Избитая тема о правах человека.
В эти дни у меня уходит немало усилий на придумывание вариантов, куда ткнуться в сложившейся ситуации. На самом деле, вариантов, которые приходят в голову, до смешного мало. так, в Израиле существует одна-единственная правозащитная организация - "Агуда ле-зхует а-эзрах" ("Ассоциация по защите гражданских прав"), все остальные занимаются исключительно проблемами палестинцев (есть еще организация Орит Струк в Хевроне, но она тоже секториальная - права поселенцев, да и возможности у нее мизерные). С Агудой в прошлом я уже имела дело; впечатление осталось неоднозначное. С одной стороны, они все же что-то делали - пару раз выдавали в прессу и в ШАБАС письма с указанием нарушений. С другой стороны, все это столь явно не вызывало у них энтузиазма, что обращаться к ним еще раз было весьма неприятно.
Но что делать, выбора-то нет. Вчера я говорила с уже знакомой мне по прошлым контактам адвокатом Лайлой Маргалит, которая отвечает в Агуде за все вопросы, связанные с правами заключенных. Попробую привести наш разговор близко к тексту.
Л.М. (перезванивает в ответ на оставленное сообщение; надо отдать должное, работают они, в отличие от многих израильских организаций, очень пунктуально): - Мы получили твое обращение.
Начинаю рассказывать о том, что во-первых, интервью он не давал, а во-вторых, получил беспрецедентное наказание 0 о переводе в Мицпе-Рамон, и пр.. Лайла прерывает меня:
- Фактические детали не имеют значения. Мы рассматриваем общие проблемы
Я: - ОК. Вы сможете заняться нашей проблемой?
Л.М.: - Правила нашей организации таковы, что мы не берем на себя судебное представительство тех, у кого есть адвокат.
Я: - Разумеется; я знаю. Но речь идет не о судебном представительстве, а об общественном аспекте. Не могли бы вы высказать свое отношение к происшедшему?
Л.М.: - Да, у нас два отделения, одно судебное, а другое общественное. Но мы не относимся к частным случаям. Когда-то мы высказали свое отношение по поводу того, что наказания заключенных за интервью - это нарушение их прав, и подали на эту тему апелляцию в суд, но суд не принял нашу точку зрения. Частными случаями мы не занимаемся, тем более по обращению потерпевшей стороны.
Я: - Мне кажется, это не является частным случаем, хотя бы потому что тема эта задавала повестку дня в обществе в течение нескольких дней. Таким образом, она имеет принципиальное значение. Если бы это был случай, который никому не известен, то речь шла бы о несправедливости, допущенной по отношению к частному лицу, и тогда понятно, что в каждом подобном случае невозможно просить вашего вмешательства. Но в данном случае, который получил широчайшую огласку, само отсутствие реакции является позицией и задает общественную норму.
Л.М. явно колеблется. Пользуясь паузой, я стараюсь ввернуть что-то про Ходорковского. Наконец она говорит:
-Мы взвесим этот вопрос. Я тебе перезвоню.
Cегодня она перезвонила.
- Cогласно правилам, мы не берем а себя защиту тех, у кого есть адвокат.
Я, нетерпеливо перебивая:
-Да-да, конечно. А как насчет общественного аспекта?
- Мы не занимаемся частными случаями по просьбе пострадавшего. Таковы правила нашей огранизации. Поэтому мы не сможем обратиться по этому поводу в Управление тюрем.
- Понятно; но, может быть, вы можете высказать вашу позицию в СМИ?
- Мы не обращаемся в СМИ по собственной инициативе. Если будет запрос с их стороны, мы подумаем, в какой форме высказать наше отношение.
- Иными словами, ты хочешь сказать, что вы отказываетесь заниматься нашим делом?
- Я хочу сказать, что у нас не принято предоставлять судебную защиту тем, у кого есть адвокат, и мы не занимаемся частными случаями по просьбе потерпевшего, и мы не инициируем обращение в прессу.
Впрочем, если позвонит журналист, они, наверно, скажут, что в принципе против наказаний за интервью, ибо свобода слова. Только с чего вдруг кто-нибудь позвонит. Я очень плохо представляю себе ситуацию в России, из которой уехала двадцать лет назад, но, судя по откликам тамошних правозащитников на пресловутую историю с интервью Ходорковского, похоже, что даже там тема права человека чуть более развита. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь. Издалека плохо видно.
Пока что адвокату уже более двух дней не дают разрешения на посещение тюрьмы.
-
Но что делать, выбора-то нет. Вчера я говорила с уже знакомой мне по прошлым контактам адвокатом Лайлой Маргалит, которая отвечает в Агуде за все вопросы, связанные с правами заключенных. Попробую привести наш разговор близко к тексту.
Л.М. (перезванивает в ответ на оставленное сообщение; надо отдать должное, работают они, в отличие от многих израильских организаций, очень пунктуально): - Мы получили твое обращение.
Начинаю рассказывать о том, что во-первых, интервью он не давал, а во-вторых, получил беспрецедентное наказание 0 о переводе в Мицпе-Рамон, и пр.. Лайла прерывает меня:
- Фактические детали не имеют значения. Мы рассматриваем общие проблемы
Я: - ОК. Вы сможете заняться нашей проблемой?
Л.М.: - Правила нашей организации таковы, что мы не берем на себя судебное представительство тех, у кого есть адвокат.
Я: - Разумеется; я знаю. Но речь идет не о судебном представительстве, а об общественном аспекте. Не могли бы вы высказать свое отношение к происшедшему?
Л.М.: - Да, у нас два отделения, одно судебное, а другое общественное. Но мы не относимся к частным случаям. Когда-то мы высказали свое отношение по поводу того, что наказания заключенных за интервью - это нарушение их прав, и подали на эту тему апелляцию в суд, но суд не принял нашу точку зрения. Частными случаями мы не занимаемся, тем более по обращению потерпевшей стороны.
Я: - Мне кажется, это не является частным случаем, хотя бы потому что тема эта задавала повестку дня в обществе в течение нескольких дней. Таким образом, она имеет принципиальное значение. Если бы это был случай, который никому не известен, то речь шла бы о несправедливости, допущенной по отношению к частному лицу, и тогда понятно, что в каждом подобном случае невозможно просить вашего вмешательства. Но в данном случае, который получил широчайшую огласку, само отсутствие реакции является позицией и задает общественную норму.
Л.М. явно колеблется. Пользуясь паузой, я стараюсь ввернуть что-то про Ходорковского. Наконец она говорит:
-Мы взвесим этот вопрос. Я тебе перезвоню.
Cегодня она перезвонила.
- Cогласно правилам, мы не берем а себя защиту тех, у кого есть адвокат.
Я, нетерпеливо перебивая:
-Да-да, конечно. А как насчет общественного аспекта?
- Мы не занимаемся частными случаями по просьбе пострадавшего. Таковы правила нашей огранизации. Поэтому мы не сможем обратиться по этому поводу в Управление тюрем.
- Понятно; но, может быть, вы можете высказать вашу позицию в СМИ?
- Мы не обращаемся в СМИ по собственной инициативе. Если будет запрос с их стороны, мы подумаем, в какой форме высказать наше отношение.
- Иными словами, ты хочешь сказать, что вы отказываетесь заниматься нашим делом?
- Я хочу сказать, что у нас не принято предоставлять судебную защиту тем, у кого есть адвокат, и мы не занимаемся частными случаями по просьбе потерпевшего, и мы не инициируем обращение в прессу.
Впрочем, если позвонит журналист, они, наверно, скажут, что в принципе против наказаний за интервью, ибо свобода слова. Только с чего вдруг кто-нибудь позвонит. Я очень плохо представляю себе ситуацию в России, из которой уехала двадцать лет назад, но, судя по откликам тамошних правозащитников на пресловутую историю с интервью Ходорковского, похоже, что даже там тема права человека чуть более развита. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь. Издалека плохо видно.
Пока что адвокату уже более двух дней не дают разрешения на посещение тюрьмы.
-