"пишем вам из перми": об исчезновении преступников
В 2004 году немецкий историк Ханнес Хеер издал книгу "Vom Verschwinden der Täter" ("Об исчезновении преступников"). Речь в ней шла о том, как послевоенное немецкое общество вытесняло из своего сознания собственные преступления: в них были виноваты Гитлер, казненные в Нюрнберге бонзы, эсэсовские айнзацкоманды... простые же солдаты, младшие офицеры или мелкие чиновники оккупационной администрации ничего не знали о преступных планах нацистской верхушки и лишь исполняли приказы.
Пятнадцать лет спустя мы можем с удивлением констатировать, что преступники исчезают снова, в этом случае речь, однако, идет о вытеснении не собственных, а чужих преступлений. Я внимательно прочитал полдюжины публикаций к 9 маю в оппозиционных российских масс-медиа, в том числе программные статьи Кирилла Мартынова в "Новой Газете" и Глеба Морева в "Ведомостях" (1, 2, 3, 4, 5).
Вот краткая выжимка их содержания: фашистский СССР, дым Победы, эксплуатация чужого подвига, бездарные генералы, чудовищные жертвы, нет права на праздник, своих расстреливали сотнями тысяч, нечем гордиться, советский тоталитаризм, завалили трупами, время после беды, наводящие порядок в войсках разнообразные мехлисы (трогательно, что автор П. Гутионтов дословно повторяет пассажи из берлинской "Зари" 1943 года), людоедская сталинская система, милитаристская мишура, масштаб катастрофы, заградотряды, преступления сталинского государства...
Заранее хочу отметить, что с частью интенций авторов относительно современности я согласен: наклейки "можем повторить" и "на Берлин" нельзя охарактеризовать иначе, как идиотские; георгиевская ленточка превращается (превратилась?) из символа в текстильно-графический ширпотреб; российская пропаганда ужасна; забота о последних оставшихся в живых ветеранах подменяется показухой, а на высоких трибунах появляются ветераны ряженые. И, конечно, я согласен с тем, что сталинский режим совершил множество преступлений, прежде всего против собственного народа.
Но все прочитанные мной статьи, посвященные, напомню, дню победы, объединяла еще одна общая черта: при всех многословных диатрибах против Сталина и его присных, в них нет ни слова ни о нацистских преступлениях, ни о планах Гитлера касательно жизненного пространства на востоке. Повторю, в полудюжине статей ко дню победы в крупнейших российских оппозиционных сми - ни слова о бесчеловечных планах и преступлениях тех, кого удалось - действительно, ценой огромных жертв - победить. Разумеется, это не случайно. Я уже разбирал идеологический конструкт, положенный в основу лекции А.Б. Зубова о Второй мировой войне: в нем добродетель олицетворяют западные демократии, злодейство - Советский Союз и лично Сталин, а для Гитлера не остается роли, так как существование двух главных злодеев противоречит законам жанра. У Зубова Гитлер представал потому фигурой амбивалентной, в нынешних интерпретациях он отсутствует вовсе, выпрыгивая из кармана нарратора лишь в те редкие моменты, когда необходимо приравнять сталинизм к нацизму.
Восприятие операции Барбаросса как стороннего обстоятельства, тусклого фона, на котором идет разговор о просчетах советского руководства и лично Сталина в начале войны, об их преступном безразличии к судьбе гражданского населения или военнопленных, о бесталанности и жестокости советского командования, представляется общим местом пермского дискурса. Представим себе обсуждение разбитой тарелки, в ходе которого подробно говорится о ее уродливости, о неумелости гончара, ее слепившего, о зловещем криминальном прошлом этого гончара, о том, что тарелка стояла на самом краю полки... но полностью игнорируется тот факт, что она разбилась от удара молотком.
Да, следует объяснить, почему я называю этот дискурс пермским. Около десяти лет назад известная ученая-социолог в одной из дискуссий заметила: "Вы ведь не думаете, что Гитлер дошел бы до Урала? Все-таки, Россия слишком большая страна, чтобы целиком ее оккупировать. Где-то остановился бы. Так что... я вполне бы могла быть. Жила бы в какой-нибудь Перми." Подобное сочетание твердой идеологии, очаровательной наивности и чудовищной исторической безграмотности является характерным для немалой части постсоветской интеллигенции, что и отражается в пермском дискурсе.
В комментариях к одной из статей, упомянутых выше, я задал вопрос о том, почему в ней нет ни слова об агрессоре и его преступлениях, и получил ответ: ведь они и так общеизвестны. Я усомнился в том, что аудитория автора знает, например, о действительных причинах массовой гибели советских военнопленных в немецком плену и действительно немедленно был одарен ссылкой на приказ 270, должной, по всей видимости, продемонстрировать, что в массовой гибели военнопленных виновны вовсе не нацисты .
Укажу на примечательное противоречие пермского дискурса - при подчеркнутой ориентации на западные демократии и восхвалении их достоинств - его носители и аудитория совершенно не в курсе западного исторического мэйнстрима. Если спросить у читателей "Новой газеты", знают ли они о плане голода (Hungerplan), являвшемся частью подготовки к Барбароссе, и предложить три ответа: "1) да, нацистское руководство исходило из того, что на оккупированной территории от голода умрут десятки миллионов жителей; 2) нет, это советская пропаганда; 3) в голоде на оккупированной территории виноват Сталин" - предполагаю, что третий ответ победит с изрядным отрывом. А ведь план голода только за последнее десятилетие обсуждался в работах Герлаха, Поля, Р.Д. Мюллера, Браунинга, Маттойса, Велера, Арнольда, Туза, Кэя, Хюртера и других авторов и спор идет лишь о том, существовал ли четкий план или лишь концепция, реализация которой конкретизировалась по ходу войны. Вместо знакомства с западной исторической наукой пермский дискурс удовлетворяется отечественными авторами, зачастую никогда не работавшими с немецкими архивами и даже не знающими языка, зато предлагающими исторический эрзац, хорошо ложащийся в идеологический шаблон.
Разумеется, идеология здесь вообще превалирует над историей, ведь политическая борьба ведется в современности, недаром автор одной из обсуждаемых статей в качестве ответа общества на милитаризацию страны призывает создать массовое пацифистское движение. Я с уважением отношусь к российским оппозиционерам (пусть и не ко всем) и, кстати, являюсь убежденным пацифистом (правда, полагаю, что для хорошего пацифизма нужны двое), но не могу не отметить, что кривая тропинка умолчания и игнорирования нацистских преступлений заканчивается - где-то за Пермью - тупиком.
Пятнадцать лет спустя мы можем с удивлением констатировать, что преступники исчезают снова, в этом случае речь, однако, идет о вытеснении не собственных, а чужих преступлений. Я внимательно прочитал полдюжины публикаций к 9 маю в оппозиционных российских масс-медиа, в том числе программные статьи Кирилла Мартынова в "Новой Газете" и Глеба Морева в "Ведомостях" (1, 2, 3, 4, 5).
Вот краткая выжимка их содержания: фашистский СССР, дым Победы, эксплуатация чужого подвига, бездарные генералы, чудовищные жертвы, нет права на праздник, своих расстреливали сотнями тысяч, нечем гордиться, советский тоталитаризм, завалили трупами, время после беды, наводящие порядок в войсках разнообразные мехлисы (трогательно, что автор П. Гутионтов дословно повторяет пассажи из берлинской "Зари" 1943 года), людоедская сталинская система, милитаристская мишура, масштаб катастрофы, заградотряды, преступления сталинского государства...
Заранее хочу отметить, что с частью интенций авторов относительно современности я согласен: наклейки "можем повторить" и "на Берлин" нельзя охарактеризовать иначе, как идиотские; георгиевская ленточка превращается (превратилась?) из символа в текстильно-графический ширпотреб; российская пропаганда ужасна; забота о последних оставшихся в живых ветеранах подменяется показухой, а на высоких трибунах появляются ветераны ряженые. И, конечно, я согласен с тем, что сталинский режим совершил множество преступлений, прежде всего против собственного народа.
Но все прочитанные мной статьи, посвященные, напомню, дню победы, объединяла еще одна общая черта: при всех многословных диатрибах против Сталина и его присных, в них нет ни слова ни о нацистских преступлениях, ни о планах Гитлера касательно жизненного пространства на востоке. Повторю, в полудюжине статей ко дню победы в крупнейших российских оппозиционных сми - ни слова о бесчеловечных планах и преступлениях тех, кого удалось - действительно, ценой огромных жертв - победить. Разумеется, это не случайно. Я уже разбирал идеологический конструкт, положенный в основу лекции А.Б. Зубова о Второй мировой войне: в нем добродетель олицетворяют западные демократии, злодейство - Советский Союз и лично Сталин, а для Гитлера не остается роли, так как существование двух главных злодеев противоречит законам жанра. У Зубова Гитлер представал потому фигурой амбивалентной, в нынешних интерпретациях он отсутствует вовсе, выпрыгивая из кармана нарратора лишь в те редкие моменты, когда необходимо приравнять сталинизм к нацизму.
Восприятие операции Барбаросса как стороннего обстоятельства, тусклого фона, на котором идет разговор о просчетах советского руководства и лично Сталина в начале войны, об их преступном безразличии к судьбе гражданского населения или военнопленных, о бесталанности и жестокости советского командования, представляется общим местом пермского дискурса. Представим себе обсуждение разбитой тарелки, в ходе которого подробно говорится о ее уродливости, о неумелости гончара, ее слепившего, о зловещем криминальном прошлом этого гончара, о том, что тарелка стояла на самом краю полки... но полностью игнорируется тот факт, что она разбилась от удара молотком.
Да, следует объяснить, почему я называю этот дискурс пермским. Около десяти лет назад известная ученая-социолог в одной из дискуссий заметила: "Вы ведь не думаете, что Гитлер дошел бы до Урала? Все-таки, Россия слишком большая страна, чтобы целиком ее оккупировать. Где-то остановился бы. Так что... я вполне бы могла быть. Жила бы в какой-нибудь Перми." Подобное сочетание твердой идеологии, очаровательной наивности и чудовищной исторической безграмотности является характерным для немалой части постсоветской интеллигенции, что и отражается в пермском дискурсе.
В комментариях к одной из статей, упомянутых выше, я задал вопрос о том, почему в ней нет ни слова об агрессоре и его преступлениях, и получил ответ: ведь они и так общеизвестны. Я усомнился в том, что аудитория автора знает, например, о действительных причинах массовой гибели советских военнопленных в немецком плену и действительно немедленно был одарен ссылкой на приказ 270, должной, по всей видимости, продемонстрировать, что в массовой гибели военнопленных виновны вовсе не нацисты .
Укажу на примечательное противоречие пермского дискурса - при подчеркнутой ориентации на западные демократии и восхвалении их достоинств - его носители и аудитория совершенно не в курсе западного исторического мэйнстрима. Если спросить у читателей "Новой газеты", знают ли они о плане голода (Hungerplan), являвшемся частью подготовки к Барбароссе, и предложить три ответа: "1) да, нацистское руководство исходило из того, что на оккупированной территории от голода умрут десятки миллионов жителей; 2) нет, это советская пропаганда; 3) в голоде на оккупированной территории виноват Сталин" - предполагаю, что третий ответ победит с изрядным отрывом. А ведь план голода только за последнее десятилетие обсуждался в работах Герлаха, Поля, Р.Д. Мюллера, Браунинга, Маттойса, Велера, Арнольда, Туза, Кэя, Хюртера и других авторов и спор идет лишь о том, существовал ли четкий план или лишь концепция, реализация которой конкретизировалась по ходу войны. Вместо знакомства с западной исторической наукой пермский дискурс удовлетворяется отечественными авторами, зачастую никогда не работавшими с немецкими архивами и даже не знающими языка, зато предлагающими исторический эрзац, хорошо ложащийся в идеологический шаблон.
Разумеется, идеология здесь вообще превалирует над историей, ведь политическая борьба ведется в современности, недаром автор одной из обсуждаемых статей в качестве ответа общества на милитаризацию страны призывает создать массовое пацифистское движение. Я с уважением отношусь к российским оппозиционерам (пусть и не ко всем) и, кстати, являюсь убежденным пацифистом (правда, полагаю, что для хорошего пацифизма нужны двое), но не могу не отметить, что кривая тропинка умолчания и игнорирования нацистских преступлений заканчивается - где-то за Пермью - тупиком.