№ 13-й
Борис Вольшов родился в 1938 году в Белоруссии, в г. Гомеле.
Получил художественное образование, закончив Академию изобразительного искусства в 1973 году в Минске, где и остался работать. Эмигрировал в Канаду в 1979 году. Демонстрировал свои работы на многочисленных выставках в известных галереях и выставочных залах Канады и США.
В мемуарах описаны послевоенные годы, проведенные автором в детском доме, с 1946 по 1953 год.
№ 13-й
Борис Вольшов, Канада
Часть 1.
Спасибо товарищу Сталину за несчастливое детство.
УТРО.
- Жидам сегодня - тёмная!
Сказано это было в упор. Я почувствовал его насмешливый взгляд затылком и спиной, по которой просыпался неприятный порошок предчувствия. От лица и висков мгновенно отхлынула кровь. Я сжался, постепенно немея нутром, а внешне оставался спокойным. Но как можно оставаться спокойным, когда вспоминаешь уже много раз виденное, коварное и неимоверно жестокое! Жестокое по своей сути надругательство над человеком, ни в чем не повинном, над человеком, ничем не защищённым. Вот он принцип общежития: "Все на одного, один - на всех!.." И ничего, абсолютно ничего нельзя поделать. Эти маленькие, но уже очерствевшие души, эти не по возрасту цепкие руки не отпустят тебя, пока не осуществится задуманное, пока их налившиеся злобой глаза не увидят валяющееся у их ног надруганное и задыхающееся от обиды, тело.
Окровавленный ребенок. Окровавленные руки бьющих. Это не поединок. Это - избиение. Преднамеренное и обдуманное. Поощряемое сверху и кем-то руководимое. Это настоящий погром. Никакой жалости! Характер будущих строителей коммунизма должен быть тверд и непреклонен.
…Жидам - тёмная! Это должно всколыхнуть кровь. Это должно напрячь мускулы. Это должно сомкнуть челюсти и сжать кулаки.
"Темная" - гениально отработанный приём расправы над кем угодно и когда угодно. Набрасывается одеяло или мешок на голову. И тебе - темно. Кто-то держит накинутое (на голову) и затягивает на шее. Темно. Ты пытаешься сбросить его, но удар под дых... и руки опускаются. А в это время тебя бьют ногами в живот и кулаками в темноту - туда, где находится твоё лицо. Бьют больно и все сразу. Бьют не стесняясь друг друга, а соревнуясь. Вот и случай показать себя! Избиение продолжается до тех пор, пока ты способен сопротивляться. Сопротивление - это инстинкт самозащиты. Но сейчас он твой враг. Чем больше ты сопротивляешься, тем ожесточеннее бьют тебя. Когда ты рухнешь, освобождаясь от темноты, инстинктивно закрывая лицо от ударов ногами, все обступают тебя кольцом. Если ты способен встать и что-нибудь увидеть - ты встаёшь. Видишь нагло перекошенные улыбки. Стараешься определить того, кто бил больнее. Нет его. Нет. Никто не бил. Ты поворачиваешься вокруг... Все смотрят в упор. Никто. Никто не бил. Никто. Виновных нет. Жаловаться не на кого. И упаси тебя бог броситься на кого-нибудь! Ведь это - уже драка. И ты, ты первый начал её...
Жидам - тёмная... А как же Фанька и Соня? И им набросится на голову темнота. Им будут вырывать волосы и бить в маленькие девичьи груди. На них будут рвать платья и бить кулаками в живот, а ногами - ниже. Они будут неистово кричать, но никто не услышит их криков. Им разобьют в кровь губы, а глаза им затянет пунцовая опухоль. За что? Их будут бить девчонки, такие же безжалостные, как и ребята.
Их красивые лица превратятся в отвратительные физиономии. Прекрасные волосы - в склоченную копну, а выразительные глаза - в слёзные шары. За что? Комок беспомощности и обиды перехватит им горло и будет душить их изнутри. Над ними - летающие кулаки и перекошенные от злобы и усердия лица девчонок. Взбудораженные души. Раскрепощённый садизм. Неудержимая страсть расправы. Над кем? За что? Почему?
Жидам - тёмная! А как же братья Михельсоны? Старший - худой и длинный. Как жердь, а младший - огненно-рыжий и конопатый. На них тоже опустится темнота, такая же болезненная и такая же безотступная. Она спустится на них одновременно с задыхающимися от предчувствия садистского ощущения ребят.
Темнота для них - это зеленый свет для остальных. Как только покрывала опустятся на головы жертв - вихрь необузданных мыслей и освободившихся рук закружится вокруг них. Темнота для одних - это сигнал к самосуду - для других. Никто не задумывается о том, кто отдал этот приказ. Действителен ли он только в нашем детдоме, или в области, или в республике, или во всей стране?
"Темная". "Жидам темная".... По всей стране!!!
А товарищ Сталин в белоснежном кителе. Ослепительно светит солнце. Ослепительные улыбки. Ослепительные цели и задачи. Ослепительное коммунистическое будущее. Ослепительные слова вождя ослепляют всех: "Жидам сегодня - темная. По всей стране!" Прямо передо мной картина "Утро нашей Родины". Изображенный на ней отец всех народов смотрит на меня слегка прищуренными глазами е едва заметной улыбкой, спрятанной под пышные усы. Солнце заливает его и просторы нашей необъятной Родины. А жидам сегодня - темная. Я смотрю на него, всемогущего и всепонимающего и молю о помощи и защите.
- Ведь ты же Бог, а Бог все видит. Бог поможет.
Моё сердце выстукивает в такт: тем-на-я, тем-на-я.
- Скажи, неужели этому суждено случиться?
- Тем-на-я, тем-на-я.
- Неужели надругательства опять нельзя отвести?
- Тем-на-я, тем-на-я.
- Зачем тебе видеть мой позор и страдания?
- Тем-на-я, тем-на-я.
- Заступись.
Низкий лоб как бы собран в невидимых складках удивления. Брови вопросительно приподняты. Глаза слегка прищурены, но в них появился сверлащий душу блеск. Затаенная улыбка постепенно превращается в насмешку.
- Прошу тебя. Сжалься. Не допусти.
Утро, утро, утро... Почему "утро"? Я смотрю на надпись под картиной. Ведь это только утро... Так начинается утро нашей Родины. По всей стране так. Если так начинается утро, то каким же должен быть вечер? Каким? А вождь ехидно улыбается. А вождь злорадствует. А вождь провозглашает:
- Жидам сегодня - темная!!!
Я резко поворачиваюсь и ловлю наглый взгляд Щербакова, сцыкуна и задиры. От него постоянно пахнет мочой. А между ногами всегда влажно. Трусы и брюки он изнашивает намного раньше положенного срока. Сгнивают.
- За жида! - ответишь. Я хватаю его рукой за грудки. Он ловко изворачивается и как-бы оправдываясь:
- Я-то что? Я только повторяю, что слышал. И хитровато озираясь, как бы ища поддержки остальных, приподнял простынь в желтых разводах.
- Где же мои друзья? Толик Круглов, Мишка Звонкович, Витька Барсуков, Сашка Жуков? Где? Хоть бы кто-нибудь заступился. Хоть бы кто-нибудь поддержал. Все заняты. Все делают вид, что ничего не слышали. Недавно сыграли подъём и утро наступило.
- И от кого же ты слыхал, сцуль?
- От кого надо, от того и слыхал. А за сцуля получишь. Понял?
- Только не от тебя. Понял?
- И от меня тоже.
И опять началось погружение в темноту. Он-то обязательно будет бить. Его-то можно и по запаху засечь. Ну а если он будет бить сзади? По печени и по затылку? Ведь если б только он один! А то ведь все тридцать девять. Если каждый по удару - это 39. По два - 78. Но ведь и не по два, а по нескольку. За что?! Нет, только держаться и не подавать виду, что боишься их. Может, это просто понтёж?
- Так ты и не скажешь, кто тебе сказал?
- А если скажу, тебе полегчает?
- Может, и полегчает.
- Тогда не скажу. И показал щербатые зубы.
Он не простит мне последнего раза. Шестой "А" класс готовил домашние задания.
Рафаэль, остро заточив карандаш, поставил его острием вверх, осторожно накрыв его ладонью. Как всегда, он думал не над уроками, а над шахматной задачей. Рядом сидевший Щербаков ударил по руке сверху, и карандаш проткнул ладонь насквозь. Рафаэль, вскрикнув, поднял руку с торчащим в ней карандашом, вверх. Все повернулись в его сторону и онемели. Я встал, подошел к Щербакову, и глядя ему в глаза, наотмашь залепил оплеуху. Удар прозвучал, как хлопушка. Он упал, опрокинув на себя стул. Класс ахнул, но продолжал молчать. Я повернулся к Рафаэлю и резко выдернул карандаш. Из раны все еще поднятой руки, хлынула кровь.
Опрокинувшись навзничь, Щербаков не шевелился. Вдруг из его рта и носа пошла кровь. Я испугался.
- Кровь!
Все сразу и с шумом сорвались со своих мест и обступили его. Я стал в стороне и ловил укоризненные взгляды и вздохи сожаления.
Елена Константиновна (по прозвищу "крыса") испугалась не меньше, чем я. Она наклонилась над ним и срывающимся голосом пробасила:
- Миша, Мишенька. (По имени детей называли редко). Густая кровь поползла за воротник его рубахи.
- Мишенька? (именами ласкательными называли или любимчиков или приблатнённых, по их традиции). Он был одним из её осведомителей и любимчиков. Он в её присутствии мог позволить себе то, чего не позволил бы в присутствии других воспитателей. Нос всегда был его слабым местом. Почти все знаки об этом и при драках с ним, старались попасть в нос. Он у него всегда был припухшим от постоянных драк, которые он затевал.
Крыса встала с колен о подошла ко мне. Взяла меня за ухо и очень больно повернув его, прошептала беззубым ртом:
- Что ты наделал? У-у, ж-ж-ж...
Ей хотелось произнести это слово, но оно застряло где-то в прокуренном рту.
Я чувствовал себя героем. Ухо хрустнуло и заныло. Она еще раз резко потянула его и оттолкнула мою голову. Я звучно ударился затылком о кирпичную стену.
Тем временем Щербаков стал приходить в себя.
- В медпункт его!
- Намочите тряпку, положите на нос.
Все засуетились вокруг него, забыв о нас с Рафаэлем. Он продолжал стоять, растерянно держа перед собой согнутую в локте левую руку. Он пытался закрыть отверстие в ладони большим и средним пальцами правой руки. Кровь по большому пальцу правой руки стекала в рукав и капала из локтя на учебники и тетради.
Поднялся невообразимый шум. Было самое подходящее время сбежать.
Я сорвался с места. Вытянутыми вперед руками распахнул дверь и выскочил в коридор. Дверь, отпружинив, с треском захлопнулась.
Мчась по длинному коридору, я испытывал двойственное чувство: одно - я был героем; другое - я был публично наказан и оскорблён шипящим "ж-ж-ж".
Куда бежать? Конечно же, в дрова. За длинным сараем, во дворе, дрова были сложены в штабеля. Их было много, и мы любили строить пещеры и прятаться там. Эти дрова были напилены, нарублены и уложены провинившимися детьми в порядке наказания.
В дрова! А потом видно будет. Миновав коридор и лестницу, я оказался во дворе, а затем в дровах. Я забился в нору и прислушался. Вроде бы - никого...
Мысли вертелись в моей голове, наслаиваясь одна на другую. Затылок ныл, ухо горело, в висках стучало. Казалось, что этот звук сейчас кто-нибудь услышит. Никого.
Меня начало знобить от предчувствия погони и расправы. Расправа будет короткой. Они выдернут пару поленьев, и многотонная масса дров завалит меня. Я представил себя раздавленным, с проломленным черепом, с ребрами, влезшими в живот и с кишками, вылезшими наружу. Тяжесть сдавливает мне голову и глаза вылезают из орбит. Я утопаю в своей крови, но не умираю. Я слышу злорадные голоса: "Ты еще жив, жид? Вылезай!"
Почему я должен вылезать? Я сюда прятался не для того, чтобы вылезать. Это моя крепость, а в крепости спокойней себя чувствуешь. А если, и вправду, завалят? А может - в сарай? Зарыться в солому и пролежать до вечера? Нет, там всегда кто-нибудь есть. Оттуда, через щели, подсматривают за девчонками в их уборной. Куда? Везде ты на виду. Со второго этажа весь двор просматривается, как со сторожевой вышки. За забор нельзя. Это будет рассмотрено, как самоволка или побег. А это - карцер - темная, сырая и холодная конура в овощехранилище. Там всегда пахнет плесенью, крысами и гнилой картошкой. Кушать дают раз в день, пока не попросишь прощения. Публично. Перед строем всего детдома. Попросивший прощения - трус, а с трусом разговор короткий. С ним перестают общаться, его преследуют оскорбления и насмешки.
Куда?! Нервная дрожь трясет меня. Зубы, как кастаньеты. Невидимая рука задаёт им странный ритм. Ведь я сегодня - герой! Ведь я же сегодня никого не боюсь! Кто полезет - получит, как Щербаков! А если все сразу? Ну и что? Вот пройдет дрожь - и выйду. Что будет, то и будет. Я не трус. И Зинка видела. И все видели это.
Хотя Зинка и подхалимничала перед Крысой больше всех, я к ней питал особые чувства, на которые она почти не откликалась. Она не нуждалась в защите, так как её брат Лёша был старше и гораздо сильнее меня. Но она притягивала меня, как магнитом. Во всём я готов был уступить ей. На левой щеке, возле уха, у нее было слабо заметное родимое пятно. Когда она волновалась, оно становилось фиолетовым. По нему я определял её состояние в разных ситуациях. Она, как и все мы, ненавидела Щербакова. А он, в отличие от меня, пытался добиться её расположения к себе наглостью и словесными издевками. Таким образом, он как бы был и моим соперником. Он хорошо знал, что она не может находиться рядом с ним из-за резкого запаха мочи, которым он всегда "благоухал".
После случившегося, я встретился с ней взглядами. Её взгляд был гневно-осуждающим, в то время как мой - был победно-торжествующим. Ведь это же не была драка соперников, а была помощь другу. Как ей объяснить это? Как объяснить всем то, что он виноват во всём, а не я? Но виновным будут считать меня. И я буду наказан. Своим побегом я как бы усугубил свою вину: мол, подальше от греха". Надо выходить. Вот проклятая дрожь... Не даёт сосредоточиться и принять решение. Но оно приходит сразу. Молниеносно. Выходить!
Никто не гонится за мной. Никто не ищет. А!... Ещё перерыв не наступил. Ещё звонок не звонил. Вот после звонка они все кинутся искать меня.
- Выходить!
Как там Щербаков? Ну и врезал же я ему. И откуда столько силы взялось? Кувырк - и на полу. Вот всегда бы так.
А Рафаэля жалко. Он часто оказывался объектом укоров и насмешек из-за того, что у него не было одного уха. Он был моим лучшим другом, но никогда не говорил об ухе. Он готов был в любую минуту прийти ко мне на помощь. Но теперь он сам в беде. Ему больно... А мне? Мне не больно сидеть в дровах и думать о боли, которую мне скоро причинят?!
- Выходить!
Осторожно, стараясь не греметь, я стал вылезать. Тихо.
Спрыгнув с трехметровой высоты, я оказался лицом к лицу с завучем. Еще чуть-чуть, и я спрыгнул бы ему на голову.
Художник по образованию и спортсмен по призванию, он был коренаст и очень широк в плечах. Штангист.
Он схватил меня выше локтя и так сжал, что я закричал, стараясь освободить руку. Он сжал еще сильнее:
- Я так и знал, что ты здесь...
- Вячеслав Теофилович! - взмолился я.
- Что Вячеслав Теофилович?- спросил он, как ни в чем не бывало, но еще сильней сжимая мне руку.
- Пус-ти-те! Старался я выдернуть свою руку, дико упираясь ногами в землю. Он тащил меня, оставляя за мной колею в песке.
- Пусти! Издеватель!
- Ах, ты со мной на "ты"? Я тебе покажу издевателя!" И сильно загрел по ноющему затылку. Я замолк. Он без труда дотащил меня до своего кабинета и пинком втолкнул в него. Затем приоткрыл дверь и приказал кому-то позвать Елену Константиновну и Щербакова.
Я стоял перед ним. Он достал серую папку с моей фамилией и начал что-то писать быстро, красивым почерком.
Папка (личное дело) - это защищающий или обличающий тебя документ. Она определяет твою судьбу. Заглянув в нее, новый администратор сразу имеет представление о воспитаннике.
Иногда удавалось красть папки. И тогда летопись твоей жизни начиналась сначала.
В дверь постучали. Вошла Крыса, держа за руку Щербакова. Его левый глаз заплыл, а правый зловеще поблёскивал. Распухший нос увеличен от набитой в него ваты.
- Рассказывай!
- Всхлипнув, он стал сочинять рассказ, сглаживая в нем свою вину, и выставляя меня в качестве виновника. Крыса поддакивала. Очевидно, по дороге в кабинет, они договорились, каким должен быть рассказ. Я пытался возражать, но меня грубо обрывали на полуслове. Завуч записывал его показания в папку.
Когда рассказ был окончен, он встал из-за стола, подошел и стал между нами.
- Бей его!
Щербаков и я посмотрели на него.
- Чего стоишь, бей! - Сказал он, глядя на Щербакова. Тот, очевидно, обдумывал куда ударить.
- Ну!
Рука отделилась от тела и понеслась на меня. Метил под глаз. Я увернулся, торжествуя.
- Ну!
Опять промахнулся.
- Эх ты... Не можешь попасть...
Огромной ладонью он сгрёб рубаху на моей груди и пару раз стукнул меня спиной об стенку, сбив дыхание.
К горлу подкатился неприятный комок. В носу что-то защекотало, и слёзы обиды и несправедливости происходящего, наполнили мои глаза.
-Фашист! Фашист из концлагеря! Бей! Бейте все! И ты, крыса, бей!!! Чего стоишь?!
Волна отчаянья подхватила меня. Я кричал, воспаляясь все больше и больше. Я требовал.
- Бейте!!! Бейте!!!
Завуч схватил меня сзади повыше локтей и больно свел вместе лопатки.
- Б-е-е-й! - процедил он раздраженно сквозь зубы.
Вначале нерешительно, а потом с азартом, Щербаков стал бить меня по чем попало. Как боксерскую грушу.
Крыса, бросив презрительный взгляд через плечо в мою сторону, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Когда на губах показалась кровь, а на скулах ссадины, завуч отпустил меня.
- Теперь вы квиты. - И стал опять между нами.
- Иди. Сказал он Щербакову.
- А с тобой мы еще поговорим.
Мы снова остались вдвоем.
- Фашист, говоришь? Из концлагеря? - Он прошивал меня взглядом насквозь. Чувство обиды и безразличия душило меня. Я решил молчать. Ничего не говорить. Молчать.
- Да я этих фашистов!...
И он показал, как он "этих фашистов" расстреливал. Привычным жестом, изображающим автомат наперевес, он повел из стороны в сторону передо мной.
В это время я был тем фашистом, который после автоматной очереди должен был упасть. Но я продолжал стоять. Он опустил руки и закричал:
- Из концлагеря, говоришь, гад?!!!
Крик потонул в салатовых занавесках.
- В карцер! Пойдешь в карцер!
Ставя акцент на слове "карцер", он дважды ударил кулаком по столу. От второго удара стекло на столе треснуло. Зажав левой рукой ребро правой ладони, он приказал мне:
- Медсестру сюда! С сумкой! Быстро!
Я вышел из кабинета. Кулаки мои сжимались от негодования. - Медсестру ему...
- Но ведь у него кровь...
- Черт с ним, позову.
Войдя в медпункт, я увидел Рафаэля, державшего руку на столе, ладонью кверху.
- Вас к завучу. С сумкой.
- Что? Зачем? С сумкой?
- Руку порезал.
- Что с тобой? Подрался?
- Нет.
- А почему губы разбиты?
- Меня били.
- Кто?
- Ваш завуч, Крыса и Сцуль.
- Завуч? И Елена Константиновна?
- Да.
И слёзы обиды покатились из глаз.
- Странно... Очень странно... Подожди меня здесь.
Она схватила сумку с красным крестом и выбежала, оставив нас одних.
- Ну? - спросил я, показывая на его руку.
- Противостолбнячный сделала. Жду. А ты?
- Вот видишь? - указал я на распухшие, с запекшейся кровью, губы.
- Фашист держал, Сцуль бил, Крыса смотрела.
- Всё из-за меня, - произнес он.
- Из-за Сцуля. Сказал, в карцер посадит.
- Да...
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Опубликовано в журнале "Скоморох", номер 7. Сан-Франциско.