркотик, показывают другой, какой-то изначальный мир. Как торчки, мы рыскали по плоскогорью, чтобы снова увидеть это.
В большинстве мест росписи были сильно изуродованы турками. Во времена национализма они специально сбивали и расстреливали фрески, выкалывали святым глаза - о чем сейчас, конечно, жалеют, поскольку нынче это основа местного благополучия. В десятке хорошо сохранившихся церквей повешена железная дверь, сидит охранник и продаются билеты - но большая часть стоит без присмотра где-то в глуши и тихо осыпается. В России каждую такую фреску облизывают искусствоведы, а здесь их никто не охраняет, не реставрирует, все покрыто копотью и надписями “здесь был Мустафа”. Лишь малая часть фресок сфотографирована и опубликована - поэтому очень глупо, что в Каппадокии совсем не бывает русских, способных в них врубиться.
Сами турки не больно-то разбираются в этом наследии: стоит - и хорошо. К чужим памятникам они относятся без интереса, но с гордостью. То и дело можно видеть большую турецкую семью, жизнерадостно запечатлевающую самое себя на фоне каких-нибудь христианских или античных развалин - красиво, а главное родное.
Слава Богу, турецкий закон запрещает в таких местах что-то ломать и перестраивать. Поэтому в кельях и церквях крестьяне просто держат скот и хранят мотыги. Так что иногда стоит как следует поскоблить какой-нибудь курятник - и за слоем векового дерьма откроется фреска десятого века. Вообще, путешествуя по Турции, все время стараешься разглядеть сквозь сетку национальных традиций едва различимое послание, оставленное какой-то другой ушедшей цивилизацией.
Даже просто по внутренним формам пещер становится ясно, что их рыли люди с совершенно другим сознанием, иные существа. И в то же время постоянно наталкиваешься на то, что это были люди. Удивительное ощущение, когда лезешь по крутой лестнице и нащупываешь рукой выемку, выдолбленную человеком, таким же, как ты, тысячу лет назад. Половина пещер - это голубятни. Стены там состоят из сотен каменных ячеек, где скапливался помет, использовавшийся греками как удобрение. Люди ушли, а голуби живут.
Иногда пещеры вырыты не в скалах, а просто в земле. В нескольких местах раскинулись невидимые с поверхности подземные города - многоэтажные лабиринты из сотен пещер, где жили тысячи людей вместе со своими курами и овцами. Здесь они скрывались от врагов - римлян и турков. Это воплощенная клаустрофобия, материализованные страшные сны или компьютерная игра. Ходишь по темным запутанным кишкам, пытаешься как-то ориентироваться, и вдруг раз - и проваливаешься на следующий уровень, где все то же самое, только незнакомое. В одном из таких городов - семь подземных этажей. И везде узкие темные ходы, скользкие крошащиеся ступени, ведущие в новую пугающую глубину.
Байрам
Обнаружив себя в глубине Каппадокии без копейки денег, мы решили поработать - хотя бы за еду и жилье. В соседней деревне Учхисар, облепившей гигантскую скалу, ту самую, которую мы когда-то увидели на фото, мы познакомились с хозяином ресторанчика под идиотским названием “House of Memories”. Байрам купил нас двумя вещами: удивительным сходством с лейтенантом Коломбо и тем, что, только нас завидев, он хрипло запел на пиджн-инглиш: “Май френдс! Ю тайред! Ай уонт ту мэйк ти фор ю! Но мани? Но проблем! Ю а пуа пипл, ай эм пуа ту. Фром май харт ту ю!” Узнав, что мы на мели, Байрам предложил нам поработать у него. Мы согласились.
Каждое утро мы просыпались на ковре, на широкой веранде над кафе. В проеме арки синел рассвет. Внизу расстилалась огромная, прекрасная долина, забранная струящимися сине-желтыми горами. Дрожали десятки километров воздуха, поднимающиеся в белое небо. Обычно нас будил странный звук, похожий на шум далекой паяльной лампы. Он залетал в каждый дом, был слышен в сумраке каждой комнаты в раскиданных по горам деревнях. Он не был очень громким - просто в долине стояла абсолютная тишина, хранящая еще мистерию ночи и все спящие возможности будущего дня. Высунувшись, мы видели далеко внизу два белых воздушных шара, медленно всплывавших из синей глубины. Под ними вспыхивали горелки, прорезая километры тишины. Шары с туристами, 90 долларов с человека, взлетали над Гёреме.
Потом из-за розовых гор, словно вырезаных из картона, вылезало солнце - врубая бодрый турецкий день и стремительно все раскаляя. Просыпался Байрам, будил своего племянника-имбецила Джехана, мы поливали мостовую, протирали столы - и целый день, едва завидев туриста, голосили: “Май френд! Ю тайред! Ай уонт ту мэйк ти фор ю! Но мани! Фром май харт ту ю! Уэлкам то хаус оф мэмориз!” Байрам завел нас как подсадных уток - в надежде, что мы приманим ему других белых людей. Но расчет не оправдался - приманивали мы только окрестных турков, которые приходили смотреть на диковинных зверьков. Мы мыли посуду, готовили чай и кальян, да собирали с грязных тарелок декоративные розочки из помидорных шкурок - Байрам их использовал по многу раз. Пару раз я пыталась приготовить что-то русское, оливье-шмаливье - Байрам попробовал, скривился и сказал, что это “кёпек йэмек” - “собачий корм”.
Но обычно делать было томительно нечего, целыми днями мы смотрели на фантастический простор и трепались с посетителями, впитывая истории со всего света. Байрам тоже подсаживался к ним и начинал фиглярствовать: “Пожалуйста, найдите мне в вашей стране девушку. Я серьезно, я ищу жену. Меня не интересуют деньги, главное доброе сердце. Я не люблю турецких женщин - они такие корыстные. Пожалуйста, если увидите хорошую девушку, скажите ей, что в Каппадокии живет Байрам Туг, я надеюсь на вас…” Он приставал с этим ко всем. Уморительно гримасничая, Байрам жаловался смущенным туристкам, как он страдает без секса. Понять, где кончалась клоунада и начиналась надежда на успех, было невозможно.
Бабы
Вообще, с бабами в Турции жестокий напряг. Хотя, внешне это светская страна, в личной жизни подавляющего большиства царит средневековый патриархат. Девушка в восемь вечера должна быть дома, никаких шашней до брака, все друг за другом следят, за откровенный взгляд на красавицу ее родня считает своим долгом набить морду. Один немец, приехавший из Ирана, сказал нам, что Турция - куда более мусульманская страна. В Иране, говорит, под маской государственного шариата все тихо блядуют. Внешне все в платочках, но относятся к этому уже, как мы к советским условностям. А в Турции наоборот - государству пофигу, зато семья сурово бдит.
Одна молодая учительница жаловалась мне: “Родители хотят меня выдать замуж. Пора, говорят, перед соседями уже неудобно. А я за него не хочу. Тогда, говорят, ищи сама, только быстро, полгода тебе даем. А где я с парнем познакомлюсь? В автобусе? Я же сразу после работы дома должна быть.”
Жениться просто так нереально. Парень должен сперва накопить денег и открыть свое дело - иначе никто за тебя девку не отдаст. До тридцати это мало у кого выходит. Поэтому половая жизнь у большинства турецких мужчин начинается лет в четырнадцать, в борделе. Понятно, что после этого с чувствами у них секс не ассоциируется, и к женщинам они относятся без сантиментов.
Зато к ближе сороковнику, разбогатев, турок может завести себе вторую жену. Как-то один наш знакомый напугал меня, показав фото на стене: “А это мои матери…” Со старой карточки страшно глядели две черных, измученных жизнью деревенских тетки.
При этом народ-то они страстный и к тому же непьющий - поэтому чрезвычайно озабоченный. Мы долго гадали, о чем целыми днями беседуют аксакалы в чайханах. Оказалось - о бабах. Сидят старые козлы, чинно переберают четки и про секс говорят. Женщинам туда вход запрещен - они по большей части дома сидят. В одном ужасном городишке мы вообще не встретили женщин, ни разу. Мужчины в чайханах, ресторанах, магазинах, мужчины, работают, мужчины отдыхают. Дети встречаются, но только мальчики. В общественном туалете - одни писсуары. На самом деле, в Турции - два общества. С мужским, которое на поверхности, еще можно разобраться, а женское - это терра инкогнита.
Наташа
Но на иностранцев весь этот шариат не распространяется. Как сказал нам один местный интеллигент: “Турция - это страна правил. И первое правило - никаких правил для туристов.” Иностранцы, “ебанжи” - это люди за рамками обычных запретов, с ними возможно все - чего нельзя тут, но чего просит фантазия. Женщина-иностранка для турков - существо нереальное, это фантом, порожденный телевидением. В отличие от турчанки, она не замужем, не имеет детей и моральных представлений. Она не сидит дома - а значит, находится в вечном поиске любовника. Многие турки в глубине души считают, что к ним за тем и приехали - чтобы испытать новые эротические ощущения. Короче, турецкий мужик видит в белой девушке себя.
Русским совсем плохо: в Турции есть настоящий фольклорный персонаж - “Наташа”, украинская проститутка. Не просто проститутка, а прям-таки блядь, воплощение непотребства, принесенного западным миром, - и предмет самых грязных желаний. “Наташу” знают везде, в самых глухих местах, где ни русских, ни проституток отродясь не бывало. Ее показывают в сериалах - в исполнении крашеных турчанок. Собственно, “наташа” - это уже просто синоним “бляди", обиходное слово. Потом в Трабзоне мы ее наконец увидели - с непривычки зрелище и впрямь грустное, хотя по нашим-то меркам самое обычное. Просто русская девка, испорченная совком, пьянством и беспросветностью.
Но по дороге эта “Наташа” стала нашим личным врагом - столько мы из-за нее намучились. Бывало остановишься у каких-нибудь очень гостеприимных людей, а ночью смотришь - рядом лежит турок. Или тормозишь кого-нибудь на горной дороге, а водитель так прямо и говорит: "Пара чок, мадам ёк," - "Денег много, а бабы нет,". А однажды ко мне вообще приставал мальчик лет одиннадцати. Я даже как-то не могла возмутиться: все-таки ребенок. Он воровато и поспешно пытался схватить меня за задницу, я смеялась, замахивалась мокрой тряпкой, он убегал, смотрел на меня из угла, как маленький зверек, потом, дрожа от страха и возбуждения, подбегал снова.
И все это при живом бой-френде. Хвала Пророку, турки в этих ситуациях очень трусливы и при первой же реакции бой-френда делают вид, что ничего не было, - знают, что бы с ними сделали, если бы это была турчанка. В конце концов я замучилась объяснять, что я не изголодавшийся естествоиспытатель и не Наташа, купила себе шаровары, надела платок и со своей жидовской мордой сошла за местную. Тут же - как отрезало.
Ослы
Шариат не распространяется не только на туристов, но и на других животных. Как-то в Гёреме мы познакомились с парнем, лет двадцати семи, мрачным и страстным взором похожим на молодого Бонапарта. Он забыл принести заказанный кофе, а когда ему напомнили, не стал суетиться, как это у них принято, а просто сказал: извините, забыл. Мы разговорились, сыграли в шахматы, он оказался отличным игроком, и да и вообще незаурядным хлопцем, читал Маркса и Бакунина - что в сельской Турции редкость. Потом пошли к нему в каморку на второй этаж, выпили пива - и тут началось. Узнав, что мы не женаты, он сразу предложил мне с ним трахаться, а моему другу - на это смотреть. “Я очень опытен, могу многому вас научить.” Мы обиделись и пошли домой.
Через несколько дней мы снова встретили Мехмета. Он пригласил нас за столик и сказал: “Я много думал, я хочу извиниться. У меня ужасный недоёб. Но вы мне интересны не только из-за секса. Я хотел бы с вами дружить. Я ведь правда очень опытен. Хотите расскажу?” Мехмет расставил шахматы и начал: "Первый секс у меня был в 11 лет - я трахнул курицу. Но она умерла. Потом у меня собака, она - Мехмет весело улыбнулся, - была девственницей. Не знаю, может, она от меня и забеременела. Она делала мне минет. А потом - мне было уже 14 - друг привел меня в соседский сарай, и там была ослица. Мы ее трахали по очереди. И как раз, когда я это делал, вошел старичок-хозяин и стал кричать. Я оттолкнул его и убежал. Мне было ужасно стыдно и жалко его. Он ревновал, он же сам ее трахал. А потом я встретил в автобусе девушку из Тайланда. Я тогда не знал английского, показал ей жестами, что она красивая, - Мехмет обвел ладонью лицо и сложил пальцы в бутон - жест, означачающий в Турции все хорошее, - Мы трахались в огороде.
На самом деле, у меня было трудное детство. Мой отец сошел с ума, он никого не узнает. Мне пришлось работать с 12 лет. Хозяин кафе, куда меня отдали, был садистом, он бил меня, заставлял много работать, и все время унижал. А гордость - это единственное, что у меня есть. Однажды он издевался надо мной, я не выдержал и ударил его ножом, много раз. Я думал, что он умер, но он выжил, только стал инвалидом, ноги отнялись. Но я его не жалею. Меня посадили в тюрьму, там было очень плохо, сильно били. Но через три месяца отпустили - я же был несовершеннолетний. Я работал все эти семь лет, без отпуска, но через две недели это кончится, отец выйдет на пенсию, я буду свободен.”
Тут мы врубились, что Мехмету всего 19 - и перестали обижаться.
Инициация
Вообще, детство у турков кончается лет в семь, когда им делают обрезание. Обычай жестокий, учитывая, что происходит это с ребенком уже в возрасте сознательном, но нежном. Мусульманская инициация, «сюннет» сопровождается праздничными игрищами - мальчика наряжают в костюм Санта-Клауса, возят по городу в машине с флажками и бибикаюньем, как на свадьбе. Собирается вся родня, пьет, гуляет, кормят ребенка в ресторане, фотографируют и задаривают подарками, приговаривая «сейчас ты станешь мужчиной». У виновника торжества при этом такой вид, будто его сейчас принесут в жертву. Он видит, что взрослые хотят, чтобы он изображал радость, но при этом боится и знает, что никто его не защитит, всем на его страх положить. Потом он оказывается в темной комнате наедине с врачом, который делает «чик-чик». Это настоящая инициация, человек узнает, что мир жесток и каждый за себя.
Лет в 10 турченка берут работать на побегушках в чайхану или магазин. В его глазах появляется что-то серьезное - он чувствует себя таким же, как взрослые мужчины. После этого он только растет, толстеет, обзаводится усами, ослами, женами - но по сути не меняется, остается рано повзрослевшим ребенком. Как всякий ребенок, он - гедонист и не может себе отказать в том, чего хочется, - полезть к туристке, например. Только уже лет в пятьдесят происходит новая перемена - он вдруг превращается в мудрого и спокойного старца: смотрит вдаль, перебирает четки и поучает юношей. Самый милый и безопасный народ эти старцы.
Гостеприимство
Как-то вечером мы позвали Мехмета к себе в Ортахисар. Мы не сомневались, что Байрам разрешит ему у нас заночевать - он то и дело за символическую плату пускал на ночь западных студентов, да и бесплатно бы пустил, если попросить. Вообще в Турции, вне туристических районов, никто не опустится до того, чтобы брать с путника деньги за ночлег. Вы можете постучаться в любой сельский дом - и вас сто процентов пустят ночевать. А чаще всего стучать не приходится - вас остановят на улице, усадят в чайхане, накормят, а потом десять человек сами предложат свой кров. Если у вас нет денег, то в любом турецком кафе и ресторане (кроме мест типа Анталии) вы можете попросить - и вас без слова накормят бесплатно. Мы проехали всю Турцию вдоль и поперек без гроша в кармане и ни разу не были голодны. Тарелка супа, дёнер или хотя бы сыр с овощами вам гарантированы, но могут подать и дорогой обед - чтобы вы не подумали, что деньги это главное. Как и все хорошие мусульмане, турки восхитительно гостеприимны. Это не считается за какую-то доблесть, это культурная норма. Человек может оказаться полным мудаком - но он будет вести себя примерно так же.
Так вот. Мехмет удивился нашему приглашению, спросил, уверены ли мы, что ему будут рады, но приехал. Скорее для проформы я подошла к Байраму и спросила, можно ли ему остаться. Байрам посмотрел на меня так, будто я попросила его отдать Мехмету свою сестру, и сказал: “Конечно, нет.” Почему? “Ну он же местный.” Никакие уговоры не помогали. Растерянно, мы сообщили Мехмету, что Байрам против и ему придется ночевать в пансионе. Мехмет вскочил из-за стола, сдавлено сказал “извините, до свидания” - и быстро куда-то пошел. Я бросилась его догонять, нагнала метров через двести, схватила за рукав - он резко обернулся, и я увидела залитое слезами лицо, красное от ярости и стыда. Мы стали виновниками ужасного оскорбления: турок нарушил этикет, явился без приглашения и был выгнан.
Так мы вдруг обнаружили, что за ширмой всеобщего дружелюбия тут скрыты очень непростые отношения. Турки - очень светский народ. Люди, которые друг друга впервые видят, начинают так мило и непринужденно болтать, что нет сомнения, что это старые друзья. Но это их ни к чему не обязывает. Если кто-то говорит “беним аркадаш” (мой друг) - это значит только то, что эти люди не враги, они могут общаться. А враги бывают - скажем, Байрам и Мехмет после той истории общаться не будут никогда. Словосочетание “сени севьёрум” (я тебя люблю) для турка значит примерно “рад тебя видеть”. Чудеса гостеприимства распространяются лишь на чужаков. На турков - только если они издалека.
Это все сочетается с очень сильными семейными связями и удивительной братской нежностью. Когда видишь, как стоят, обнявшись, какие-нибудь взрослые мужики-братья или как отец мацает ребенка - понимаешь, что между ними гораздо больше физического тепла и близости, что они - одно тело.
Джехан
Джехан - идиот. Ему 18, у него сморщенное сороколетнее лицо. Он не то чтобы какой-то клинический, но тупой, как баран. Настоящий деревенский дурачок, все время смеется. Мы работаем с ним на кухне, то и дело он подкрадывается ко мне со здоровым кухонным ножом, изображая, что хочет зарезать. Я замахиваюсь на него губкой - он, хихикая, убегает. Одевается он аккуратно, в белую рубашку и черные брюки, и обожает одеколон. В Турции, вообще, одеколона - залейся. В каждом доме, кафе, даже маршрутке вы первым делом подставляете ладонь под предложенную хозяином “коланью” - моете руки, освежаете лицо. Но Джехан любит его просто так, за запах. Все время поливает себя и подкрадывается, чтобы полить нас.
Джехан вырос в глухой деревне, потом родня нагрузила им Байрама - в надежде, что он научится готовить и говорить по-анлийски. (Сам-то Байрам плохо но смело говорит на всех языках.) Но Джехан не способен ничему учиться, он двух слов-то связать не может. Он выучил “хау-дую-ду”, всем его говорит, но не знает, что это значит. Еще он все время задорно бьет себя в грудь и повторяет “бен, бен!” - “я, я!”
Как-то вечером в нашу сеть попались два милых усталых голландца высотой с фабричные трубы. Байрам накормил их ужином, голландцы легли на пол, высунули ноги в дверь, мы стали курить кальян и трепаться. Джехан принес свечи, сказал “романтик” и сел к нам. Мы заржали - дело в том, что Байрам, зажигая посетителям свечи, имел привычку многозначительно подмигивать и говорить это самое “романтик”. А Джехан смысла слова не понимал, но выучил - просто как часть церемонии.
Голландцы услышали эту историю, переглянулись, покачали головами и сказали: “Это очень хорошо. Нам нравится, как здесь относятся к умственно неполноценным. Они интегрированы в общество, имеют возможность работать…” Мы поржали и над ними.
Но на самом деле, отношение к инвалидам тут правда другое. На улицах - много сумасшедших и всяких уродов, вид у них непуганый. Я помню центральную площадь в одной дикой деревне, мы движемся мимо бесчисленных чайхан, сотни аксакалов замолкают и провожают нас взглядом, и я вижу, что среди них на стуле сидит безумный мужик с мутным взором, в грязной майке, изо рта течет слюна. Он сидит со всеми, никому в голову не придет его стесняться или отправить домой. Или сдать в дурку с глаз долой. К ним вообще никак специально не относятся, темы такой нет. Кто-то сказал мне: “Ну да, этот человек такой, что поделаешь, но он тоже наш брат, один из нас.”
Оборотень в погонах
Каждое утро к нам заходили завтракать двое жандармов, Абу и Исмаил. Они были нашими первыми посетителями, Байрам кормил их бесплатно - из коррупционных соображений.
Полиция в Турции занимается криминалом, а охрана порядка лежит на жандармерии - специальных армейских подразделениях. Это солдаты-срочники, молодые парни. Одеты они в элегантную зеленую форму, носят автоматы, ребята бравые и дружелюбные. Форма вообще облагораживает турка. Он чувствует себя представителем чего-то важного и старается не ударить в грязь лицом. Делать жандармам совершенно не хрена - поэтому они с радостью берутся помогать путешественникам.
Впрочем, к Абу все это не относилось. Это был здоровый, как бык, взрослый мужик, форма и беретка смотрелись на нем забавно, автомат болтался, как нелепая игрушка. Мы сразу подружились - он свободно говорил по-немецки и был человеком из другого мира, наш брат.
Попивая кофе, и не по-турецки открыто улыбаясь, Абу рассказал, нам, что вырос в Германии, в маленьком городке Вуперталь. “В молодости я начал торговать наркотииками - травой, героином, экстази, потом оружием. Обычно турки покупают его не чтобы убивать, а так просто. Правда, один мой знакомый пытался застрелить жену, но, слава Богу, промазал. В принципе, я делал все, что приносило доход. Поджигал машины, чтобы хозяева могли получить страховку. Это сложное дело, нужно поджечь так, чтобы эксперты страховой компании не смогли доказать, что это самопал. А они свое дело знают.”
Абу был честным барыгой - поэтому держался на плаву очень долго, десять лет. Он и нас поразил умом, юмором, свободой и всяким отсутствием скользкости. Но в конце концов его все равно кто-то сдал.
“Суд шел два дня. В первый день я явился, послушал и понял, что дело плохо. У меня была подписка он невыезде. Я пришел домой, собрал вещи, поехал в аэропорт и улетел в Турцию. А здесь сразу сдался в армию. Конечно, меня ищет Интерпол, но турецкая армия своих не выдает.”
В благодарность за кормежку Абу украдкой совал нам пакетик с травой - он знал всех местных земледельцев, выращивающих коноплю. А его напарник Исмаил, ни слова не понимавший по-немецки, чинно пил кофе и ни о чем не подозревал.
Как-то я поинтересовалась у Абу, как он решает проблему с женщинами - вон, Байрам-то уже на стенку лезет. Абу широко улыбнулся и ответил, что все проблемы - в голове у Байрама. Девушек сколько угодно. Если не трахаться с ними вон там - он показал на смотровую площадку на вершине Учхисара - можешь спокойно крутить романы, никто тебе слова не скажет.
Как-то Абу позвал нас в гости, в участок. Он отлично разместилась в одном из каменных пенисов. Внутри - ковры, подушки, цветы, фруктовый чай и вид на абрикосовые сады. О службе напоминает только штатный Ататюрк на стене - да только делать тут нечего, Каппадокия - место на редкость мирное. Абу вывел нас во двор и показал на прекрасный цветник над обрывом: “Моя работа. Через полгода я демобилизуюсь, кое-какие сбережения у меня есть, куплю себе участок где-нибудь на юге и займусь сельским хозяйством, давно хотел.”
Дорога
Отношения с Байрамом у нас не сложились. Клиентов мы не приманивали, да и дружба не клеилась. Несколько раз я просила его: “Дружище, останови свое шоу, пообщайся с нами нормально.” Байрам склабился-склабился, а потом выдал: “Что вы от меня хотите?! О чем я должен говорить? О жизни? О том, что мои родители умерли, мои братья со мной не общаются, что меня с детства отдали сюда работать, что я один? Я хочу думать только о будущем. Мне не нужны воспоминания. Ай донт нид мемориз.”
Через месяц мы надоели Байраму, и он нас выгнал. Да мы и сами уже офигели сидеть на месте. Но прежде, чем двинуть дальше на восток, мы на несколько дней вернулись в келью рядом с кафе Хикмета. Она успела стать для нас чем-то вроде дома. Вечера мы проводили у Хикмета. Его кафешка была совсем не похожа на ресторан Байрама и прочие местные заведения, выполненные в лубочно-турецком стиле. Тут явно был дом. Хикмет рассказал, что кафе открыл его прадед, до недавнего времени их семья тут и жила, сам он родился в этой пещере, раньше кафе занимался его отец - тихий старичок, которого мы видели, - теперь он. Хикмет оказался утонченным меломаном, одна стена была заставлена фонотекой. На блеклом фото - сам Хикмет, молодой, с длинным хайром и усами. В кафе не было ничего, кроме чая, кофе и тостов - и ощущался странный дух некоммерческого заведения, очень непривычный для Турции. Тут был естественный уют старого места, ты чувствовал, что просто живешь на этой теплой древней планете, среди розовых камней, над которыми гаснет небо. Ты был непостижимо живым, посреди миллионов лет, в необъятном мире, где было и будет бесконечно много всего.
Когда становилось темно, шоссе пустело, Хикмет разливал вино, тренькал на сазе и мы строили планы, как вернемся зимой и будем вместе делать хостел в окрестных пещерах. Хикмет доставал с полки толстую пачку тетрадей, садился рядом и просил перевести ему, что там написано. Тетради были сплошь исписаны отзывами проезжих туристов. Мы пытались разобрать немецкие и польские автографы. Хикмет с маниакальным постоянством совал тетради всякому, кто к нему заходил. В его любви к этим тетрадкам было что-то сумасшедшее. Я спросила, зачем они ему. “Я работаю не ради денег, а чтобы сделать что-то необычное. Мне нужно знать, что люди думают об этом. Я помню каждого, кто оставил здесь запись.” Каждого?! Там были тысячи записей. “Да, почти всех. Я не все понимаю - но я читаю и вспоминаю этих людей. Это моя жизнь…”
Потом, на дорогах Турции, нам еще пару раз встречались такие рыцари туристического бизнеса, безнадежно влюбленные в приезжих. В них, как и в Хикмете, было что-то печальное. Скрытая тоска в фигуре, заваривающей чай или садящейся на мототцикл и уносящейся по шоссе в марсианский пейзаж. Он живет на границе миров, каждый день к нему приходят люди, принося что-то из неведомого, и уходят, оставляя Хикмета одного с его пещерой и огородом. Оставляя музыку других городов. Старый деревенский хиппи, подсевший на иноземцев, на другую жизнь, которую он никогда не видел.
Шоссе до восхода солнца. Синие скалы. Мертвая, потусторонняя Греция глядит провалами входов и обнажившимися внутренностями пещер. Она повсюду, замерла вне времени. Между этим - деревенская Турция, лоскуты пшеницы и абрикосовые деревья. В упор не замечая руин цивилизации, баба гонит овец. С мягким гулом скользят призрачные автобусы с матовыми обоймами западных туристов, явившиеся из другого подпространства. Три параллельных мира парят над еще прохладной землей.
ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА УДОВОЛЬСТВИЯ
В Турции были все - на пляже, в окружении ветеранов вермахта. Любители неприкрашенной жизни бывали еще в Стамбуле. Это, конечно, город великий, живой и позитивный. В нем, на руинах другой культуры, на византийском гумусе, поливаемая западными химикатами, Турция расцвела во всей красе. Это город турецкой мечты. Мне кажется, что если попросить рыночного азера представить, как выглядит город его детской сказки, - то это будет Стамбул.
Но, кроме этого, есть еще много Турций. Есть бесконечные выжженые холмы Анатолии, пахнущие навозом и абрикосами, где под невыносимым солнцем дремотно копошится традиционная жизнь. Есть прохладный, малолюдный и почти европейский берег Черного Моря с маленькими городками в тени зеленых гор, старыми деревянными виллами и мягкими, улыбчивыми жителями. Есть марсианские пейзажи и мертвые города Каппадокии. Есть дикий, патриархальный Курдистан в мрачных горах, похожих на застывший шторм. Есть грязные арабские города с мужчинами в синих платках - на горячей, как духовка, сирийской пустыне. Есть безлюдная пастель армянского нагорья с черными остовами брошеных церквей и белым шатром Арарата. Там есть масса загадочных и красивых мест, и везде бурлит очень непростая половая жизнь.
Хуевая страна
В Каппадокию нас занесло случайно - увидели где-то на стене фото с невероятной красоты скалами, изрытыми пещерами, - этакий огромный термитник. Но то, что мы увидели, когда выбрались из последней попутки, было круче, чем та фотография, круче, чем все, что мы до сих пор видели. Мы стояли в песчаной долине, окруженной высокими отвесными горами, а вокруг из песка, как космические корабли, торчали двадцатиметровые каменные фаллосы. Мы не могли представить, что такое вообще может быть на Земле.
Хуи высились повсюду, куда не глянь. И они сами, и стены долины были сплошь изрыты пещерами. Это было настолько странно, что мы забрались в палатку и уснули - мозг не мог это переварить. Утром мы пошли на разведку, облазили ближайшие фаллосы и обнаружили, что все норы - это прекрасные жилища. Каменные полочки в стенах, углубления для посуды в полу, длинные столы, ступеньки. Кое-где - алтари скальных часовен.
Потом мы вернулись на шоссе и метров через пятьдесят обнаружили придорожное кафе в такой же пещере. Завешаный коврами сумрак, хорошая тихая музыка, никого нет, кроме дряхлого седобородого старичка с красными веками, задумчиво глядящего на марсианский пейзаж за шоссе. На столике перед ним стакан айрана. Притарахтел мототцикл, к нам поднялся человек в толстых очках, похожий на типичного советского ботаника, принес чаю, несколько путеводителей и толстую стопку каких-то тетрадей, отрешенно улыбнулся и тоже сел смотреть вдаль.
Из путеводителей мы поняли, что пещеры - это греческие деревни и монастыри, вырытые тысячу лет назад. Здесь была Византия. Территория размером с Московскую область, покрытая лесами каменных фаллосов. Хуи, хотя в это и не верится, сами выросли. Миллионы лет назад тут было ровное нагорье, потом порода просела и выветрилась, образовав долины и ущелья, - но почему-то не вся, а за исключением огромных столбов. Они состоят из мягкого туфа, который можно пилить пилой. И в них вырыты десятки, а может, сотни тысяч пещер. Тысячи из них - церкви. Нигде не было столько церквей и монастырей на единицу площади. Это колыбель православия. Тут, в кельях, выдолбленных на вершинах фаллосов сидели отшельники-столпники. Большинство пещер покинуто уже много веков, но последне греки бежали только в тридцатых годах, во время националистической шизы.
Через полчаса, блестя очками и отрешенно, как череп, улыбаясь, “ботаник” снова подошел к нам, и куда-то поманил. Мы карабкались за ним вверх и вверх по осыпающимся желтым скалам, мимо десятков пустых пещер, в которых столетиями жили, спали, топили очаг, трахались, рожали детей, думали многие поколения людей. Мы выбрались наверх, на край огромного отвесного обрыва, образующего стены уходящей вдаль нечеловечески прекрасной долины, покрытой грядами хуев. Где-то далеко, среди них, копошился на поле трактор. Пройдя по гребню, мы чуть-чуть спустились вниз и оказались на маленьком уступе на стене обрыва. Ботаник звякнул ключами, отпер решетчатую дверь и впустил нас в полумрак пещеры. Стены были покрыты фресками, розовыми в сочащемся снаружи свете, очень древними - это было сразу видно. Ангел простер длинное крыло в пятне света. Святые спокойно глядели из своей кристально-чистой реальности. И в каждой фигуре - недоступная нам глубина понимания человеческой судьбы. Человек, обреченный жить на земле, обреченный на свою натуру и историю. Потом люди разучились так рисовать - на Руси уже только великие мастера, Рублев, Грек, писали что-то сравнимое.
“Ай фаунд зис чёрч фифтин йерз эгоу. Ду ю лайк ит?” Ботаник-Хикмет объяснил, что подростком лазил тут, по обрыву, заметил маленькую дырку в стене, расковырял - и обнаружил церковь, замурованную монахами, покидавшими эти места. Неизвестно, сколько еще таких церквей скрыто вокруг.
Мертвые города
Мы поселились в маленькой пещерке рядом с хикметовым кафе. Ближайшей деревней оказалось Гёреме - возникшая на месте огромного монастыря туристическая столица Каппадокии. Она вся состоит из копеечных пансионов, кафе и лавок. Тут мы остаток наших денег потратили на аренду скутера. Вернее, часть - на аренду, а часть на ремонт - потому что через несколько дней вылетели на нем в кювет на скорости девяносто километров в час.
За неделю мы объехали десяток деревень, покатали множество турецких детей и, главное, облазили полсотни скальных церквей. Как правило, они находятся не в деревнях, а где-нибудь на отшибе - тысячу лет назад людей здесь жило гораздо больше, поэтому кое-где стоят целые пустые пещерные города - фантастическая картина исчезнувшей цивилизации. Без скутера все это найти сложно - ни на автобусе, ни пешком туда не добраться. Мы плотно подсели на фрески, хотя никогда до того ими не интересовались. Они - как наркотик, показывают другой, какой-то изначальный мир. Как торчки, мы рыскали по плоскогорью, чтобы снова увидеть это.
В большинстве мест росписи были сильно изуродованы турками. Во времена национализма они специально сбивали и расстреливали фрески, выкалывали святым глаза - о чем сейчас, конечно, жалеют, поскольку нынче это основа местного благополучия. В десятке хорошо сохранившихся церквей повешена железная дверь, сидит охранник и продаются билеты - но большая часть стоит без присмотра где-то в глуши и тихо осыпается. В России каждую такую фреску облизывают искусствоведы, а здесь их никто не охраняет, не реставрирует, все покрыто копотью и надписями “здесь был Мустафа”. Лишь малая часть фресок сфотографирована и опубликована - поэтому очень глупо, что в Каппадокии совсем не бывает русских, способных в них врубиться.
Сами турки не больно-то разбираются в этом наследии: стоит - и хорошо. К чужим памятникам они относятся без интереса, но с гордостью. То и дело можно видеть большую турецкую семью, жизнерадостно запечатлевающую самое себя на фоне каких-нибудь христианских или античных развалин - красиво, а главное родное.
Слава Богу, турецкий закон запрещает в таких местах что-то ломать и перестраивать. Поэтому в кельях и церквях крестьяне просто держат скот и хранят мотыги. Так что иногда стоит как следует поскоблить какой-нибудь курятник - и за слоем векового дерьма откроется фреска десятого века. Вообще, путешествуя по Турции, все время стараешься разглядеть сквозь сетку национальных традиций едва различимое послание, оставленное какой-то другой ушедшей цивилизацией.
Даже просто по внутренним формам пещер становится ясно, что их рыли люди с совершенно другим сознанием, иные существа. И в то же время постоянно наталкиваешься на то, что это были люди. Удивительное ощущение, когда лезешь по крутой лестнице и нащупываешь рукой выемку, выдолбленную человеком, таким же, как ты, тысячу лет назад. Половина пещер - это голубятни. Стены там состоят из сотен каменных ячеек, где скапливался помет, использовавшийся греками как удобрение. Люди ушли, а голуби живут.
Иногда пещеры вырыты не в скалах, а просто в земле. В нескольких местах раскинулись невидимые с поверхности подземные города - многоэтажные лабиринты из сотен пещер, где жили тысячи людей вместе со своими курами и овцами. Здесь они скрывались от врагов - римлян и турков. Это воплощенная клаустрофобия, материализованные страшные сны или компьютерная игра. Ходишь по темным запутанным кишкам, пытаешься как-то ориентироваться, и вдруг раз - и проваливаешься на следующий уровень, где все то же самое, только незнакомое. В одном из таких городов - семь подземных этажей. И везде узкие темные ходы, скользкие крошащиеся ступени, ведущие в новую пугающую глубину.
Байрам
Обнаружив себя в глубине Каппадокии без копейки денег, мы решили поработать - хотя бы за еду и жилье. В соседней деревне Учхисар, облепившей гигантскую скалу, ту самую, которую мы когда-то увидели на фото, мы познакомились с хозяином ресторанчика под идиотским названием “House of Memories”. Байрам купил нас двумя вещами: удивительным сходством с лейтенантом Коломбо и тем, что, только нас завидев, он хрипло запел на пиджн-инглиш: “Май френдс! Ю тайред! Ай уонт ту мэйк ти фор ю! Но мани? Но проблем! Ю а пуа пипл, ай эм пуа ту. Фром май харт ту ю!” Узнав, что мы на мели, Байрам предложил нам поработать у него. Мы согласились.
Каждое утро мы просыпались на ковре, на широкой веранде над кафе. В проеме арки синел рассвет. Внизу расстилалась огромная, прекрасная долина, забранная струящимися сине-желтыми горами. Дрожали десятки километров воздуха, поднимающиеся в белое небо. Обычно нас будил странный звук, похожий на шум далекой паяльной лампы. Он залетал в каждый дом, был слышен в сумраке каждой комнаты в раскиданных по горам деревнях. Он не был очень громким - просто в долине стояла абсолютная тишина, хранящая еще мистерию ночи и все спящие возможности будущего дня. Высунувшись, мы видели далеко внизу два белых воздушных шара, медленно всплывавших из синей глубины. Под ними вспыхивали горелки, прорезая километры тишины. Шары с туристами, 90 долларов с человека, взлетали над Гёреме.
Потом из-за розовых гор, словно вырезаных из картона, вылезало солнце - врубая бодрый турецкий день и стремительно все раскаляя. Просыпался Байрам, будил своего племянника-имбецила Джехана, мы поливали мостовую, протирали столы - и целый день, едва завидев туриста, голосили: “Май френд! Ю тайред! Ай уонт ту мэйк ти фор ю! Но мани! Фром май харт ту ю! Уэлкам то хаус оф мэмориз!” Байрам завел нас как подсадных уток - в надежде, что мы приманим ему других белых людей. Но расчет не оправдался - приманивали мы только окрестных турков, которые приходили смотреть на диковинных зверьков. Мы мыли посуду, готовили чай и кальян, да собирали с грязных тарелок декоративные розочки из помидорных шкурок - Байрам их использовал по многу раз. Пару раз я пыталась приготовить что-то русское, оливье-шмаливье - Байрам попробовал, скривился и сказал, что это “кёпек йэмек” - “собачий корм”.
Но обычно делать было томительно нечего, целыми днями мы смотрели на фантастический простор и трепались с посетителями, впитывая истории со всего света. Байрам тоже подсаживался к ним и начинал фиглярствовать: “Пожалуйста, найдите мне в вашей стране девушку. Я серьезно, я ищу жену. Меня не интересуют деньги, главное доброе сердце. Я не люблю турецких женщин - они такие корыстные. Пожалуйста, если увидите хорошую девушку, скажите ей, что в Каппадокии живет Байрам Туг, я надеюсь на вас…” Он приставал с этим ко всем. Уморительно гримасничая, Байрам жаловался смущенным туристкам, как он страдает без секса. Понять, где кончалась клоунада и начиналась надежда на успех, было невозможно.
Бабы
Вообще, с бабами в Турции жестокий напряг. Хотя, внешне это светская страна, в личной жизни подавляющего большиства царит средневековый патриархат. Девушка в восемь вечера должна быть дома, никаких шашней до брака, все друг за другом следят, за откровенный взгляд на красавицу ее родня считает своим долгом набить морду. Один немец, приехавший из Ирана, сказал нам, что Турция - куда более мусульманская страна. В Иране, говорит, под маской государственного шариата все тихо блядуют. Внешне все в платочках, но относятся к этому уже, как мы к советским условностям. А в Турции наоборот - государству пофигу, зато семья сурово бдит.
Одна молодая учительница жаловалась мне: “Родители хотят меня выдать замуж. Пора, говорят, перед соседями уже неудобно. А я за него не хочу. Тогда, говорят, ищи сама, только быстро, полгода тебе даем. А где я с парнем познакомлюсь? В автобусе? Я же сразу после работы дома должна быть.”
Жениться просто так нереально. Парень должен сперва накопить денег и открыть свое дело - иначе никто за тебя девку не отдаст. До тридцати это мало у кого выходит. Поэтому половая жизнь у большинства турецких мужчин начинается лет в четырнадцать, в борделе. Понятно, что после этого с чувствами у них секс не ассоциируется, и к женщинам они относятся без сантиментов.
Зато к ближе сороковнику, разбогатев, турок может завести себе вторую жену. Как-то один наш знакомый напугал меня, показав фото на стене: “А это мои матери…” Со старой карточки страшно глядели две черных, измученных жизнью деревенских тетки.
При этом народ-то они страстный и к тому же непьющий - поэтому чрезвычайно озабоченный. Мы долго гадали, о чем целыми днями беседуют аксакалы в чайханах. Оказалось - о бабах. Сидят старые козлы, чинно переберают четки и про секс говорят. Женщинам туда вход запрещен - они по большей части дома сидят. В одном ужасном городишке мы вообще не встретили женщин, ни разу. Мужчины в чайханах, ресторанах, магазинах, мужчины, работают, мужчины отдыхают. Дети встречаются, но только мальчики. В общественном туалете - одни писсуары. На самом деле, в Турции - два общества. С мужским, которое на поверхности, еще можно разобраться, а женское - это терра инкогнита.
Наташа
Но на иностранцев весь этот шариат не распространяется. Как сказал нам один местный интеллигент: “Турция - это страна правил. И первое правило - никаких правил для туристов.” Иностранцы, “ебанжи” - это люди за рамками обычных запретов, с ними возможно все - чего нельзя тут, но чего просит фантазия. Женщина-иностранка для турков - существо нереальное, это фантом, порожденный телевидением. В отличие от турчанки, она не замужем, не имеет детей и моральных представлений. Она не сидит дома - а значит, находится в вечном поиске любовника. Многие турки в глубине души считают, что к ним за тем и приехали - чтобы испытать новые эротические ощущения. Короче, турецкий мужик видит в белой девушке себя.
Русским совсем плохо: в Турции есть настоящий фольклорный персонаж - “Наташа”, украинская проститутка. Не просто проститутка, а прям-таки блядь, воплощение непотребства, принесенного западным миром, - и предмет самых грязных желаний. “Наташу” знают везде, в самых глухих местах, где ни русских, ни проституток отродясь не бывало. Ее показывают в сериалах - в исполнении крашеных турчанок. Собственно, “наташа” - это уже просто синоним “бляди", обиходное слово. Потом в Трабзоне мы ее наконец увидели - с непривычки зрелище и впрямь грустное, хотя по нашим-то меркам самое обычное. Просто русская девка, испорченная совком, пьянством и беспросветностью.
Но по дороге эта “Наташа” стала нашим личным врагом - столько мы из-за нее намучились. Бывало остановишься у каких-нибудь очень гостеприимных людей, а ночью смотришь - рядом лежит турок. Или тормозишь кого-нибудь на горной дороге, а водитель так прямо и говорит: "Пара чок, мадам ёк," - "Денег много, а бабы нет,". А однажды ко мне вообще приставал мальчик лет одиннадцати. Я даже как-то не могла возмутиться: все-таки ребенок. Он воровато и поспешно пытался схватить меня за задницу, я смеялась, замахивалась мокрой тряпкой, он убегал, смотрел на меня из угла, как маленький зверек, потом, дрожа от страха и возбуждения, подбегал снова.
И все это при живом бой-френде. Хвала Пророку, турки в этих ситуациях очень трусливы и при первой же реакции бой-френда делают вид, что ничего не было, - знают, что бы с ними сделали, если бы это была турчанка. В конце концов я замучилась объяснять, что я не изголодавшийся естествоиспытатель и не Наташа, купила себе шаровары, надела платок и со своей жидовской мордой сошла за местную. Тут же - как отрезало.
Ослы
Шариат не распространяется не только на туристов, но и на других животных. Как-то в Гёреме мы познакомились с парнем, лет двадцати семи, мрачным и страстным взором похожим на молодого Бонапарта. Он забыл принести заказанный кофе, а когда ему напомнили, не стал суетиться, как это у них принято, а просто сказал: извините, забыл. Мы разговорились, сыграли в шахматы, он оказался отличным игроком, и да и вообще незаурядным хлопцем, читал Маркса и Бакунина - что в сельской Турции редкость. Потом пошли к нему в каморку на второй этаж, выпили пива - и тут началось. Узнав, что мы не женаты, он сразу предложил мне с ним трахаться, а моему другу - на это смотреть. “Я очень опытен, могу многому вас научить.” Мы обиделись и пошли домой.
Через несколько дней мы снова встретили Мехмета. Он пригласил нас за столик и сказал: “Я много думал, я хочу извиниться. У меня ужасный недоёб. Но вы мне интересны не только из-за секса. Я хотел бы с вами дружить. Я ведь правда очень опытен. Хотите расскажу?” Мехмет расставил шахматы и начал: "Первый секс у меня был в 11 лет - я трахнул курицу. Но она умерла. Потом у меня собака, она - Мехмет весело улыбнулся, - была девственницей. Не знаю, может, она от меня и забеременела. Она делала мне минет. А потом - мне было уже 14 - друг привел меня в соседский сарай, и там была ослица. Мы ее трахали по очереди. И как раз, когда я это делал, вошел старичок-хозяин и стал кричать. Я оттолкнул его и убежал. Мне было ужасно стыдно и жалко его. Он ревновал, он же сам ее трахал. А потом я встретил в автобусе девушку из Тайланда. Я тогда не знал английского, показал ей жестами, что она красивая, - Мехмет обвел ладонью лицо и сложил пальцы в бутон - жест, означачающий в Турции все хорошее, - Мы трахались в огороде.
На самом деле, у меня было трудное детство. Мой отец сошел с ума, он никого не узнает. Мне пришлось работать с 12 лет. Хозяин кафе, куда меня отдали, был садистом, он бил меня, заставлял много работать, и все время унижал. А гордость - это единственное, что у меня есть. Однажды он издевался надо мной, я не выдержал и ударил его ножом, много раз. Я думал, что он умер, но он выжил, только стал инвалидом, ноги отнялись. Но я его не жалею. Меня посадили в тюрьму, там было очень плохо, сильно били. Но через три месяца отпустили - я же был несовершеннолетний. Я работал все эти семь лет, без отпуска, но через две недели это кончится, отец выйдет на пенсию, я буду свободен.”
Тут мы врубились, что Мехмету всего 19 - и перестали обижаться.
Инициация
Вообще, детство у турков кончается лет в семь, когда им делают обрезание. Обычай жестокий, учитывая, что происходит это с ребенком уже в возрасте сознательном, но нежном. Мусульманская инициация, «сюннет» сопровождается праздничными игрищами - мальчика наряжают в костюм Санта-Клауса, возят по городу в машине с флажками и бибикаюньем, как на свадьбе. Собирается вся родня, пьет, гуляет, кормят ребенка в ресторане, фотографируют и задаривают подарками, приговаривая «сейчас ты станешь мужчиной». У виновника торжества при этом такой вид, будто его сейчас принесут в жертву. Он видит, что взрослые хотят, чтобы он изображал радость, но при этом боится и знает, что никто его не защитит, всем на его страх положить. Потом он оказывается в темной комнате наедине с врачом, который делает «чик-чик». Это настоящая инициация, человек узнает, что мир жесток и каждый за себя.
Лет в 10 турченка берут работать на побегушках в чайхану или магазин. В его глазах появляется что-то серьезное - он чувствует себя таким же, как взрослые мужчины. После этого он только растет, толстеет, обзаводится усами, ослами, женами - но по сути не меняется, остается рано повзрослевшим ребенком. Как всякий ребенок, он - гедонист и не может себе отказать в том, чего хочется, - полезть к туристке, например. Только уже лет в пятьдесят происходит новая перемена - он вдруг превращается в мудрого и спокойного старца: смотрит вдаль, перебирает четки и поучает юношей. Самый милый и безопасный народ эти старцы.
Гостеприимство
Как-то вечером мы позвали Мехмета к себе в Ортахисар. Мы не сомневались, что Байрам разрешит ему у нас заночевать - он то и дело за символическую плату пускал на ночь западных студентов, да и бесплатно бы пустил, если попросить. Вообще в Турции, вне туристических районов, никто не опустится до того, чтобы брать с путника деньги за ночлег. Вы можете постучаться в любой сельский дом - и вас сто процентов пустят ночевать. А чаще всего стучать не приходится - вас остановят на улице, усадят в чайхане, накормят, а потом десять человек сами предложат свой кров. Если у вас нет денег, то в любом турецком кафе и ресторане (кроме мест типа Анталии) вы можете попросить - и вас без слова накормят бесплатно. Мы проехали всю Турцию вдоль и поперек без гроша в кармане и ни разу не были голодны. Тарелка супа, дёнер или хотя бы сыр с овощами вам гарантированы, но могут подать и дорогой обед - чтобы вы не подумали, что деньги это главное. Как и все хорошие мусульмане, турки восхитительно гостеприимны. Это не считается за какую-то доблесть, это культурная норма. Человек может оказаться полным мудаком - но он будет вести себя примерно так же.
Так вот. Мехмет удивился нашему приглашению, спросил, уверены ли мы, что ему будут рады, но приехал. Скорее для проформы я подошла к Байраму и спросила, можно ли ему остаться. Байрам посмотрел на меня так, будто я попросила его отдать Мехмету свою сестру, и сказал: “Конечно, нет.” Почему? “Ну он же местный.” Никакие уговоры не помогали. Растерянно, мы сообщили Мехмету, что Байрам против и ему придется ночевать в пансионе. Мехмет вскочил из-за стола, сдавлено сказал “извините, до свидания” - и быстро куда-то пошел. Я бросилась его догонять, нагнала метров через двести, схватила за рукав - он резко обернулся, и я увидела залитое слезами лицо, красное от ярости и стыда. Мы стали виновниками ужасного оскорбления: турок нарушил этикет, явился без приглашения и был выгнан.
Так мы вдруг обнаружили, что за ширмой всеобщего дружелюбия тут скрыты очень непростые отношения. Турки - очень светский народ. Люди, которые друг друга впервые видят, начинают так мило и непринужденно болтать, что нет сомнения, что это старые друзья. Но это их ни к чему не обязывает. Если кто-то говорит “беним аркадаш” (мой друг) - это значит только то, что эти люди не враги, они могут общаться. А враги бывают - скажем, Байрам и Мехмет после той истории общаться не будут никогда. Словосочетание “сени севьёрум” (я тебя люблю) для турка значит примерно “рад тебя видеть”. Чудеса гостеприимства распространяются лишь на чужаков. На турков - только если они издалека.
Это все сочетается с очень сильными семейными связями и удивительной братской нежностью. Когда видишь, как стоят, обнявшись, какие-нибудь взрослые мужики-братья или как отец мацает ребенка - понимаешь, что между ними гораздо больше физического тепла и близости, что они - одно тело.
Джехан
Джехан - идиот. Ему 18, у него сморщенное сороколетнее лицо. Он не то чтобы какой-то клинический, но тупой, как баран. Настоящий деревенский дурачок, все время смеется. Мы работаем с ним на кухне, то и дело он подкрадывается ко мне со здоровым кухонным ножом, изображая, что хочет зарезать. Я замахиваюсь на него губкой - он, хихикая, убегает. Одевается он аккуратно, в белую рубашку и черные брюки, и обожает одеколон. В Турции, вообще, одеколона - залейся. В каждом доме, кафе, даже маршрутке вы первым делом подставляете ладонь под предложенную хозяином “коланью” - моете руки, освежаете лицо. Но Джехан любит его просто так, за запах. Все время поливает себя и подкрадывается, чтобы полить нас.
Джехан вырос в глухой деревне, потом родня нагрузила им Байрама - в надежде, что он научится готовить и говорить по-анлийски. (Сам-то Байрам плохо но смело говорит на всех языках.) Но Джехан не способен ничему учиться, он двух слов-то связать не может. Он выучил “хау-дую-ду”, всем его говорит, но не знает, что это значит. Еще он все время задорно бьет себя в грудь и повторяет “бен, бен!” - “я, я!”
Как-то вечером в нашу сеть попались два милых усталых голландца высотой с фабричные трубы. Байрам накормил их ужином, голландцы легли на пол, высунули ноги в дверь, мы стали курить кальян и трепаться. Джехан принес свечи, сказал “романтик” и сел к нам. Мы заржали - дело в том, что Байрам, зажигая посетителям свечи, имел привычку многозначительно подмигивать и говорить это самое “романтик”. А Джехан смысла слова не понимал, но выучил - просто как часть церемонии.
Голландцы услышали эту историю, переглянулись, покачали головами и сказали: “Это очень хорошо. Нам нравится, как здесь относятся к умственно неполноценным. Они интегрированы в общество, имеют возможность работать…” Мы поржали и над ними.
Но на самом деле, отношение к инвалидам тут правда другое. На улицах - много сумасшедших и всяких уродов, вид у них непуганый. Я помню центральную площадь в одной дикой деревне, мы движемся мимо бесчисленных чайхан, сотни аксакалов замолкают и провожают нас взглядом, и я вижу, что среди них на стуле сидит безумный мужик с мутным взором, в грязной майке, изо рта течет слюна. Он сидит со всеми, никому в голову не придет его стесняться или отправить домой. Или сдать в дурку с глаз долой. К ним вообще никак специально не относятся, темы такой нет. Кто-то сказал мне: “Ну да, этот человек такой, что поделаешь, но он тоже наш брат, один из нас.”
Оборотень в погонах
Каждое утро к нам заходили завтракать двое жандармов, Абу и Исмаил. Они были нашими первыми посетителями, Байрам кормил их бесплатно - из коррупционных соображений.
Полиция в Турции занимается криминалом, а охрана порядка лежит на жандармерии - специальных армейских подразделениях. Это солдаты-срочники, молодые парни. Одеты они в элегантную зеленую форму, носят автоматы, ребята бравые и дружелюбные. Форма вообще облагораживает турка. Он чувствует себя представителем чего-то важного и старается не ударить в грязь лицом. Делать жандармам совершенно не хрена - поэтому они с радостью берутся помогать путешественникам.
Впрочем, к Абу все это не относилось. Это был здоровый, как бык, взрослый мужик, форма и беретка смотрелись на нем забавно, автомат болтался, как нелепая игрушка. Мы сразу подружились - он свободно говорил по-немецки и был человеком из другого мира, наш брат.
Попивая кофе, и не по-турецки открыто улыбаясь, Абу рассказал, нам, что вырос в Германии, в маленьком городке Вуперталь. “В молодости я начал торговать наркотииками - травой, героином, экстази, потом оружием. Обычно турки покупают его не чтобы убивать, а так просто. Правда, один мой знакомый пытался застрелить жену, но, слава Богу, промазал. В принципе, я делал все, что приносило доход. Поджигал машины, чтобы хозяева могли получить страховку. Это сложное дело, нужно поджечь так, чтобы эксперты страховой компании не смогли доказать, что это самопал. А они свое дело знают.”
Абу был честным барыгой - поэтому держался на плаву очень долго, десять лет. Он и нас поразил умом, юмором, свободой и всяким отсутствием скользкости. Но в конце концов его все равно кто-то сдал.
“Суд шел два дня. В первый день я явился, послушал и понял, что дело плохо. У меня была подписка он невыезде. Я пришел домой, собрал вещи, поехал в аэропорт и улетел в Турцию. А здесь сразу сдался в армию. Конечно, меня ищет Интерпол, но турецкая армия своих не выдает.”
В благодарность за кормежку Абу украдкой совал нам пакетик с травой - он знал всех местных земледельцев, выращивающих коноплю. А его напарник Исмаил, ни слова не понимавший по-немецки, чинно пил кофе и ни о чем не подозревал.
Как-то я поинтересовалась у Абу, как он решает проблему с женщинами - вон, Байрам-то уже на стенку лезет. Абу широко улыбнулся и ответил, что все проблемы - в голове у Байрама. Девушек сколько угодно. Если не трахаться с ними вон там - он показал на смотровую площадку на вершине Учхисара - можешь спокойно крутить романы, никто тебе слова не скажет.
Как-то Абу позвал нас в гости, в участок. Он отлично разместилась в одном из каменных пенисов. Внутри - ковры, подушки, цветы, фруктовый чай и вид на абрикосовые сады. О службе напоминает только штатный Ататюрк на стене - да только делать тут нечего, Каппадокия - место на редкость мирное. Абу вывел нас во двор и показал на прекрасный цветник над обрывом: “Моя работа. Через полгода я демобилизуюсь, кое-какие сбережения у меня есть, куплю себе участок где-нибудь на юге и займусь сельским хозяйством, давно хотел.”
Дорога
Отношения с Байрамом у нас не сложились. Клиентов мы не приманивали, да и дружба не клеилась. Несколько раз я просила его: “Дружище, останови свое шоу, пообщайся с нами нормально.” Байрам склабился-склабился, а потом выдал: “Что вы от меня хотите?! О чем я должен говорить? О жизни? О том, что мои родители умерли, мои братья со мной не общаются, что меня с детства отдали сюда работать, что я один? Я хочу думать только о будущем. Мне не нужны воспоминания. Ай донт нид мемориз.”
Через месяц мы надоели Байраму, и он нас выгнал. Да мы и сами уже офигели сидеть на месте. Но прежде, чем двинуть дальше на восток, мы на несколько дней вернулись в келью рядом с кафе Хикмета. Она успела стать для нас чем-то вроде дома. Вечера мы проводили у Хикмета. Его кафешка была совсем не похожа на ресторан Байрама и прочие местные заведения, выполненные в лубочно-турецком стиле. Тут явно был дом. Хикмет рассказал, что кафе открыл его прадед, до недавнего времени их семья тут и жила, сам он родился в этой пещере, раньше кафе занимался его отец - тихий старичок, которого мы видели, - теперь он. Хикмет оказался утонченным меломаном, одна стена была заставлена фонотекой. На блеклом фото - сам Хикмет, молодой, с длинным хайром и усами. В кафе не было ничего, кроме чая, кофе и тостов - и ощущался странный дух некоммерческого заведения, очень непривычный для Турции. Тут был естественный уют старого места, ты чувствовал, что просто живешь на этой теплой древней планете, среди розовых камней, над которыми гаснет небо. Ты был непостижимо живым, посреди миллионов лет, в необъятном мире, где было и будет бесконечно много всего.
Когда становилось темно, шоссе пустело, Хикмет разливал вино, тренькал на сазе и мы строили планы, как вернемся зимой и будем вместе делать хостел в окрестных пещерах. Хикмет доставал с полки толстую пачку тетрадей, садился рядом и просил перевести ему, что там написано. Тетради были сплошь исписаны отзывами проезжих туристов. Мы пытались разобрать немецкие и польские автографы. Хикмет с маниакальным постоянством совал тетради всякому, кто к нему заходил. В его любви к этим тетрадкам было что-то сумасшедшее. Я спросила, зачем они ему. “Я работаю не ради денег, а чтобы сделать что-то необычное. Мне нужно знать, что люди думают об этом. Я помню каждого, кто оставил здесь запись.” Каждого?! Там были тысячи записей. “Да, почти всех. Я не все понимаю - но я читаю и вспоминаю этих людей. Это моя жизнь…”
Потом, на дорогах Турции, нам еще пару раз встречались такие рыцари туристического бизнеса, безнадежно влюбленные в приезжих. В них, как и в Хикмете, было что-то печальное. Скрытая тоска в фигуре, заваривающей чай или садящейся на мототцикл и уносящейся по шоссе в марсианский пейзаж. Он живет на границе миров, каждый день к нему приходят люди, принося что-то из неведомого, и уходят, оставляя Хикмета одного с его пещерой и огородом. Оставляя музыку других городов. Старый деревенский хиппи, подсевший на иноземцев, на другую жизнь, которую он никогда не видел.
Шоссе до восхода солнца. Синие скалы. Мертвая, потусторонняя Греция глядит провалами входов и обнажившимися внутренностями пещер. Она повсюду, замерла вне времени. Между этим - деревенская Турция, лоскуты пшеницы и абрикосовые деревья. В упор не замечая руин цивилизации, баба гонит овец. С мягким гулом скользят призрачные автобусы с матовыми обоймами западных туристов, явившиеся из другого подпространства. Три параллельных мира парят над еще прохладной землей.