Как я потеряла Москву
ВРаньше я очень гордилась тем, что родилась именно в Москве; и не в каком-то безликом типовом роддоме, а на Покровке, рядом со знаменитым домом-комодом Трубецких.Не понимаю, что тогда вселяло в меня такую гордость, но проходя или проезжая по этой улице, я никогда не упускала случая как бы между делом сообщить своему спутнику: "А, кстати - я тут родилась..."
Крис, появившаяся на свет там же, но несколько позднее меня заявляла об этом месте проще и во вполне свойственной ей манере: "Да! Меня принимали лучшие руки страны!"
Но мое настоящее знакомство с Москвой случилось значительно позже. Нет, ни когда напуганной школьницей я ездила за атласами по географии на Кузнецкий мост. Ни когда уже в старших классах мы ходили пешком от Динамо, где тогда была моя школа, до Красной площади и дальше, до палат Английского двора.
Нет. Все началось в год, когда я "пролетела" в институт и вынуждена была заново посещать подготовительные курсы на Бауманской. В ожидании троллейбуса глядя на купола Елоховской церкви (позже, учась в университете, я всегда считала хорошим знаком, если мне удавалось перед экзаменом услышать ее колокольный звон), я в друг с тоской и нетерпением почувствовала, что мне необходимо разведать, что же находится дальше, за собором, за домом с колоннами, за сквером; увидеть, куда эта улица, как река, должна вывести меня.
Тогда первый раз я почувствовала этот странный зовущий голод открытия, который потом, уже окончательно вселившись в меня, гнал меня все дальше и дальше. С тех пор я не могла найти покой, если хотя бы пару раз в неделю мне не удавалось совершить очередное путешествие по городу. Москва стала моей вселенной, она говорила со мной, звала, манила, и я не могла не ответить на этот призыв. Я стала жить ее воздухом, ее настроением, ее историями. С радостью я узнавала все новые и новые ее легенды: какие колокольлни "сватали" за Ивана Великого, где происходили встречи масонского ордена, где отпевали Василия Блаженного и крестили Пушкина, и почему у ручья Кокуй было такое глупое название.
Я до состояния полнейшей ветхости исчитала "Темные аллеи" Бунина, потому что никто другой, так как он, не может передать светлую печаль города и человека, словно это одно существо. Утоляя свое одиночество и невесть откуда поселившееся во мне чувство неприкаянности, я растворилась в Москве, став с ней одним неразрывным целым.
Помню, как на втором курсе я, заболев ветрянкой, вынуждена была сидеть взаперти, не имея ни возможности, ни надежды на свидание с моим любимым городом. Моя тоска тогда вылилась в сумбурное и полное отчаяния письмо, которое я написала ему и даже собиралась отправить по Реке, когда наконец выздоровлю.
Я была серьезно влюблена,но никому не признавалась в этом, так как быть влюбленной в город и писать ему нежные письма было, на мой взгляд, признаком особо опасной формы безумия. И находясь в компании друзей, я первая от души поиздевалась бы над такой "невероятной историей взаимоотношений", как обычно, с помощью насмешек и цинизма пытаясь скрыть собственную неприспособленность к так называемой "нормальной" жизни.
Мне было мало просто бродить по городу. Приходя домой, я методично отмечала свой маршрут на карте, чтобы потом из многочисленных книг собрать, как мозаику, историю открытых мною улиц, узнать, что за люди жили там и чем они жили - эти люди. Что касается книг, то я скупала всю возможную литературу о Москве, как научную, так и наспех сляпанную кустарщину типа "Таинственной Москвы" и прочего непотребства.
Я завидовала Гиляровскому, его смелости и авантюризму, и спрашивала себя, а хватило бы мне смелости вот так же бесстрашно исследовать жуткие ночлежки Хитровки и мрачные стоки подземных рек.
Как-то раз проезжая по Новой площади, я вдруг ясно представила себе, как она выглядела до меня, в конце 19-го века. У меня перед глазами открылась завораживающая картина ожившего прошлого. Это было одно из самых ярких "воспоминаний" того, чего я никогда не видела и, родившись столетием позже, видеть не могла.
В такие моменты я тосковала по утраченной Москве, как тосковал Памук по своему утерянному Стамбулу. По разрушенным монастырям и храмам, по навсегда ушедшим в прошлое московским дворикам, по гуляньям на Девичьем Поле, по "сорока сорокам", извозчикам, конкам, оборванцам и купцам. Я тосковала по ушедшей атмосфере "провинциальной" Москвы, где, как мне представлялось, сквозь камни мостовой своевольно прорывались ростки сильной молодой травы, а над головой распахивалось без единого облака совершенно азиатское небо.
Впрочем, небо никуда не делось. И сегодня, порой проходя тихим летним днем по опустевшим, словно дремлющим переулкам, глядя на залитые ярким желтым солнцем дома, я поднимаю голову выше и вижу все то же небо, одновременно яркое и бесстрастное небо неведомой Азии.
Со временем у меня появлялись и свои истории, еще сильнее связавшие меня с городом. Так под сильным впечатлением от рассказа о древней традиции "поить послов" на Москве, когда те, не имея возможности отказать облеченным властью диким московитам, были вынждены напиваться вдрызг, я, находясь в состоянии оных дипломатов, во весь голос жалела американского посла, и как мне сообщили позже, жалость моя была столь велика, что моим друзьям потребовалось немало времени, чтобы заткнуть этот поток сочувствия. Кажется, меня тогда совершенно не смущал тот факт, что сия достойная традиция умерла задолго до обретения Америкой независимости и создания собственного дипломатического корпуса.
Посла мне позорно припоминали на протяжении всего первого курса.
Были и другие истории - например, о внезапной уборке в Елоховской церкви, когда бабушка-служка подрядила нас, двух студенток, на минуту заглянувших в храм, надеть халаты и взять в руки тряпки и швабры, дабы они могли вовремя убрать храм к приезду Патриарха.
Или история о том, как какой-то неудачливый художник тайком наваял мой портрет, когда мы сидели на Чистых Прудах, но так и не смог мне его продать, ибо все наши деньги были уже безнадежно пропиты. Или о том, как мы ночевали в некой реставрационной студии в подвале дома на Полянке, где засыпали среди старых туркменских халатов и кудрявых чабаньих шапок, а под утро ко мне в ботинок беспардонно залез огромный черный таракан, который, видимо, тоже являлся ярым поклонником туркменского этноса.
Многих случаев уже не вспомнишь, но самой интересной, самой захватывающей и бесконечной историей оставались мои одинокие прогулки. Я любила поздно вечером после занятий добираться из Замоскворечья до Сретенки и идти дальше, продложая полукружие бульварного кольца.
Самым любимым, странным и таинственным казался мне тогда отрезок безлюдных Петровского и Рождественского бульваров с их притихшими в вечной, словно заколдованной дреме, монастырями. Осенью и зимой, когда ночные улицы казались еще темнее и загадочней, я с замиранием сердца шла по этим бульварам к моей конечной цели, Тверской, которая своей неизменной суетой, неоном, кочующими туда и сюда толпами горожан и туристов - всем своим существованием развенчивала эту хрупкую тайну, неизбежно ставя точку в каждом моем маленьком путешествии.
Это были странные и прекрасные семь лет, которые сейчас я вспоминаю с грустью и благодарностью.
Так когда же я охладела к тебе и почему именно так закончилась наша с тобой история? В какой момент мы перестали говорить друг с другом? Когда из огромного волшебного мира ты превратился всего лишь в пространство?
Даже если ты скажешь мне, за шумом машин я не услышу ответа.
У моего города больше нет лица. В него щедро плеснули соляной кислотой все 10 миллионов живущих в нем и еще столько же приезжающих.
Нет ничего обиднее звания Мегаполис, этого современного и безликого имени, которым ты теперь зовешься по праву.
И все же, гуляя с друзьями летней ночью по твоим ярким, расцвеченным огнями центральным улицам или приходя светлым осенним днем в сквер Леси Украинки, чтобы на время исцелить наполняющее меня то болью, то светом одиночество, я порой еще слышу твой далекий, замирающий в забвении голос.
Крис, появившаяся на свет там же, но несколько позднее меня заявляла об этом месте проще и во вполне свойственной ей манере: "Да! Меня принимали лучшие руки страны!"
Но мое настоящее знакомство с Москвой случилось значительно позже. Нет, ни когда напуганной школьницей я ездила за атласами по географии на Кузнецкий мост. Ни когда уже в старших классах мы ходили пешком от Динамо, где тогда была моя школа, до Красной площади и дальше, до палат Английского двора.
Нет. Все началось в год, когда я "пролетела" в институт и вынуждена была заново посещать подготовительные курсы на Бауманской. В ожидании троллейбуса глядя на купола Елоховской церкви (позже, учась в университете, я всегда считала хорошим знаком, если мне удавалось перед экзаменом услышать ее колокольный звон), я в друг с тоской и нетерпением почувствовала, что мне необходимо разведать, что же находится дальше, за собором, за домом с колоннами, за сквером; увидеть, куда эта улица, как река, должна вывести меня.
Тогда первый раз я почувствовала этот странный зовущий голод открытия, который потом, уже окончательно вселившись в меня, гнал меня все дальше и дальше. С тех пор я не могла найти покой, если хотя бы пару раз в неделю мне не удавалось совершить очередное путешествие по городу. Москва стала моей вселенной, она говорила со мной, звала, манила, и я не могла не ответить на этот призыв. Я стала жить ее воздухом, ее настроением, ее историями. С радостью я узнавала все новые и новые ее легенды: какие колокольлни "сватали" за Ивана Великого, где происходили встречи масонского ордена, где отпевали Василия Блаженного и крестили Пушкина, и почему у ручья Кокуй было такое глупое название.
Я до состояния полнейшей ветхости исчитала "Темные аллеи" Бунина, потому что никто другой, так как он, не может передать светлую печаль города и человека, словно это одно существо. Утоляя свое одиночество и невесть откуда поселившееся во мне чувство неприкаянности, я растворилась в Москве, став с ней одним неразрывным целым.
Помню, как на втором курсе я, заболев ветрянкой, вынуждена была сидеть взаперти, не имея ни возможности, ни надежды на свидание с моим любимым городом. Моя тоска тогда вылилась в сумбурное и полное отчаяния письмо, которое я написала ему и даже собиралась отправить по Реке, когда наконец выздоровлю.
Я была серьезно влюблена,но никому не признавалась в этом, так как быть влюбленной в город и писать ему нежные письма было, на мой взгляд, признаком особо опасной формы безумия. И находясь в компании друзей, я первая от души поиздевалась бы над такой "невероятной историей взаимоотношений", как обычно, с помощью насмешек и цинизма пытаясь скрыть собственную неприспособленность к так называемой "нормальной" жизни.
Мне было мало просто бродить по городу. Приходя домой, я методично отмечала свой маршрут на карте, чтобы потом из многочисленных книг собрать, как мозаику, историю открытых мною улиц, узнать, что за люди жили там и чем они жили - эти люди. Что касается книг, то я скупала всю возможную литературу о Москве, как научную, так и наспех сляпанную кустарщину типа "Таинственной Москвы" и прочего непотребства.
Я завидовала Гиляровскому, его смелости и авантюризму, и спрашивала себя, а хватило бы мне смелости вот так же бесстрашно исследовать жуткие ночлежки Хитровки и мрачные стоки подземных рек.
Как-то раз проезжая по Новой площади, я вдруг ясно представила себе, как она выглядела до меня, в конце 19-го века. У меня перед глазами открылась завораживающая картина ожившего прошлого. Это было одно из самых ярких "воспоминаний" того, чего я никогда не видела и, родившись столетием позже, видеть не могла.
В такие моменты я тосковала по утраченной Москве, как тосковал Памук по своему утерянному Стамбулу. По разрушенным монастырям и храмам, по навсегда ушедшим в прошлое московским дворикам, по гуляньям на Девичьем Поле, по "сорока сорокам", извозчикам, конкам, оборванцам и купцам. Я тосковала по ушедшей атмосфере "провинциальной" Москвы, где, как мне представлялось, сквозь камни мостовой своевольно прорывались ростки сильной молодой травы, а над головой распахивалось без единого облака совершенно азиатское небо.
Впрочем, небо никуда не делось. И сегодня, порой проходя тихим летним днем по опустевшим, словно дремлющим переулкам, глядя на залитые ярким желтым солнцем дома, я поднимаю голову выше и вижу все то же небо, одновременно яркое и бесстрастное небо неведомой Азии.
Со временем у меня появлялись и свои истории, еще сильнее связавшие меня с городом. Так под сильным впечатлением от рассказа о древней традиции "поить послов" на Москве, когда те, не имея возможности отказать облеченным властью диким московитам, были вынждены напиваться вдрызг, я, находясь в состоянии оных дипломатов, во весь голос жалела американского посла, и как мне сообщили позже, жалость моя была столь велика, что моим друзьям потребовалось немало времени, чтобы заткнуть этот поток сочувствия. Кажется, меня тогда совершенно не смущал тот факт, что сия достойная традиция умерла задолго до обретения Америкой независимости и создания собственного дипломатического корпуса.
Посла мне позорно припоминали на протяжении всего первого курса.
Были и другие истории - например, о внезапной уборке в Елоховской церкви, когда бабушка-служка подрядила нас, двух студенток, на минуту заглянувших в храм, надеть халаты и взять в руки тряпки и швабры, дабы они могли вовремя убрать храм к приезду Патриарха.
Или история о том, как какой-то неудачливый художник тайком наваял мой портрет, когда мы сидели на Чистых Прудах, но так и не смог мне его продать, ибо все наши деньги были уже безнадежно пропиты. Или о том, как мы ночевали в некой реставрационной студии в подвале дома на Полянке, где засыпали среди старых туркменских халатов и кудрявых чабаньих шапок, а под утро ко мне в ботинок беспардонно залез огромный черный таракан, который, видимо, тоже являлся ярым поклонником туркменского этноса.
Многих случаев уже не вспомнишь, но самой интересной, самой захватывающей и бесконечной историей оставались мои одинокие прогулки. Я любила поздно вечером после занятий добираться из Замоскворечья до Сретенки и идти дальше, продложая полукружие бульварного кольца.
Самым любимым, странным и таинственным казался мне тогда отрезок безлюдных Петровского и Рождественского бульваров с их притихшими в вечной, словно заколдованной дреме, монастырями. Осенью и зимой, когда ночные улицы казались еще темнее и загадочней, я с замиранием сердца шла по этим бульварам к моей конечной цели, Тверской, которая своей неизменной суетой, неоном, кочующими туда и сюда толпами горожан и туристов - всем своим существованием развенчивала эту хрупкую тайну, неизбежно ставя точку в каждом моем маленьком путешествии.
Это были странные и прекрасные семь лет, которые сейчас я вспоминаю с грустью и благодарностью.
Так когда же я охладела к тебе и почему именно так закончилась наша с тобой история? В какой момент мы перестали говорить друг с другом? Когда из огромного волшебного мира ты превратился всего лишь в пространство?
Даже если ты скажешь мне, за шумом машин я не услышу ответа.
У моего города больше нет лица. В него щедро плеснули соляной кислотой все 10 миллионов живущих в нем и еще столько же приезжающих.
Нет ничего обиднее звания Мегаполис, этого современного и безликого имени, которым ты теперь зовешься по праву.
И все же, гуляя с друзьями летней ночью по твоим ярким, расцвеченным огнями центральным улицам или приходя светлым осенним днем в сквер Леси Украинки, чтобы на время исцелить наполняющее меня то болью, то светом одиночество, я порой еще слышу твой далекий, замирающий в забвении голос.