she wants to know
В мире новых эмигрантов был свой некоронованный король, выдающийся русский по имени Леонид Пылаев.
Пылаев был абсолютным нонконформистом. Каждый день бывший комсомольский активист, затем узник гулага и военнопленный, устраивал аудиенции для восхищенных почитателей, усевшись в углу станционной столовки. С этого трона он произносил монологи, сопровождаемые неприличной жестикуляцией и перемежаемые взрывами смеха благодарных слушателей. Его частой мишенью была станционное начальство.
У Пылаева было классическое комедийное лицо, в состоянии покоя на нем лежал оттенок грусти как на клоунской маске. Но у вас было ощущение, что сейчас раздастся хохот, что обладатель лица попадет впросак или поставит впросак кого-то другого благодаря какому-нибудь дурацкому трюку, вербальному или физическому. У великих комедиантов - Чарли Чаплина или Фернанделя - было такое лицо. В нем таилась скрытая угроза достоинству тех, кто стоит выше на социальной лестнице, их зажатости и чопорности, насмешки над которой, согласно французскому философу Анри Бергсону, стоят в основе всего комического.
Лицо Пылаева было отмечено печатью пребывания в сталинских и гитлеровских лагерях. Мириады тонких рубцов на нем, как объяснили мне другие бывшие лагерники, были оставлены жгучими северными ветрами, что придало лицу крестьянскую грубоватость, ставшую частью публичного имиджа Пылаева.
Я так и не узнал, насколько грубый язык и непристойные манеры Пылаева были наиграны. Мы в RL быстро научились не пытаться выжимать из сотрудников - зачастую уже обиженных анкетами, навязанными им бюрократами из военного управления - подробности об их прошлом, возможно, болезненные для них или щекотливые.
О Пылаеве говорили, что его вырастили две тетушки, рафинированные и почтенные русские дамы. В минуты, когда он хотел быть серьезным, он мог создать вполне литературный интеллигентный текст. Но даже если он когда-то читал Толстого или Тургенева, он никогда сознавался в этом. На публике в его репертуаре были непечатные шедевры русской порнографии, такие поэмы как Лука Мудищев, чье авторство столь же неизвестно как авторство английских непристойных лимериков - многозначительный намек на богатую жизнь за официальным фасадом советской культуры.
К счастью для RL, тот же талант, который заставлял аудиторию в столовой хвататься за животы, сделал из Пылаева бесподобного радиожурналиста. Его гений позволял слушателям представлять перед собой комического персонажа Пылаева, даже не видя его лица. Когда запись его постоянных передач звучала на станции, люди во всем здании бросали работу, собирались у открытой двери комнаты для прослушивания и хихикали. Пылаев был бесспорно нашим самым эффективным средством, позволявшим достучаться до простых советских граждан.
Тогда у нас не было систематических исследований аудитории, но кое-какая информация просачивалась назад в скудных рассказах путешественников, ездивших в Советский Союз и встречавших слушателей. "Иван Иванович Октябрев" (радиоперсонаж Пылаева) всегда получал высшую оценку. Его юмор был универсален. Я могу припомнить, как высоколобый Виктор Франк (частая мишень популистских диатриб Пылаева в столовой) хохотал так, что у него из глаз лились слезы.
Иван Иванович Октябрев родился в октябре или ноябре 1952 года, когда мы лихорадочно собирали идеи и исполнителей для того, чтобы начать вещание. Посредником стал Джордж Викас.
Однажды Викас заглянул в мой офис в компании рыжеволосого русского и предложил прослушать пленку с записью. Мы услышали монолог человека, говорящего с сильным волжским акцентом - люди там окают в тех местах, где прочие русские акают.
Голос на пленке представился Иваном Ивановичем Октябревым и понес шутливую белиберду. Он назвал себя "рядовым советским тружеником" и рассказал, что раньше был водителем трактора и танка, который оказался на Западе, попав в немецкий плен. По ходу дела он подтрунивал над Советами, немцами и западными союзниками. Только позже я осознал, что для обычного советского человека его слова и интонация были манифестацией коллективного опыта.
Когда пленка закончилась, Викас испытующе посмотрел на меня. Пытаясь собраться с мыслями, я промычал по-английски, что не уверен, что мы можем выходить в эфир с шуточками в адрес союзных оккупационных властей. Джордж перевел суть моего комментария своему рыжеволосому спутнику.
Внезапно рыжеволосый схватил меня за плечи и фыркнул в лицо:
- Вы что с ума сошли?
- Кто Вы такой?
- Кто я такой? Я Пылаев, автор этой передачи, вот кто. С чего вы решили, что с ней что-то не так?
Я отделался обещанием дать прослушать пленку другим сотрудникам и тем запустил процесс, сделавший Пылаева звездой RL (единственной наградой, которую получил Викас за свой вклад, было его увольнение 1 декабря - он стал одной из жертв американской чистки).
Серия про Октябрева вошла в историю и потому, что стала поводом для первого письма поклонников RL, пришедшего из Советского Союза. После того как в марте 1953-го мы вышли в эфир, станция, желая знать мнение слушателей, просила присылать отклики на почтовый ящик в Западном Берлине. После года бесплодного ожидания (если не считать пары писем от одиноких русских эмигрантов в Бельгии и во Франции, которые ловили эхо-сигнал нашего передатчика в Лампертхайме) мы, наконец, получили открытку с почтовым штемпелем советского почтового отделения на брестском вокзале. Это вызвало восхищение в Обервизенфельде. Послание было коротким: "Привет Ивану Ивановичу Октябреву". Мы решили, что открытку послали советские солдаты, ехавшие через Брест на службу в восточногерманский гарнизон.
Сатира Октябрева была неброской. Выступая как ревностный, хоть и наивный, советский гражданин, он копировал последние пропагандистские призывы, но добавляя небольшую сумасшедшинку. Помню один из скетчей, который вышел в эфир вскоре после смерти Сталина, когда "Правда" опубликовала помпезную передовицу, призывающую воздвигнуть специальный "Пантеон", в котором руководителям советского государства воздадутся героические последние почести. Говоря с притворным энтузиазмом, который советские граждане должны были демонстрировать на обязательных митингах в поддержку линии партии, Октябрев подчеркнул "Как рядовой советский труженик я поддерживаю последнее предложение нашей родной партии. Я бы даже предложил лозунг: "Для лучших вождей - лучшие могилы!" .
Позже мы узнали, что скрытым советским диссидентам нравилось остроумие Октябрева. Это была освежающая пауза в железном потоке, характерном для любой пропаганды того времени, как западной, так и коммунистической...
Моя первая встреча с Пылаевым осталась в памяти более чем на четыре десятилетия. Мы, американцы в послевоенной Германии, привыкли к тому что к нам относятся с почтением как к завоевателям (хотим мы того или нет), получить трепку от дипи было непривычно. Хотя позже, когда я узнал Пылаева лучше, я понял, что вспышка ярости была специально сыграна, чтобы отвести критический упрек. В глубине души он посмеивался надо мной...
Пылаев стал заметной фигурой в коридорах RL и прежде всего в столовой, одноэтажной пристройке, добавленной позже. С его простецкими шуточками, рыжим чубом и понимающей ухмылкой он изображал русского деревенщину в дебрях большого города. У него было специфическая раскачивающаяся походка, он шлепал ступнями по полу как утка ластами, что подчеркивалось его привычкой в любую погоду носить огромные болтающиеся на ноге светлые сандалии - сказывалась гулаговская закалка.
Пылаев был мастером матерного языка - ядра русской обсценной лексики, название которого происходит от имажинарных вариаций на одну и ту же тему - совокупления с матерью. Среди наших закаленных ветеранов советского быта матерный язык был обиходным, мы, американцы, общающиеся с русскими подчиненными, быстро впитывали его, по крайней мере, пассивно. Такие выражения не встречаются в обычных словарях. В Соединенных Штатах я знал людей, получивших научные степени по славистике, но не знакомых с большинством из них.
Хотя респектабельные русские дамы делали большие глаза, заслышав пылаевские обороты, среди женщин он пользовался чрезвычайным успехом. Я никогда не мог этого понять. Однажды когда мы с ним отправились в центр Мюнхена я вдруг обнаружил себя сидящим рядом с симпатичной немецкой девушкой, с обожанием уставившейся на Пылаева. "Что ты в нем нашла?" - спросил я. "Er sieht aber so schön brutal aus" ("Но он же тааакой брутальный") ответила она.
Его семейная жизнь шла наперекосяк, его жену я почти не помню. Однако годы спустя, когда она оказалась неизлечимо больна, Пылаев забросил все дела и проводил все время у ее кровати как санитар и беззаветный товарищ. В Пылаеве странным образом сочетались цинизм и сентиментальность.
Через несколько месяцев после того, как RL начало вещание, я получил возможность на деле познакомиться с пылаевской харизмой. После войны оказавшиеся на Западе бывшие советские шахтеры нашли работу на бельгийских угольных копях. Кто-то решил, что мы должны сделать интервью с ними. Работа была поручена мне, а я взял с собой Пылаева, который хвастал своими знакомствами среди русских в Бельгии и обещал заранее подготовить все для интервью.
- Предоставь дело мне, - сказал он, - У меня есть план.
Когда после изрядного алкогольного турне по мюнхенским пивным, мы вышли в Брюсселе из ночного поезда, я спросил Пылаева, что же он подготовил.
- Не гони, - ответил он, - я работаю над этим.
Вскоре стало ясно, что он не сделал ничего. Пока я медитировал над этим открытием, Пылаев выудил из кармана обрывок бумаги.
- Позвони по этому телефону, - сказал он, - и позови Пурикса. (Пылаев не говорил по-французски).
Человек по имени Пурикс был местным представителем СБОНРа, послевоенной организации бывших советских военнопленных. Мы встретились с Пуриксом в кафе, и тот по просьбе Пылаева согласился отправить открытки членам союза, работающим на копях Монса и Шарлеруа, с информацией о том, что мы в Брюсселе.
Пылаев и Пурикс составили текст послания: получатели должны были в воскресенье, два дня спустя, в девять утра прибыть в мой гостиничный номер. В тексте также имелся анонс пылаевского выступления. Пурикс заверил нас, что в такой маленькой и эффективной стране как Бельгия, открытки будут доставлены уже на следующий день.
- А если никто не приедет? - спросил я Пылаева. Перед моими глазами встало видение того, как я возвращаюсь в Мюнхен с пустыми руками, и моя карьера в RL идет коту под хвост.
- Не ной, - заносчиво ответил Пылаев, - лучше закажи еще выпивку, а потом пойдем смотреть достопримечательности.
Следующие два дня меня беспрестанно терзал страх провалить эту, мою первую выездную, миссию. Пылаев был полным энтузиазма, но в то же время критично настроенным туристом. "Чудаки эти бельгийцы", сказал он, глядя на Маннекен-Писа и я осознал, что он в своей жизни знал лишь внешнее пуританство сталинской России и гитлеровской Германии. По поводу привычки бельгийцев проводить время в кафе он презрительно заметил: "Что им больше заняться нечем?" Сложный ритуал заказа обеда из нескольких блюд тоже не произвел на него впечатления. "Зачем выбирать сперва то, потом се. Неужели нельзя придумать чего попроще. Что им, жратвы что ли не хватит?!" Вечером мы шли в ночные клубы, посещаемые дамочками, которых воспитанные русские называли "женщинами легкого поведения". Я служил Пылаеву переводчиком. "Неужели именно для этого я горбатился над моим русским?!" - страдал я.
Когда воскресное утро наконец наступило я спал как убитый после бурной ночи. Раздался стук в дверь. Я открыл, и двое мужчин поздоровались со мной по-русски. На часах было полвосьмого. Я позвонил в номер Пылаеву и спросил его, что делать.
- Посылай их ко мне по одному и передай с первым магнитофон. Если придут следующие, пусть ждут. Скажи, что представление начнется, когда мы запишем всех. И закажи к полудню еды и выпивки в мою комнату.
И так, пока я работал секретарем, направляя постоянный поток посетителей, Пылаев записывал интервью с каждым из них. Наконец после полудня ушел последний, и я вслед за ним отправился посмотреть, как дела. У стола, уставленного бутылками и холодными закусками, терпеливо ждали уже записавшиеся.
Закончив последнее интервью, Пылаев выключил магнитофон и сказал "Ну, ребята, давайте" Он обернулся ко мне: "Разлей им. Только сначала дай мне полный стакан водки".
Пылаев выступал больше двух часов. Монологи, анекдоты, стихи, песни, порой сентиментальные, большей частью порнографические. Очарованные шахтеры внимали ему в тишине, прерываемой лишь периодическим шквальным гоготом. Это были люди, жившие в чужой и суровой обстановке, годами оторванные от родной культуры. Если бы Пылаев не выпроводил их, они бы просидели у нас весь вечер. Они уходили, горячо пожимая нам руки и благодаря нас.
Взятые интервью воссоздавали картину жизни русских шахтеров в Бельгии. Задавая серьезные вопросы, Пылаев позабыл про свою маску Октябрева, играя теперь роль скромного интервьюера. В Мюнхене нас встретили как героев. Одну деталь я вспоминаю с особой гордостью. Несколько шахтеров сравнили бельгийские технологии безопасности с печально известными советскими, причем не в пользу первых. RL передало и эти части интервью. А вы говорите: пропаганда!
Если бы Россия была тогда нормальной страной, я уверен, что Пылаев стал бы знаменитым комиком. По природе своей он не был способен выучить языки так, чтобы сделать карьеру за границей. Его английский состоял из единственной фразы, вероятно, встретившейся ему в каком-нибудь старом фильме: "She wants to know". Он общался с англоязычными, например, с моей женой, повторяя эту фразу из раза в раз с новой интонацией. Каким-то образом ему удавалось при этом не утомить собеседника. На немецком он говорил довольно бегло - помогли, тут сомнений нет, его амурные похождения - но все же сбивчиво и с ужасным акцентом.
И все-таки время от времени он играл в западных фильмах, где требовалась выразительная русская физиономия. Порой по американскому телевидению крутят "Путешествие" - фильм Анатоля Литвака, снятый после венгерского восстания 1956 года, в котором Юл Бриннер играет зловещего советского офицера, чье подразделение арестовало группу людей, пытавшихся бежать из страны, среди них женщину, которую играет Дебора Керр. У Пылаева в роли адъютанта Бриннера есть пара чудесных эпизодов, в том числе верховые трюки и сцена русской пьянки.
Пылаев играл и в другом фильме, снятом в Висбадене с участием одной из сестер Габор. За свою работу он получил 2000 марок, неслыханную по тем временам сумму для дипи. Он немедленно спустил все, устроив вечеринку в самом фешенебельном висбаденском отеле Nassauer Hof и пригласив на нее всю съемочную группу, включая мисс Габор...
Поездка в Бельгию заложила основу дружбы между Пылаевым и мной, дружбы, продолжавшейся все десять лет, пока я не покинул Мюнхен. Пылаев научил меня как правильно пить по-русски. Главный закон - никогда не выпивать bez zakuski. Один сотрудник русской службы, горький пьяница, частенько появлявшийся на службе уже на подгибающихся ногах и впоследствии уволенный за это, страшно гордился тем, что не пропускает и капли, не съев предварительно чего-нибудь. Однажды рано утром Пылаев зашел к нам в квартиру, когда у нас гостила моя мама, прилетевшая из Нью-Йорка. Затем многие годы она рассказывала о русском, который за завтраком осушил полный стакан водки, после чего заглотил толстенный круг сырого лука на куске ржаного хлеба.
Учитывая размах пьянства в среде, в которой он обитал, Пылаев не так уж и сильно закладывал за воротник. Часто по утрам, когда на столах в столовой появлялись большие поллитровые кружки пива - первая выпивка дня для сотрудников станции - Пылаева видели со стаканом молока. Лишь позже он переключался на водку. У него была одна особая привычка: он настаивал, что может пить водку только порциями по 200 грамм, никак не меньше. Обычно собутыльники в унисон выпивают из маленьких рюмок - процесс, перемежаемый тостами. Вместо того, чтобы пить после каждого тоста, Пылаев выливал свою рюмку в большой стакан. Когда стакан наполнялся, он, к одобрению и радости всей компании, к этому моменту уже находящей уморительным любой его жест, осушал его одним махом, после чего у него перехватывало дыхание, а на глазах выступали слезы. Трудно судить была эта привычка реальной или позерством для выпячивания его сценического имиджа.
Но мое знакомство с ним было вовсе не таким безмятежным, ведь я являлся его nachal’stvom. Ближе к конце моего пребывания в Мюнхене на меня была возложена ответственность за все передачи на русском языке. Мой предшественник, человек великодушный, к этому времени перевел Пылаева из фрилансеров на постоянную должность в штате русской редакции. Результатом, который мог предсказать любой знакомый с Пылаевым человек, стало резкое падение его производительности, что огорчало как станцию, так и аудиторию его слушателей в СССР. Когда я понял, в чем дело, решение было очевидным: дружба дружбой, а Пылаева придется снова сделать фрилансером. Если мы будем ему хорошо платить за каждую передачу, он сможет зарабатывать даже лучше, чем сейчас, и все будут счастливы - от Мюнхена до Камчатки.
Чтобы уволить Пылаева, я должен был заручиться одобрением главного советника RL, венско-американского беженца гномьего роста по имени Пауль Меллер, который пользовался репутацией человека практичного. Когда я изложил обстоятельства дела, Меллер категорически заявил: "Уволить. Чтоб и ноги его здесь не было." На следующий день я вызвал к себе Пылаева:
- Вот и все, Леня, - сказал я ему. - Мы тебя увольняем.
Затем я обрисовал ему перспективы хорошо оплачиваемой позиции фрилансера. В глазах Пылаева сверкнула искорка.
- Поглядим, - ответил он.
На следующий день по Обервизенфельду ходили слухи, что Пылаев потребовал приема у генерального советника Меллера, да еще привел с собой немецкого юриста. Вскоре мой телефон зазвонил. На проводе был Меллер:
- Да, что касается этого Пылаева. Аннулируйте увольнение и возьмите его назад.
Я послушался, но ненадолго. Через несколько недель Пылаев так долго отсутствовал на рабочем месте, что я был уверен, что смогу его уволить за прогул. Я снова пошел к Меллеру. "Окей, теперь он у вас в руках, - сказал Меллер, - Разделайтесь с ним." и повторил знаменитую фразу "Чтоб и ноги его здесь не было"
На следующий день я снова услышал, что Пылаев пришел со своим юристом. Вскоре Меллер опять позвонил мне: "Считаю, что надо бы его оставить".
Я попытался еще раз вычеркнуть Пылаева из зарплатной ведомости., воспользовавшись особо вопиющим нарушением дисциплины. История повторилась: Меллер пожелал, чтоб и ноги его здесь не было, но затем по телефону попросил все отменить.
Я сдался.
Во время всех этих происшествий Пылаев и я как ни в чем не бывало продолжали общаться друг с другом. Обычно после работы мы шли выпивать в общей компании. Я ни разу не видел и тени злопамятности с его стороны. Ведь я всего лишь делал свою работу как представитель этого печально знаменитого nachal’stva.
Впрочем, однажды Пылаеву представилась прекрасная возможность отомстить мне и Рональдсу, который тоже принимал участие в попытках перевести Пылаева на фриланс.
Поздним вечером после работы мы с Рональдсом сидели в довольно фешенебельном ресторане и внезапно обнаружили, что у нас не хватает денег, чтобы расплатиться по счету. И вдруг - откуда ни возьмись - в ресторан входит элегантный Леонид Пылаев - в смокинге, рыжий чуб аккуратно зачесан (это было во время одной из его съемок в кино). Мы бросаемся к нему и просим одолжить десять марок. Пылаев подзывает метрдотеля, говорит ему: "Эти люди докучают мне. Я отказываюсь оставаться в вашем заведении", разворачивается на каблуках и уходит. Рональдс и я, заложники ресторана, смотрим ему вслед. Наконец, в отчаянии мы кому-то позвонили - его или моей жене - насколько я помню, и та принесла деньги, чтобы выкупить нас.
Но был и другой случай, когда Пылаев мне отомстил. В столовой постоянно играли в шахматы по ставке одна марка за партию. Мне всегда бросалась в глаза ирония ситуации: пока мы, американцы, если вообще идем в столовую, играем в обеденный перерыв в пинбол, гораздо хуже оплачиваемые бывшие жители СССР ломают головы над шахматными досками. Когда позже в 1957-м Советы запустили свой первый спутник, я не был удивлен так сильно, как другие соотечественники.
Среди прочих своих талантов Пылаев был великолепным шахматистом. В столовой, если он не развлекал народ, его всегда можно было увидеть за доской. Лишь один работник RL мог тягаться с ним - маленький пожилой суетливый сотрудник русской редакции по имени Кульбицкий. Он носил пенсне в золотой оправе и никогда не появлялся на службе без галстука и накрахмаленного воротничка. Когда обычно неряшливый Пылаев играл с Кульбицким, вокруг всегда собиралась толпа зрителей.
Однажды я зашел в столовую сразу после того, как Кульбицкий и Пылаев закончили партию. Пылаев взглянул на меня из-за доски. "Сыграем?" - спросил он с ухмылкой. В обычный день я бы отказался, но тогда почему-то согласился. Как и следовало ожидать, Пылаев трижды быстро обыграл меня Я отдал ему три марки и попросил прекратить избиение.
- Играть с тобой дорогое удовольствие - сказал я.
Он глянул на меня презрительно:
- Скажем так. Я делаю тебе одолжение. Если б ты платил мне, чтобы я научил тебя играть в шахматы, это встало бы тебе значительно дороже.
За разговором с восторгом следило еще несколько сотрудников, которые никогда не позволяли себе столь язвительного общения с американцами и которые наслаждались моим ошарашенным от пылаевского нахальства видом.
Влияние Пылаева на простых сотрудников было столь значительным, что они даже перенимали его интонации и словечки. Если он назвал кого-то дундуком, то я слышал, как вся станция несколько недель повторяла это слово.
Вот таким извращенным способом Пылаев учил нас (что делали и другие сотрудники, хотя и в более мягкой форме) уважению к новым эмигрантам и через них уважению ко всей нашей молчаливой и невидимой аудитории. Это был важный урок в эпоху манипуляций, "психологической войны" и книг с названиями вроде Strategic Psychological Operations and America Foreign Policy или Techniques of Persuasion.
James Critchlow "Radio Liberty: Radio Hole-in-the-Head", 2006, перевод мой
Пылаев был абсолютным нонконформистом. Каждый день бывший комсомольский активист, затем узник гулага и военнопленный, устраивал аудиенции для восхищенных почитателей, усевшись в углу станционной столовки. С этого трона он произносил монологи, сопровождаемые неприличной жестикуляцией и перемежаемые взрывами смеха благодарных слушателей. Его частой мишенью была станционное начальство.
У Пылаева было классическое комедийное лицо, в состоянии покоя на нем лежал оттенок грусти как на клоунской маске. Но у вас было ощущение, что сейчас раздастся хохот, что обладатель лица попадет впросак или поставит впросак кого-то другого благодаря какому-нибудь дурацкому трюку, вербальному или физическому. У великих комедиантов - Чарли Чаплина или Фернанделя - было такое лицо. В нем таилась скрытая угроза достоинству тех, кто стоит выше на социальной лестнице, их зажатости и чопорности, насмешки над которой, согласно французскому философу Анри Бергсону, стоят в основе всего комического.
Лицо Пылаева было отмечено печатью пребывания в сталинских и гитлеровских лагерях. Мириады тонких рубцов на нем, как объяснили мне другие бывшие лагерники, были оставлены жгучими северными ветрами, что придало лицу крестьянскую грубоватость, ставшую частью публичного имиджа Пылаева.
Я так и не узнал, насколько грубый язык и непристойные манеры Пылаева были наиграны. Мы в RL быстро научились не пытаться выжимать из сотрудников - зачастую уже обиженных анкетами, навязанными им бюрократами из военного управления - подробности об их прошлом, возможно, болезненные для них или щекотливые.
О Пылаеве говорили, что его вырастили две тетушки, рафинированные и почтенные русские дамы. В минуты, когда он хотел быть серьезным, он мог создать вполне литературный интеллигентный текст. Но даже если он когда-то читал Толстого или Тургенева, он никогда сознавался в этом. На публике в его репертуаре были непечатные шедевры русской порнографии, такие поэмы как Лука Мудищев, чье авторство столь же неизвестно как авторство английских непристойных лимериков - многозначительный намек на богатую жизнь за официальным фасадом советской культуры.
К счастью для RL, тот же талант, который заставлял аудиторию в столовой хвататься за животы, сделал из Пылаева бесподобного радиожурналиста. Его гений позволял слушателям представлять перед собой комического персонажа Пылаева, даже не видя его лица. Когда запись его постоянных передач звучала на станции, люди во всем здании бросали работу, собирались у открытой двери комнаты для прослушивания и хихикали. Пылаев был бесспорно нашим самым эффективным средством, позволявшим достучаться до простых советских граждан.
Тогда у нас не было систематических исследований аудитории, но кое-какая информация просачивалась назад в скудных рассказах путешественников, ездивших в Советский Союз и встречавших слушателей. "Иван Иванович Октябрев" (радиоперсонаж Пылаева) всегда получал высшую оценку. Его юмор был универсален. Я могу припомнить, как высоколобый Виктор Франк (частая мишень популистских диатриб Пылаева в столовой) хохотал так, что у него из глаз лились слезы.
Иван Иванович Октябрев родился в октябре или ноябре 1952 года, когда мы лихорадочно собирали идеи и исполнителей для того, чтобы начать вещание. Посредником стал Джордж Викас.
Однажды Викас заглянул в мой офис в компании рыжеволосого русского и предложил прослушать пленку с записью. Мы услышали монолог человека, говорящего с сильным волжским акцентом - люди там окают в тех местах, где прочие русские акают.
Голос на пленке представился Иваном Ивановичем Октябревым и понес шутливую белиберду. Он назвал себя "рядовым советским тружеником" и рассказал, что раньше был водителем трактора и танка, который оказался на Западе, попав в немецкий плен. По ходу дела он подтрунивал над Советами, немцами и западными союзниками. Только позже я осознал, что для обычного советского человека его слова и интонация были манифестацией коллективного опыта.
Когда пленка закончилась, Викас испытующе посмотрел на меня. Пытаясь собраться с мыслями, я промычал по-английски, что не уверен, что мы можем выходить в эфир с шуточками в адрес союзных оккупационных властей. Джордж перевел суть моего комментария своему рыжеволосому спутнику.
Внезапно рыжеволосый схватил меня за плечи и фыркнул в лицо:
- Вы что с ума сошли?
- Кто Вы такой?
- Кто я такой? Я Пылаев, автор этой передачи, вот кто. С чего вы решили, что с ней что-то не так?
Я отделался обещанием дать прослушать пленку другим сотрудникам и тем запустил процесс, сделавший Пылаева звездой RL (единственной наградой, которую получил Викас за свой вклад, было его увольнение 1 декабря - он стал одной из жертв американской чистки).
Серия про Октябрева вошла в историю и потому, что стала поводом для первого письма поклонников RL, пришедшего из Советского Союза. После того как в марте 1953-го мы вышли в эфир, станция, желая знать мнение слушателей, просила присылать отклики на почтовый ящик в Западном Берлине. После года бесплодного ожидания (если не считать пары писем от одиноких русских эмигрантов в Бельгии и во Франции, которые ловили эхо-сигнал нашего передатчика в Лампертхайме) мы, наконец, получили открытку с почтовым штемпелем советского почтового отделения на брестском вокзале. Это вызвало восхищение в Обервизенфельде. Послание было коротким: "Привет Ивану Ивановичу Октябреву". Мы решили, что открытку послали советские солдаты, ехавшие через Брест на службу в восточногерманский гарнизон.
Сатира Октябрева была неброской. Выступая как ревностный, хоть и наивный, советский гражданин, он копировал последние пропагандистские призывы, но добавляя небольшую сумасшедшинку. Помню один из скетчей, который вышел в эфир вскоре после смерти Сталина, когда "Правда" опубликовала помпезную передовицу, призывающую воздвигнуть специальный "Пантеон", в котором руководителям советского государства воздадутся героические последние почести. Говоря с притворным энтузиазмом, который советские граждане должны были демонстрировать на обязательных митингах в поддержку линии партии, Октябрев подчеркнул "Как рядовой советский труженик я поддерживаю последнее предложение нашей родной партии. Я бы даже предложил лозунг: "Для лучших вождей - лучшие могилы!" .
Позже мы узнали, что скрытым советским диссидентам нравилось остроумие Октябрева. Это была освежающая пауза в железном потоке, характерном для любой пропаганды того времени, как западной, так и коммунистической...
Моя первая встреча с Пылаевым осталась в памяти более чем на четыре десятилетия. Мы, американцы в послевоенной Германии, привыкли к тому что к нам относятся с почтением как к завоевателям (хотим мы того или нет), получить трепку от дипи было непривычно. Хотя позже, когда я узнал Пылаева лучше, я понял, что вспышка ярости была специально сыграна, чтобы отвести критический упрек. В глубине души он посмеивался надо мной...
Пылаев стал заметной фигурой в коридорах RL и прежде всего в столовой, одноэтажной пристройке, добавленной позже. С его простецкими шуточками, рыжим чубом и понимающей ухмылкой он изображал русского деревенщину в дебрях большого города. У него было специфическая раскачивающаяся походка, он шлепал ступнями по полу как утка ластами, что подчеркивалось его привычкой в любую погоду носить огромные болтающиеся на ноге светлые сандалии - сказывалась гулаговская закалка.
Пылаев был мастером матерного языка - ядра русской обсценной лексики, название которого происходит от имажинарных вариаций на одну и ту же тему - совокупления с матерью. Среди наших закаленных ветеранов советского быта матерный язык был обиходным, мы, американцы, общающиеся с русскими подчиненными, быстро впитывали его, по крайней мере, пассивно. Такие выражения не встречаются в обычных словарях. В Соединенных Штатах я знал людей, получивших научные степени по славистике, но не знакомых с большинством из них.
Хотя респектабельные русские дамы делали большие глаза, заслышав пылаевские обороты, среди женщин он пользовался чрезвычайным успехом. Я никогда не мог этого понять. Однажды когда мы с ним отправились в центр Мюнхена я вдруг обнаружил себя сидящим рядом с симпатичной немецкой девушкой, с обожанием уставившейся на Пылаева. "Что ты в нем нашла?" - спросил я. "Er sieht aber so schön brutal aus" ("Но он же тааакой брутальный") ответила она.
Его семейная жизнь шла наперекосяк, его жену я почти не помню. Однако годы спустя, когда она оказалась неизлечимо больна, Пылаев забросил все дела и проводил все время у ее кровати как санитар и беззаветный товарищ. В Пылаеве странным образом сочетались цинизм и сентиментальность.
Через несколько месяцев после того, как RL начало вещание, я получил возможность на деле познакомиться с пылаевской харизмой. После войны оказавшиеся на Западе бывшие советские шахтеры нашли работу на бельгийских угольных копях. Кто-то решил, что мы должны сделать интервью с ними. Работа была поручена мне, а я взял с собой Пылаева, который хвастал своими знакомствами среди русских в Бельгии и обещал заранее подготовить все для интервью.
- Предоставь дело мне, - сказал он, - У меня есть план.
Когда после изрядного алкогольного турне по мюнхенским пивным, мы вышли в Брюсселе из ночного поезда, я спросил Пылаева, что же он подготовил.
- Не гони, - ответил он, - я работаю над этим.
Вскоре стало ясно, что он не сделал ничего. Пока я медитировал над этим открытием, Пылаев выудил из кармана обрывок бумаги.
- Позвони по этому телефону, - сказал он, - и позови Пурикса. (Пылаев не говорил по-французски).
Человек по имени Пурикс был местным представителем СБОНРа, послевоенной организации бывших советских военнопленных. Мы встретились с Пуриксом в кафе, и тот по просьбе Пылаева согласился отправить открытки членам союза, работающим на копях Монса и Шарлеруа, с информацией о том, что мы в Брюсселе.
Пылаев и Пурикс составили текст послания: получатели должны были в воскресенье, два дня спустя, в девять утра прибыть в мой гостиничный номер. В тексте также имелся анонс пылаевского выступления. Пурикс заверил нас, что в такой маленькой и эффективной стране как Бельгия, открытки будут доставлены уже на следующий день.
- А если никто не приедет? - спросил я Пылаева. Перед моими глазами встало видение того, как я возвращаюсь в Мюнхен с пустыми руками, и моя карьера в RL идет коту под хвост.
- Не ной, - заносчиво ответил Пылаев, - лучше закажи еще выпивку, а потом пойдем смотреть достопримечательности.
Следующие два дня меня беспрестанно терзал страх провалить эту, мою первую выездную, миссию. Пылаев был полным энтузиазма, но в то же время критично настроенным туристом. "Чудаки эти бельгийцы", сказал он, глядя на Маннекен-Писа и я осознал, что он в своей жизни знал лишь внешнее пуританство сталинской России и гитлеровской Германии. По поводу привычки бельгийцев проводить время в кафе он презрительно заметил: "Что им больше заняться нечем?" Сложный ритуал заказа обеда из нескольких блюд тоже не произвел на него впечатления. "Зачем выбирать сперва то, потом се. Неужели нельзя придумать чего попроще. Что им, жратвы что ли не хватит?!" Вечером мы шли в ночные клубы, посещаемые дамочками, которых воспитанные русские называли "женщинами легкого поведения". Я служил Пылаеву переводчиком. "Неужели именно для этого я горбатился над моим русским?!" - страдал я.
Когда воскресное утро наконец наступило я спал как убитый после бурной ночи. Раздался стук в дверь. Я открыл, и двое мужчин поздоровались со мной по-русски. На часах было полвосьмого. Я позвонил в номер Пылаеву и спросил его, что делать.
- Посылай их ко мне по одному и передай с первым магнитофон. Если придут следующие, пусть ждут. Скажи, что представление начнется, когда мы запишем всех. И закажи к полудню еды и выпивки в мою комнату.
И так, пока я работал секретарем, направляя постоянный поток посетителей, Пылаев записывал интервью с каждым из них. Наконец после полудня ушел последний, и я вслед за ним отправился посмотреть, как дела. У стола, уставленного бутылками и холодными закусками, терпеливо ждали уже записавшиеся.
Закончив последнее интервью, Пылаев выключил магнитофон и сказал "Ну, ребята, давайте" Он обернулся ко мне: "Разлей им. Только сначала дай мне полный стакан водки".
Пылаев выступал больше двух часов. Монологи, анекдоты, стихи, песни, порой сентиментальные, большей частью порнографические. Очарованные шахтеры внимали ему в тишине, прерываемой лишь периодическим шквальным гоготом. Это были люди, жившие в чужой и суровой обстановке, годами оторванные от родной культуры. Если бы Пылаев не выпроводил их, они бы просидели у нас весь вечер. Они уходили, горячо пожимая нам руки и благодаря нас.
Взятые интервью воссоздавали картину жизни русских шахтеров в Бельгии. Задавая серьезные вопросы, Пылаев позабыл про свою маску Октябрева, играя теперь роль скромного интервьюера. В Мюнхене нас встретили как героев. Одну деталь я вспоминаю с особой гордостью. Несколько шахтеров сравнили бельгийские технологии безопасности с печально известными советскими, причем не в пользу первых. RL передало и эти части интервью. А вы говорите: пропаганда!
Если бы Россия была тогда нормальной страной, я уверен, что Пылаев стал бы знаменитым комиком. По природе своей он не был способен выучить языки так, чтобы сделать карьеру за границей. Его английский состоял из единственной фразы, вероятно, встретившейся ему в каком-нибудь старом фильме: "She wants to know". Он общался с англоязычными, например, с моей женой, повторяя эту фразу из раза в раз с новой интонацией. Каким-то образом ему удавалось при этом не утомить собеседника. На немецком он говорил довольно бегло - помогли, тут сомнений нет, его амурные похождения - но все же сбивчиво и с ужасным акцентом.
И все-таки время от времени он играл в западных фильмах, где требовалась выразительная русская физиономия. Порой по американскому телевидению крутят "Путешествие" - фильм Анатоля Литвака, снятый после венгерского восстания 1956 года, в котором Юл Бриннер играет зловещего советского офицера, чье подразделение арестовало группу людей, пытавшихся бежать из страны, среди них женщину, которую играет Дебора Керр. У Пылаева в роли адъютанта Бриннера есть пара чудесных эпизодов, в том числе верховые трюки и сцена русской пьянки.
Пылаев играл и в другом фильме, снятом в Висбадене с участием одной из сестер Габор. За свою работу он получил 2000 марок, неслыханную по тем временам сумму для дипи. Он немедленно спустил все, устроив вечеринку в самом фешенебельном висбаденском отеле Nassauer Hof и пригласив на нее всю съемочную группу, включая мисс Габор...
Поездка в Бельгию заложила основу дружбы между Пылаевым и мной, дружбы, продолжавшейся все десять лет, пока я не покинул Мюнхен. Пылаев научил меня как правильно пить по-русски. Главный закон - никогда не выпивать bez zakuski. Один сотрудник русской службы, горький пьяница, частенько появлявшийся на службе уже на подгибающихся ногах и впоследствии уволенный за это, страшно гордился тем, что не пропускает и капли, не съев предварительно чего-нибудь. Однажды рано утром Пылаев зашел к нам в квартиру, когда у нас гостила моя мама, прилетевшая из Нью-Йорка. Затем многие годы она рассказывала о русском, который за завтраком осушил полный стакан водки, после чего заглотил толстенный круг сырого лука на куске ржаного хлеба.
Учитывая размах пьянства в среде, в которой он обитал, Пылаев не так уж и сильно закладывал за воротник. Часто по утрам, когда на столах в столовой появлялись большие поллитровые кружки пива - первая выпивка дня для сотрудников станции - Пылаева видели со стаканом молока. Лишь позже он переключался на водку. У него была одна особая привычка: он настаивал, что может пить водку только порциями по 200 грамм, никак не меньше. Обычно собутыльники в унисон выпивают из маленьких рюмок - процесс, перемежаемый тостами. Вместо того, чтобы пить после каждого тоста, Пылаев выливал свою рюмку в большой стакан. Когда стакан наполнялся, он, к одобрению и радости всей компании, к этому моменту уже находящей уморительным любой его жест, осушал его одним махом, после чего у него перехватывало дыхание, а на глазах выступали слезы. Трудно судить была эта привычка реальной или позерством для выпячивания его сценического имиджа.
Но мое знакомство с ним было вовсе не таким безмятежным, ведь я являлся его nachal’stvom. Ближе к конце моего пребывания в Мюнхене на меня была возложена ответственность за все передачи на русском языке. Мой предшественник, человек великодушный, к этому времени перевел Пылаева из фрилансеров на постоянную должность в штате русской редакции. Результатом, который мог предсказать любой знакомый с Пылаевым человек, стало резкое падение его производительности, что огорчало как станцию, так и аудиторию его слушателей в СССР. Когда я понял, в чем дело, решение было очевидным: дружба дружбой, а Пылаева придется снова сделать фрилансером. Если мы будем ему хорошо платить за каждую передачу, он сможет зарабатывать даже лучше, чем сейчас, и все будут счастливы - от Мюнхена до Камчатки.
Чтобы уволить Пылаева, я должен был заручиться одобрением главного советника RL, венско-американского беженца гномьего роста по имени Пауль Меллер, который пользовался репутацией человека практичного. Когда я изложил обстоятельства дела, Меллер категорически заявил: "Уволить. Чтоб и ноги его здесь не было." На следующий день я вызвал к себе Пылаева:
- Вот и все, Леня, - сказал я ему. - Мы тебя увольняем.
Затем я обрисовал ему перспективы хорошо оплачиваемой позиции фрилансера. В глазах Пылаева сверкнула искорка.
- Поглядим, - ответил он.
На следующий день по Обервизенфельду ходили слухи, что Пылаев потребовал приема у генерального советника Меллера, да еще привел с собой немецкого юриста. Вскоре мой телефон зазвонил. На проводе был Меллер:
- Да, что касается этого Пылаева. Аннулируйте увольнение и возьмите его назад.
Я послушался, но ненадолго. Через несколько недель Пылаев так долго отсутствовал на рабочем месте, что я был уверен, что смогу его уволить за прогул. Я снова пошел к Меллеру. "Окей, теперь он у вас в руках, - сказал Меллер, - Разделайтесь с ним." и повторил знаменитую фразу "Чтоб и ноги его здесь не было"
На следующий день я снова услышал, что Пылаев пришел со своим юристом. Вскоре Меллер опять позвонил мне: "Считаю, что надо бы его оставить".
Я попытался еще раз вычеркнуть Пылаева из зарплатной ведомости., воспользовавшись особо вопиющим нарушением дисциплины. История повторилась: Меллер пожелал, чтоб и ноги его здесь не было, но затем по телефону попросил все отменить.
Я сдался.
Во время всех этих происшествий Пылаев и я как ни в чем не бывало продолжали общаться друг с другом. Обычно после работы мы шли выпивать в общей компании. Я ни разу не видел и тени злопамятности с его стороны. Ведь я всего лишь делал свою работу как представитель этого печально знаменитого nachal’stva.
Впрочем, однажды Пылаеву представилась прекрасная возможность отомстить мне и Рональдсу, который тоже принимал участие в попытках перевести Пылаева на фриланс.
Поздним вечером после работы мы с Рональдсом сидели в довольно фешенебельном ресторане и внезапно обнаружили, что у нас не хватает денег, чтобы расплатиться по счету. И вдруг - откуда ни возьмись - в ресторан входит элегантный Леонид Пылаев - в смокинге, рыжий чуб аккуратно зачесан (это было во время одной из его съемок в кино). Мы бросаемся к нему и просим одолжить десять марок. Пылаев подзывает метрдотеля, говорит ему: "Эти люди докучают мне. Я отказываюсь оставаться в вашем заведении", разворачивается на каблуках и уходит. Рональдс и я, заложники ресторана, смотрим ему вслед. Наконец, в отчаянии мы кому-то позвонили - его или моей жене - насколько я помню, и та принесла деньги, чтобы выкупить нас.
Но был и другой случай, когда Пылаев мне отомстил. В столовой постоянно играли в шахматы по ставке одна марка за партию. Мне всегда бросалась в глаза ирония ситуации: пока мы, американцы, если вообще идем в столовую, играем в обеденный перерыв в пинбол, гораздо хуже оплачиваемые бывшие жители СССР ломают головы над шахматными досками. Когда позже в 1957-м Советы запустили свой первый спутник, я не был удивлен так сильно, как другие соотечественники.
Среди прочих своих талантов Пылаев был великолепным шахматистом. В столовой, если он не развлекал народ, его всегда можно было увидеть за доской. Лишь один работник RL мог тягаться с ним - маленький пожилой суетливый сотрудник русской редакции по имени Кульбицкий. Он носил пенсне в золотой оправе и никогда не появлялся на службе без галстука и накрахмаленного воротничка. Когда обычно неряшливый Пылаев играл с Кульбицким, вокруг всегда собиралась толпа зрителей.
Однажды я зашел в столовую сразу после того, как Кульбицкий и Пылаев закончили партию. Пылаев взглянул на меня из-за доски. "Сыграем?" - спросил он с ухмылкой. В обычный день я бы отказался, но тогда почему-то согласился. Как и следовало ожидать, Пылаев трижды быстро обыграл меня Я отдал ему три марки и попросил прекратить избиение.
- Играть с тобой дорогое удовольствие - сказал я.
Он глянул на меня презрительно:
- Скажем так. Я делаю тебе одолжение. Если б ты платил мне, чтобы я научил тебя играть в шахматы, это встало бы тебе значительно дороже.
За разговором с восторгом следило еще несколько сотрудников, которые никогда не позволяли себе столь язвительного общения с американцами и которые наслаждались моим ошарашенным от пылаевского нахальства видом.
Влияние Пылаева на простых сотрудников было столь значительным, что они даже перенимали его интонации и словечки. Если он назвал кого-то дундуком, то я слышал, как вся станция несколько недель повторяла это слово.
Вот таким извращенным способом Пылаев учил нас (что делали и другие сотрудники, хотя и в более мягкой форме) уважению к новым эмигрантам и через них уважению ко всей нашей молчаливой и невидимой аудитории. Это был важный урок в эпоху манипуляций, "психологической войны" и книг с названиями вроде Strategic Psychological Operations and America Foreign Policy или Techniques of Persuasion.
James Critchlow "Radio Liberty: Radio Hole-in-the-Head", 2006, перевод мой