(no subject)
Всё, разумеется, вымышлено, любые совпадения имен и фамилий случайны, и вообще писал, разумеется, не я.
В графе давления монитор упрямо, раз за разом рисует вопросительные знаки. Скорости в дозаторах выкручивать уже бесполезно: эффект нулевой.
- Ладно, - Говорю я, - фигня-война. - обращаясь к медсестре Вере, наблюдающей за моими попытками облагородить бабушку перед визитом родных. Надеваю манжету монитора на собственное плечо, нажимаю кнопку. 110/75. Отключив в мониторе режим автоматического измерения, возвращаю манжету на бабушкину руку. Теперь старушку можно предъявить родне. По сути дела бабушка уже не жива, но кто возьмется объяснить родственникам, почему их любимый человек умирает, а вы, врачи и медсестры, лишь понуро оглядываетесь на вопросительные знаки, застывшие на экране. Это нам понятно, что сделать уже ничего нельзя, что самое гуманное, наверное, в таком случае - выключить совсем дозаторы, исправно качающие в бабушкину кровь вещества, которые заставляют еще хоть как-то биться её сердце. Так я и сделаю, когда родные уйдут. Но это мы хорошо понимаем все это, а родные... Они обещались быть ровно к пяти.
Бабушка Иванова поступила четыре дня назад. Тогда это была довольно милая, хотя и вялая старушка. В больницу она попала, можно сказать, случайно: дочка решила проверить в лаборатории бабушкину кровь и обнаружилось вдруг, что гемоглобина в ней примерно в 4 раза меньше минимально допустимого количества. Как и положено в реанимации, события развивались стремительно и малопредсказуемо. Если третьего дня было понятно, что долго бабушка с терминальной стадией онкологического заболевания не проживёт, но имеет хорошие шансы провести свои последние месяцы жизни дома, то уже через сутки после приезда бабушкины ставки сильно упали: стало ясно, что даже перевести ее на самостоятельное дыхание уже будет огромной удачей, а всё остальное отодвинулось в такую отдалённую и туманную перспективу, что и задумываться об этом не стоило. Утром, несмотря на весь пугающе общирный арсенал нависших над старушкой высоких медицинских технологий, еще был шанс побороться за улучшение. На текущий момент большой удачей было бы протянуть ближайшие пару часов, хотя при таком раскладе вовсе не приходится рассуждать о бабушкиной удаче.
Родственники появляются ровно в 17-00. Звонок с проходной, мой звонок на проходную с просьбой пропустить таких-то, и в 10 минут шестого старушкины сын и дочь появляются в лифтовом холле перед ординаторской. Это небольшое помещение без окон, выложенное кофейного цвета кафелем, где у стены между двумя парами лифтов примостился старый журнальный столик и два казёных дермантиновых кресла. Посещения в реанимации разрешены два дня в неделю, с пяти до шести. В остальные дни наши - докторские - беседы с родственниками происходят в этом, довольно печальном антураже.
- Ну, что вы нам скажете, доктор? - обращается ко мне дочь, ухоженная женщина лет сорока, окидывая меня критическим взглядом. Довольно часто я замечаю в шутку, что мне необходимо завести наконец накладные усы - натуральными я так и не обзавелся. Однако в каждой шутке лишь доля - шутки.
- К сожалению, не могу порадовать. Состояние её крайне тяжелое, за последние несколько часов стало сильно хуже. К сожалению, в любой момент может случиться всё что угодно.
- А что случилось? Вчера ведь нам сказали, что она в стабильном состоянии. В тяжелом, но в стабильном.
- Что именно случилось, я не могу вам сказать сейчас точно. Вероятнее всего...
Тут я пытаюсь объяснить человеческими словами, что у неё развился септический шок на фоне пневмонии. Возможно, речь идёт об инфаркте, но подтвердить то или другое мы можем только лабораторными данными, а они запаздывают по времени.
- Ну ладно. Взглянуть-то на неё можно? - спрашивает женщина, явно разочарованная несовершенством медицины и отсутствием на мне усов.
- Конечно. - говорю я. Провожаю их по коридору ко входу в реанимационные залы.
В реанимацию не принято входить в гражданской одежде. Даже доктора-консультанты из других отделений, входя в зал, надевают поверх своей рабочей медицинской одежды зелёные хирургические халаты, которые сложены перед входом в залы на специально приспособленной каталке. Такие, которые надевают на операции хирурги с помощью операционной сестры - руки в рукава, завязочки на спине. Консультанты, разумеется, надевают их по-человечески, завязочками вперёд. Родственники же, почти без исключений, пытаются надеть их по-хирургически. Бог знает, откуда у обычных людей такое ясное представление о том, как положено надевать хирургический халат, но всякий раз приходится оговариваться, что излишние неудобства не нужны.
Правило о халатах - разумеется, небольшое лицемерие, часть ритуала посещения реанимации. Обыкновенно соблюдение этого ритуала оправдывается соображениями стерильности - это откровенная ложь. В реанимацию, где тяжело больных людей лечат самыми дорогими и убойными антибиотиками, живут такие бактерии, которых и этими антибиотиками далеко не всегда получается уничтожить. Словом, принести сюда с улицы что-то более опасное, чем то, что уже тут есть, невозможно. Пожалуй, разумнее было бы говорить людям, что халаты и шапочки призваны скорее защитить их самих.
Сын и дочь надевают зелёные робы и я ввожу их в зал. Никакой торжественности. Старая, выкрашенная белым двустворчатая дверь заедает, приходится налечь на неё крепче, и тогда она распахивается со стуком, мы входим в зал. Это довольно просторное помещение с мраморным полом и стенами, крашенными бежевой масляной краской. Зал расчитан на шесть коек, но подчас здесь оказывается и семь, а иногда и больше больных. Сейчас, впрочем, кроме бабушки Васильевой, всего двое больных. Первый - мужчина сорока лет с тяжелой пневмонией. Этому всё равно, или, во всяком случае, это почти немой свидетель любой сцены:ему не до разговоров, ему бы только дышать. А вот вторая - женщина - вполне способна видеть и запоминать. Признаться, я совсем упустил из виду это немаловажное обстоятельство.
Женщине всего тридцать. Она поступила третьего дня с болями в животе. За неделю до того Оля (так мы её зовём - поскольку и я, и почти все медсёстры либо старше её, либо, по меньшей мере одногодки) - неудачно покушала салата с майонезом. Больные с панкреатитом часто рассказывают про салаты с майонезом и прочие невинные "погрешности в диете", и принято считать, что чаще всего лгут. Обыкновенно панкреатит поражает больных не от майонеза, а от спиртного, впрочем, эти два ингридиента часто сопутствуют друг другу, так что будем считать, что часть лжецов просто умалчивает об одном из них.
Оля же явно не солгала. Я бы даже под присягой не усомнился в том, что уж в её-то случае единственным виновником был злополучный майонез. Оля - дородная молодая мать, краснощекая (это тоже симптом) и перепуганная до психопатии. Не сочтите за преувеличение: при виде приближающейся к ней медсестры она накрывается с головой одеялом. Оля не шутя считает, что жизнь её висит на волоске. Да, от панкреатита, разумеется, умирают, но даже умирающие обычно ведут себя намного хладнокровнее.
Сразу следует оговориться, что Оля оплачивает своё лечение из собственного кармана, живыми наличными деньгами. Судьба в значительной степени, хотя и не полностью, избавила меня от финансовых подробностей стоимости лечения, но, будьте покойны, это очень недёшево. То есть, промариновав себя неделю дома, Оля, когда стало совсем невмоготу, всё-таки решилась прибегнуть к медицине, добралась до приёмного покоя и внесла предоплату. На этом её решимость, видимо, закончилась (ведь и эту неделю дома она провела не просто так). Вначале хирурги пять часов уговаривали больную перевестись в реанимацию и воспринять таки необходимые лечебные манипуляции. Надо отдать должное лечащему хирургу: до реанимации Оля все-таки доехала, хоть и пыталась за эти пять часов несколько раз отказаться от лечения и продолжить дома надеяться на лучшее. Ну а дальше действовать предстояло мне. Первым делом необходимо было ввести катетер в одну из центральных вен. Я предпочитаю подключичную. За свою практику эту манипуляцию я выполнил, думается, более тысячи раз и в подавляющем большинстве случаев никаких сложностей она не вызывает. В олином случае тоже трудно было предположить какие-то затруднения.
Бодрой походкой, с профессиональной анестезиологической улыбкой я прошествовал к женщине, которую только что вкатили в реанимационный зал. Главное - наладить контакт с больным, особенно если это ажитированная молодая женщина. Благо, есть, с кем контактировать: в сущности - нормальная девушка, в ясном сознании, только чуть-чуть напуганная. Или не чуть-чуть. Под глазами красно. Вспомнив свое анестезиологическое прошлое, начинаю разговор.
- Как звать? - Я и так, разумеется, знаю, но надо с чего-то начать.
- Оля. - отвечает Оля.
- ОК, Оля. Ничего не бойся. - (покровительственно) - я тебе все расскажу и обо всём буду предупреждать. Сейчас мы..
- Что вы сейчас? Вы? Сейчас? Не-ет! Ничего не надо! Дайте мне бумагу, я от всего отказываюсь.
Приплыли. Это ж надо - так оскорбить меня в лучших чувствах.
Словом, вместо обычных пяти минут, на постановку катетера ушло часа полтора. Половина времени была потрачена на уговоры, остальное - собственно на катетеризацию. От любого прикосновения Оля подскакивала и блажила, что очень неудобно для врача, которому надо вонзить в такую девушку десять сантиметров иглы в непосредственной близости от верхушки легкого. После того, как мы закончили с веной, нужно было катетеризировать еще и эпидуральное пространство. Это довольно тонкая манипуляция, при которой лишняя пара миллиметров продвижения иглы может привести к травме спинного мозга. Нужно ли говорить, что в олином случае эта процедура больше всего напоминала родео? Вобщем, когда мы закончили (слава богу, успешно), я и сам уже готов был блажить почище Оли.
Все это было дня три назад. Сейчас Оля спокойно лежала в противоположном углу зала, живот уже не болел (спасибо эпидуральному катетеру), краснота на лице прошла, анализы приходили в норму и в целом девушка шла на поправку. Из своего угла она молча наблюдала за происходящим у бабушкиной постели, обставленной кругом хитроумными медицинскими аппаратами. Входя в зал я с неудовольствием вспомнил, что моя манипуляция с измерением собственного давления тоже могла не остаться незамеченной. Сейчас, впрочем, думать об этом было не время.
- Чего же нам ждать, доктор? - обратилась ко мне ухоженная бабушкина дочка. Брат ее за все время не произнес ни слова, только смотрел то на бабушку, то на меня, то на сестру.
- Боюсь, не могу обещать вам ничего хоро..
В этот самый момент бабушка, наконец, окончательно умерла. Монитор оглушительно заверещал. Я не помню, как и кто именно удалил из зала рыдающую дочку с растерянным братом. Однако прежде чем они удалились, мне пришлось проделывать непрямой массаж сердца так, чтобы было максимально похоже на правду. По сути своей это было совершенно бессмысленно, но в наших реалиях обосновать эту бессмысленность настолько сложно, что лучше изобразить для родных реанимацию, чем рисковать собственной свободой.
Следующие полчаса я не мог выйти из зала. Полчаса - стандартное время проведения реанимационных мероприятий. Сын и дочь, удаленные в лифтовый холл напротив ординаторской, не должны были видеть меня, занятого в теории, именно этим. Полчаса спустя, прямо в зале я опустился на пол, отжался пятнадцать раз (непрямой массаж, когда по-настоящему, заставляет раскраснется и вспотеть) и отправился в лифтовый холл.
Когда я вернулся в зал, меня позвала к себе Оля. Она сделала это на удивление спокойно и тихо, но я все-таки ждал истерики. Никакие ширмы не помешают человеку в ясном сознании понять, что именно случилось только что в семи метрах напротив. Я подошел, внутренне подобравшись.
- Как вам все-таки тяжело, М.А. - сказала Оля, совершенно меня изумив. - Я вам так сочувствую!
Она прекрасно поняла все, как мне показалось, не только про бабушкину смерть, но и про вынужденный спектакль перед ее родными. На прощание, перед переводом в обычное отделение, она обещала связать мне шарфик и подарить через полгода, когда ляжет на плановую операцию. Я даже ждал. Но то ли решимости олиной в нужный момент не хватило, то ли еще что, но полотенца с петухом - не сложилось.
В графе давления монитор упрямо, раз за разом рисует вопросительные знаки. Скорости в дозаторах выкручивать уже бесполезно: эффект нулевой.
- Ладно, - Говорю я, - фигня-война. - обращаясь к медсестре Вере, наблюдающей за моими попытками облагородить бабушку перед визитом родных. Надеваю манжету монитора на собственное плечо, нажимаю кнопку. 110/75. Отключив в мониторе режим автоматического измерения, возвращаю манжету на бабушкину руку. Теперь старушку можно предъявить родне. По сути дела бабушка уже не жива, но кто возьмется объяснить родственникам, почему их любимый человек умирает, а вы, врачи и медсестры, лишь понуро оглядываетесь на вопросительные знаки, застывшие на экране. Это нам понятно, что сделать уже ничего нельзя, что самое гуманное, наверное, в таком случае - выключить совсем дозаторы, исправно качающие в бабушкину кровь вещества, которые заставляют еще хоть как-то биться её сердце. Так я и сделаю, когда родные уйдут. Но это мы хорошо понимаем все это, а родные... Они обещались быть ровно к пяти.
Бабушка Иванова поступила четыре дня назад. Тогда это была довольно милая, хотя и вялая старушка. В больницу она попала, можно сказать, случайно: дочка решила проверить в лаборатории бабушкину кровь и обнаружилось вдруг, что гемоглобина в ней примерно в 4 раза меньше минимально допустимого количества. Как и положено в реанимации, события развивались стремительно и малопредсказуемо. Если третьего дня было понятно, что долго бабушка с терминальной стадией онкологического заболевания не проживёт, но имеет хорошие шансы провести свои последние месяцы жизни дома, то уже через сутки после приезда бабушкины ставки сильно упали: стало ясно, что даже перевести ее на самостоятельное дыхание уже будет огромной удачей, а всё остальное отодвинулось в такую отдалённую и туманную перспективу, что и задумываться об этом не стоило. Утром, несмотря на весь пугающе общирный арсенал нависших над старушкой высоких медицинских технологий, еще был шанс побороться за улучшение. На текущий момент большой удачей было бы протянуть ближайшие пару часов, хотя при таком раскладе вовсе не приходится рассуждать о бабушкиной удаче.
Родственники появляются ровно в 17-00. Звонок с проходной, мой звонок на проходную с просьбой пропустить таких-то, и в 10 минут шестого старушкины сын и дочь появляются в лифтовом холле перед ординаторской. Это небольшое помещение без окон, выложенное кофейного цвета кафелем, где у стены между двумя парами лифтов примостился старый журнальный столик и два казёных дермантиновых кресла. Посещения в реанимации разрешены два дня в неделю, с пяти до шести. В остальные дни наши - докторские - беседы с родственниками происходят в этом, довольно печальном антураже.
- Ну, что вы нам скажете, доктор? - обращается ко мне дочь, ухоженная женщина лет сорока, окидывая меня критическим взглядом. Довольно часто я замечаю в шутку, что мне необходимо завести наконец накладные усы - натуральными я так и не обзавелся. Однако в каждой шутке лишь доля - шутки.
- К сожалению, не могу порадовать. Состояние её крайне тяжелое, за последние несколько часов стало сильно хуже. К сожалению, в любой момент может случиться всё что угодно.
- А что случилось? Вчера ведь нам сказали, что она в стабильном состоянии. В тяжелом, но в стабильном.
- Что именно случилось, я не могу вам сказать сейчас точно. Вероятнее всего...
Тут я пытаюсь объяснить человеческими словами, что у неё развился септический шок на фоне пневмонии. Возможно, речь идёт об инфаркте, но подтвердить то или другое мы можем только лабораторными данными, а они запаздывают по времени.
- Ну ладно. Взглянуть-то на неё можно? - спрашивает женщина, явно разочарованная несовершенством медицины и отсутствием на мне усов.
- Конечно. - говорю я. Провожаю их по коридору ко входу в реанимационные залы.
В реанимацию не принято входить в гражданской одежде. Даже доктора-консультанты из других отделений, входя в зал, надевают поверх своей рабочей медицинской одежды зелёные хирургические халаты, которые сложены перед входом в залы на специально приспособленной каталке. Такие, которые надевают на операции хирурги с помощью операционной сестры - руки в рукава, завязочки на спине. Консультанты, разумеется, надевают их по-человечески, завязочками вперёд. Родственники же, почти без исключений, пытаются надеть их по-хирургически. Бог знает, откуда у обычных людей такое ясное представление о том, как положено надевать хирургический халат, но всякий раз приходится оговариваться, что излишние неудобства не нужны.
Правило о халатах - разумеется, небольшое лицемерие, часть ритуала посещения реанимации. Обыкновенно соблюдение этого ритуала оправдывается соображениями стерильности - это откровенная ложь. В реанимацию, где тяжело больных людей лечат самыми дорогими и убойными антибиотиками, живут такие бактерии, которых и этими антибиотиками далеко не всегда получается уничтожить. Словом, принести сюда с улицы что-то более опасное, чем то, что уже тут есть, невозможно. Пожалуй, разумнее было бы говорить людям, что халаты и шапочки призваны скорее защитить их самих.
Сын и дочь надевают зелёные робы и я ввожу их в зал. Никакой торжественности. Старая, выкрашенная белым двустворчатая дверь заедает, приходится налечь на неё крепче, и тогда она распахивается со стуком, мы входим в зал. Это довольно просторное помещение с мраморным полом и стенами, крашенными бежевой масляной краской. Зал расчитан на шесть коек, но подчас здесь оказывается и семь, а иногда и больше больных. Сейчас, впрочем, кроме бабушки Васильевой, всего двое больных. Первый - мужчина сорока лет с тяжелой пневмонией. Этому всё равно, или, во всяком случае, это почти немой свидетель любой сцены:ему не до разговоров, ему бы только дышать. А вот вторая - женщина - вполне способна видеть и запоминать. Признаться, я совсем упустил из виду это немаловажное обстоятельство.
Женщине всего тридцать. Она поступила третьего дня с болями в животе. За неделю до того Оля (так мы её зовём - поскольку и я, и почти все медсёстры либо старше её, либо, по меньшей мере одногодки) - неудачно покушала салата с майонезом. Больные с панкреатитом часто рассказывают про салаты с майонезом и прочие невинные "погрешности в диете", и принято считать, что чаще всего лгут. Обыкновенно панкреатит поражает больных не от майонеза, а от спиртного, впрочем, эти два ингридиента часто сопутствуют друг другу, так что будем считать, что часть лжецов просто умалчивает об одном из них.
Оля же явно не солгала. Я бы даже под присягой не усомнился в том, что уж в её-то случае единственным виновником был злополучный майонез. Оля - дородная молодая мать, краснощекая (это тоже симптом) и перепуганная до психопатии. Не сочтите за преувеличение: при виде приближающейся к ней медсестры она накрывается с головой одеялом. Оля не шутя считает, что жизнь её висит на волоске. Да, от панкреатита, разумеется, умирают, но даже умирающие обычно ведут себя намного хладнокровнее.
Сразу следует оговориться, что Оля оплачивает своё лечение из собственного кармана, живыми наличными деньгами. Судьба в значительной степени, хотя и не полностью, избавила меня от финансовых подробностей стоимости лечения, но, будьте покойны, это очень недёшево. То есть, промариновав себя неделю дома, Оля, когда стало совсем невмоготу, всё-таки решилась прибегнуть к медицине, добралась до приёмного покоя и внесла предоплату. На этом её решимость, видимо, закончилась (ведь и эту неделю дома она провела не просто так). Вначале хирурги пять часов уговаривали больную перевестись в реанимацию и воспринять таки необходимые лечебные манипуляции. Надо отдать должное лечащему хирургу: до реанимации Оля все-таки доехала, хоть и пыталась за эти пять часов несколько раз отказаться от лечения и продолжить дома надеяться на лучшее. Ну а дальше действовать предстояло мне. Первым делом необходимо было ввести катетер в одну из центральных вен. Я предпочитаю подключичную. За свою практику эту манипуляцию я выполнил, думается, более тысячи раз и в подавляющем большинстве случаев никаких сложностей она не вызывает. В олином случае тоже трудно было предположить какие-то затруднения.
Бодрой походкой, с профессиональной анестезиологической улыбкой я прошествовал к женщине, которую только что вкатили в реанимационный зал. Главное - наладить контакт с больным, особенно если это ажитированная молодая женщина. Благо, есть, с кем контактировать: в сущности - нормальная девушка, в ясном сознании, только чуть-чуть напуганная. Или не чуть-чуть. Под глазами красно. Вспомнив свое анестезиологическое прошлое, начинаю разговор.
- Как звать? - Я и так, разумеется, знаю, но надо с чего-то начать.
- Оля. - отвечает Оля.
- ОК, Оля. Ничего не бойся. - (покровительственно) - я тебе все расскажу и обо всём буду предупреждать. Сейчас мы..
- Что вы сейчас? Вы? Сейчас? Не-ет! Ничего не надо! Дайте мне бумагу, я от всего отказываюсь.
Приплыли. Это ж надо - так оскорбить меня в лучших чувствах.
Словом, вместо обычных пяти минут, на постановку катетера ушло часа полтора. Половина времени была потрачена на уговоры, остальное - собственно на катетеризацию. От любого прикосновения Оля подскакивала и блажила, что очень неудобно для врача, которому надо вонзить в такую девушку десять сантиметров иглы в непосредственной близости от верхушки легкого. После того, как мы закончили с веной, нужно было катетеризировать еще и эпидуральное пространство. Это довольно тонкая манипуляция, при которой лишняя пара миллиметров продвижения иглы может привести к травме спинного мозга. Нужно ли говорить, что в олином случае эта процедура больше всего напоминала родео? Вобщем, когда мы закончили (слава богу, успешно), я и сам уже готов был блажить почище Оли.
Все это было дня три назад. Сейчас Оля спокойно лежала в противоположном углу зала, живот уже не болел (спасибо эпидуральному катетеру), краснота на лице прошла, анализы приходили в норму и в целом девушка шла на поправку. Из своего угла она молча наблюдала за происходящим у бабушкиной постели, обставленной кругом хитроумными медицинскими аппаратами. Входя в зал я с неудовольствием вспомнил, что моя манипуляция с измерением собственного давления тоже могла не остаться незамеченной. Сейчас, впрочем, думать об этом было не время.
- Чего же нам ждать, доктор? - обратилась ко мне ухоженная бабушкина дочка. Брат ее за все время не произнес ни слова, только смотрел то на бабушку, то на меня, то на сестру.
- Боюсь, не могу обещать вам ничего хоро..
В этот самый момент бабушка, наконец, окончательно умерла. Монитор оглушительно заверещал. Я не помню, как и кто именно удалил из зала рыдающую дочку с растерянным братом. Однако прежде чем они удалились, мне пришлось проделывать непрямой массаж сердца так, чтобы было максимально похоже на правду. По сути своей это было совершенно бессмысленно, но в наших реалиях обосновать эту бессмысленность настолько сложно, что лучше изобразить для родных реанимацию, чем рисковать собственной свободой.
Следующие полчаса я не мог выйти из зала. Полчаса - стандартное время проведения реанимационных мероприятий. Сын и дочь, удаленные в лифтовый холл напротив ординаторской, не должны были видеть меня, занятого в теории, именно этим. Полчаса спустя, прямо в зале я опустился на пол, отжался пятнадцать раз (непрямой массаж, когда по-настоящему, заставляет раскраснется и вспотеть) и отправился в лифтовый холл.
Когда я вернулся в зал, меня позвала к себе Оля. Она сделала это на удивление спокойно и тихо, но я все-таки ждал истерики. Никакие ширмы не помешают человеку в ясном сознании понять, что именно случилось только что в семи метрах напротив. Я подошел, внутренне подобравшись.
- Как вам все-таки тяжело, М.А. - сказала Оля, совершенно меня изумив. - Я вам так сочувствую!
Она прекрасно поняла все, как мне показалось, не только про бабушкину смерть, но и про вынужденный спектакль перед ее родными. На прощание, перед переводом в обычное отделение, она обещала связать мне шарфик и подарить через полгода, когда ляжет на плановую операцию. Я даже ждал. Но то ли решимости олиной в нужный момент не хватило, то ли еще что, но полотенца с петухом - не сложилось.