"Пидор" Берроуза: вопреки парадигме. часть 4.
Для Берроуза либеральное христианское мученичество Кори означало не только тошнотворное признание существующего положения, но и опасную тактику приспособленчества. В письме Гинзбергу, написанному во время работы над "Пидором", Берроуз утверждает, что книги Кори "достаточно, чтобы человека вывернуло наизнанку. Этот гражданин говорит, что пидор учится смирению, учится подставлять другую щеку и на ненависть отвечать любовью. Пусть сам учится такому, если ему так хочется. Я никогда не хавал этот номер с другой щекой и ненавижу глупых ублюдков, которые лезут не в свое дело. Пусть хоть подохнут в муках, мне все равно".
Берроуз явно ощущает, что одного отношения Кори довольно, чтобы оскорбить любого "человека"; более того, уничижительное использование слова "гражданин" (по контрасту, как можно предположить, с хиповым, битовым чуваком) предполагает, что Берроуз хорошо понимает позицию приспособленчества, которую занимает Кори. В противовес Берроуз выдвигает доводы в пользу агрессивной политики активной конфронтации, приравнивая пассивное подставление другой щеки к фемининности, а собственную анти-приспособленческую позицию - к маскулинности. Интересно, что Берроуз обращает доводы Кори против него же самого. Призывая к нормализации, Кори отвергает женственную парадигму; Берроуз громит текст Кори, поскольку чувствует, что приспособленческая позиция сама по себе женственна. Он выставляет себя более маскулинным, нежели маттачинский автор, из-за собственной готовности требовать уважения и автономности, а не принимать унижение своего мужского достоинства. Либеральный текст Кори, таким образом, занимает промежуточное положение в гендерных дебатах (по крайней мере, в свете замечаний Берроуза).
Рассматривая книгу Кори саму по себе, можно сделать вывод, что она реакционна в своих попытках превратить женственность в преступление против освободительного движения; тем не менее, Берроуз обвиняет Кори в том, что тот заходит недостаточно далеко, и считает программу подставления щеки чрезмерно пассивной (а значит - не подобающей мужчине). Таким образом, возникает иерархия (в возрастающем порядке): женственный мужчина-гей; гей, принимающий статус человека второго класса, но старающийся минимизировать его "нормальным" поведением; гей, претендующий на "маскулинную" позицию, находящуюся в конфронтации с гетеросексуальной доминантой и не прощающую никаких иных режимов самоопределения. Между "шизофренией" женственности и "пустыми" безгендерными идентификациями маттачинской политики Берроуз вставляет более радикальную заявку на маскулинное самоопределение.
Несмотря на недвусмысленное название, "Пидор" - довольно робкий роман, последовательно избегающий описания сексуальных аспектов отношений между Ли и Аллертоном. Несмотря на то, что у читателя не остается сомнений в том, что их отношения - плотские, книга игриво умалчивает о формах, которые они принимают. Поразителен сдвиг от пуританской текстуальности "Пидора" к "Нагому обеду". Взамен умолчаний, "Нагой обед" предлагает читателю рог изобилия порнографического секса и сексуальностей, оргиастический выплеск фантазии, приведший к бостонским процессам 1965 года, где автор обвинялся в непристойности: процессы эти обеспечили Берроузу статус авангардного писателя (до той степени, что он до сих пор прежде всего известен лишь как автор "Нагого обеда")32.
В то время как "Джанки" и "Пидор" - документальные отчеты о жизни на задворках культуры, "Нагой обед" - злобная сатирическая атака на доминанту, порождающую эти задворки. Основной аспект нападения - именно его чаще всего пропускают критики романа - касается гомосексуальности и, в частности, создания государством шизофренического гомосексуального самоопределения. Я имею в виду, что сам текст маниакально одержим применением женственной парадигмы гетеросексуальным большинством, и именно эту культурную формацию Берроуз стремится обнажить.
Хотя критики склонны игнорировать возможность прочтения "Нагого обеда" как гомосексуального сатирического романа социального протеста, в котором главный упор делается на роль социополитической власти в регуляции самоопределения и маргинальных сексуальностей, первоначальный замысел Берроуза делал эту тему совершенно явной. Он писал Гинзбергу: "Если коротко, то роман рассказывает о наркомании и вирусе наркомании, который передается от одного человека другому сексуальным путем. Вирус передается только от мужчины к мужчине или от женщины к женщине, и именно поэтому Бенуэй выпускает гомосексуалистов конвейерным способом".
"Пидор" лишь условно намекал на связь между страхами Ли по поводу близящейся антиутопии, в которой шизофрения будет производиться государством, но "Нагой обед" уже недвусмысленно связывает шизофрению с государственным применением женственной парадигмы гомосексуальности. Основные заговорщики романа - группа ученых, психиатров и хирургов, возглавляемая докторами Бергером и Бенуэем; их первоочередная цель - создание методики, с помощью которой можно будет регулировать и контролировать население. Сексуальность здесь становится ключом к тотальному контролю государства. В мрачной пародии на взбесившийся маккартистский кошмар роман описывает общество, в котором вина по ассоциации приводит не к обвинению в том, что человек - "красный", а скорее к маргинализации и регулированию его как гомосексуалиста.
Лоботомированные гомосексуальные субъекты, вроде "излечившихся гомиков" или "осточертевших старых красоток с промытыми мозгами", которых д-р Бергер представляет символами "олицетворенного здоровья" в телевизионной рекламе своих новых методов терапии, скорее не излечены, а сформированы различными пытками, например, "коммутатором и ведром"33. Гротескные создания Бергера с промытыми мозгами говорят о том, как далеко стремилось зайти государство, лишь бы только лишить личность мужчины-гея ее автономности. Сходные попытки "излечить" не-гетеросексуальные желания насильственными методами, разумеется, регулярно предпринимались американским медицинским истеблишментом. В 30-х годах заключенные в больницы гомосексуалисты обычно подвергались конвульсивной шоковой терапии, дополнявшейся гормональным лечением в 40-е годы и лоботомией в 50-е. К моменту публикации "Нагого обеда" в 1959 году выводы отчета о лечении пациентов в Нью-Йорке свидетельствовали, что лоботомия мало влияет на сексуальное поведение, но отчет этот появился лишь после множества необратимых экспериментов на помещенных в больницу геях34. В этот период также доминировало лечение посредством выработки условнорефлекторной реакции отвращения, вроде того, которым в романе пользовался Бергер35.
Коллега Бергера д-р Бенуэй тоже заинтересован в регулировании сексуальности. Его цель - полное уничтожение автономных самоопределений пациентов, и это становится ясно из беседы с Карлом. Карла вызывают в кабинет доктора и косвенно обвиняют в том, что он гомосексуалист. Его боязливая реакция указывает на то, что в (сексуально) репрессивном обществе одна лишь угроза такого клейма может служить эффективным средством регуляции. Стремление Карла проигнорировать эту беседу, как ошибку, сдерживается его убежденностью в абсолютном всеведении государства: "Но он знал, что ошибок они не делают... особенно в вопросах индивидуального своеобразия".
Признание Карлом могущества государства приводит к тому, что он исповедуется во всем Бенуэею: тому не нужно почти ничего спрашивать. Обследование это - не только физическое, но и психическое: Бенуэй одновременно играет роль полицейского психоаналитика и священника. Он принимает признание Карла в проституции во время службы в армии, но предупреждает, что если латентный гомосексуалист решит жениться и продолжать род, возможен евгенический кризис. Цель его - полное разоблачение36. Он продолжает свои инсинуации, пока Карл вспоминает о своих переживаниях с Гансом, признание в которых (хотя бы только для читателя) является несколько неожиданным после его негодующей реакции на вызов и основные вопросы Бенуэя. Вместе с тем, это подчеркивает именно тот факт, что "в вопросах индивидуального своеобразия" государство действительно не допускает ошибок, раз существует настолько хорошо отлаженная система классификации.
Впрочем, читатель остается в неведении, в самом ли деле Карл гомосексуален. Указывают ли его отношения с Гансом на гомосексуальную природу, бисексуальность или обычные сексуальные эксперименты? До некоторой степени кафкианское "собеседование" Бенуэя поставило на Карле клеймо "гомосексуалиста" как в его собственных глазах, так и в глазах властей, хотя прямых доказательств этому мало. Бенуэй, как следует из первоначального замысла романа, таким образом способен наладить массовое производство гомосексуалистов исключительно путем инсинуаций: медицинский истеблишмент просто классифицирует личность как гея или натурала.
Преимущества подобного массового производства "девиантных" сексуальностей в 50-е годы иллюстрируются описанием факторов, которые привели Гарри Хэя к учреждению Маттачинского общества:
"Послевоенная реакция и ликвидация открытых коммуникаций уже беспокоили многих из нас, прогрессивных деятелей. Я знал, что правительство начнет искать нового врага, нового козла отпущения. Это было предсказуемо. Но Черные начали организовываться, а ужас Холокоста был слишком свеж, чтобы были выбраны Евреи. Естественным козлом отпущения становились мы, Пидоры. Единственная группа лишенцев, которые даже не знали, что они - группа, поскольку группу никогда не образовывали".
Такая агрессивная регуляция сексуальности государством добавляет весомости первым словам Ли в романе. Пытаясь сбежать от агента по борьбе с наркотиками, сидящего у него на хвосте, Ли вбегает в метро: "Чувствую стремнина крутеет, вон они там задрыгались". Основное значение слов в том, что Ли - скрывающийся от закона наркоман; второе же значение, должно быть, то, что Ли - скрывающийся от закона гомосексуалист. Этот дополнительный регистр усиливается описанием маскировки агента: "только представьте себе - следить за кем-нибудь в белом пыльнике, за педака проканать пытается, наверное". Берроуз, таким образом, объединяет два подпольных мира Америки 50-х годов: мир наркотиков и мир геев.
Как и в "Пидоре", регуляция сексуальности (а особенно - гомосексуальности) в "Нагом обеде" приводит только к гендерной неразберихе, поскольку доминанта всегда выдвигает женственную парадигму. Даже сами власти не всегда уверены в реальности гендера и сексуальности - их облапошивает собственная пропаганда; агенты по борьбе с наркотиками, сидящие на хвосте у Ли, врываются в комнату, из которой он давно съехал, и застают врасплох парочку новобрачных: ""Ладно, Ли!! [кричат они.] Снимай свою пристяжную елду! Знаем мы тебя", - и тотчас выдергивают у парня хуй". Поскольку Ли - известный гомосексуалист, полиция считает его "педиком", а его тело обозначается как женское, следовательно, не имеет пениса. Он обречен быть мужчиной-самозванцем. Но, как указывает этот абзац, государственное регулирование может заставить потерять свою половую принадлежность даже самого гетеросексуального маскулинного мужчину (здесь - жениха) - его кастрирует полиция. Настоящий пенис становится таким же съемным, как и пристегиваемый дилдо, показывая, что власти могут кастрировать, феминизировать и классифицировать и гетеро-, и гомосексуальных мужчин.
Такая гендерная неразбериха продолжается на протяжении всего романа. Она постоянно представляется результатом общественного регулирования, как и предполагали отношения Ли и Аллертона в "Пидоре". Могущество государства таково, что, по замечанию Бенуэя, агентов можно заставить поверить в их собственные легенды:
" - Агента натаскивают на отрицание собственной агентской личности путем вхождения в легенду. Так почему бы не применить психическое джиу-джитсу и не подыграть ему? Предположить, что легенда - это и есть его личность, другой у него просто нет. Личность его как агента становится бессознательной, то есть выходит из-под его контроля; и ее можно раскапывать наркотиками и гипнозом. Под таким углом даже квадратного гетеросексуального гражданина можно превратить в пидора... то есть, усилить и поддержать его отрицание собственных, в нормальном состоянии подавленных гомосексуальных стремлений - одновременно лишая его пизды и подвергая гомосексуальной стимуляции. Затем наркотики, гипноз и... - Бенуэй вяло взмахнул рукой".
Создание "экспериментальной шизофрении" иллюстрирует страх Берроуза перед тем, что индивидуальные свойства личности - податливы, и их можно менять с опасной легкостью. Более того, замечания Бенуэя указывают способ: гею, пользующемуся женственной парадигмой как стратегией обеспечения отношений между мужчинами, скорее всего, скажут, что его "легенда" и есть его единственная личность. Как и в методике Бенуэя, личность его агента (маскулинное самоопределение) становится бессознательной и может быть искоренена по желанию, а сам агент останется верить в легенду женственности, которую лишь ненадолго заимствовал по необходимости. Таким образом, роль женственности как тайного кода, набора знаков, с помощью которого можно указать на те или иные сексуальные предпочтения, трансформируется в определяющую характеристику личности, по умолчанию теряющей возможность вернуться в первоначальное маскулинное состояние.
Опасности этой самоутраты посредством мимикрии или подражания приобретают оттенок кошмара в самом знаменитом фрагменте романа - номере с Говорящей Жопой. Немаловажно, что эпизод этот редко рассматривается критиками с точки зрения гей-политики и никогда - с точки зрения гендерного самоопределения гея. Это удивительно, поскольку он - весьма очевидное моралитэ, предупреждение об опасности мимикрии под женское, которая является основой женственной парадигмы и кэмпа. В омерзительно комическом образе самостоятельно разговаривающего ануса легко проглядеть тот факт, что "балаганный паяц", как Робин Лайденберг называет несчастного протагониста романа, на самом деле использует свое умение в "новинке сезона - номере чревовещателя"37. Анус начинает разговаривать самостоятельно лишь позднее, логически завершая этот карнавальный поворот событий:
"Через некоторое время жопа начала говорить сама по себе. Он выходил на сцену, ничего не подготовив, а жопа порола отсебятину и неизменно парировала все его шуточки.
Потом в ней появилось нечто вроде зубоподобных, загнутых внутрь режущих крючков, и она начала есть. Сначала он решил, что это не лишено остроумия, и сделал на этом номер, но жопа принялась проедать штаны и орать на улице, во весь голос требуя равноправия. Вдобавок она напивалась и закатывала пьяные истерики: никто, мол, ее не любит, а она хочет, чтобы ее целовали, как всякий прочий рот. В конце концов она стала болтать непрестанно, день и ночь, за несколько кварталов было слышно, как этот малый вопит, чтобы она заткнулась, он лупил ее кулаком, затыкал свечами, но ничего не помогало, и однажды жопа сказала ему: "Кончится тем, что заткнешься ты. Не я. Потому что нам ты больше не нужен. Я сама могу и говорить, и есть, и срать"" (пер. В. Когана).
Подобно агенту, которого заставили поверить в собственную легенду, чревовещание балаганного паяца доводит его до рискованной ситуации психического распада, когда его первоначальная личность одолевается вторичной личностью, присвоенной на время. Позволять анусу разговаривать - нормально, пока он не начинает говорить по своей воле, переходя от чревовещания к независимости. Что интересно, Берроуз пользовался метафорой чревовещания и в других местах, в более подробных описаниях своей боязни женственности. В "Джанки" Ли описывает свой страх и ненависть к педикам:
"Мысль о комнате, полной педиков, внушала мне ужас. Они дергались кругом, как марионетки на невидимых ниточках, источая жуткую энергию, само отрицание всего живущего и непосредственного. Давным-давно живое человеческое бытие улетучилось из этих тел. Но что-то вошло в них, когда первородный жилец удалился. Геи - куклы чревовещателей, они включаются в игру, перенимая чревовещательские повадки. И вот такая кукла сидит в голубом баре, потягивая пиво, и непроизвольная блевотина стекает по его застывшему лицу манекена" (пер. А. Керви).
Помещенные рядом, эти два фрагмента лучше всего демонстрируют, как Берроуз рассматривал гомосексуальное самоопределение, регуляцию и шизофрению. И педик, и жопа изображаются силами-узурпаторами, одолевающими первоначальное "я". нескончаемая "блевотина" голоса (или, вероятно, точнее - словесный понос) - одновременно попытка утвердить новое "я" и гротескное указание на степень фрагментации первоначальной личности38. Гей, позволивший себе пойти на поводу у женственной парадигмы, отказался от шанса стать одной из тех "нетронутых личностей", о которых говорит Ли. Таким образом, педик - это жопа, научившаяся говорить, анус, который отказывается сублимироваться и отыгрывается теперь на своем носителе со всей злобой угнетенного. Конечный результат - личность, в глазах Ли недочеловеческая, подлинная пародия на человека, "само отрицание всего живого и непосредственного".
Анус, научившийся разговаривать, таким образом, явно служит метафорой захвата маскулинной личности фемининной. Эта узурпация вызывается актом мимикрии, актом становления женщиной. Педик задает шаблон женственного поведения, заимствуя исполнительскую личность самодельной фемининности, противоречащую "истине" его собственного пола. С точки зрения номера с Говорящей Жопой, это - утрата самоопределения, отказ от суверенитета в пользу "фемининного" ануса. Пассивность педика приводит только к регуляции доминанты, к регуляции, кодирующей его тело как не-автономное.
Здесь, таким образом, мы наблюдаем предел не только боязни женственного у Берроуза, но и, что гораздо важнее, его представления о женственном самоопределении, как о шизоидной фрагментации мужского "я" гея, в котором утрачивается маскулинная автономия, подменяемая вырабатываемым и поддерживаемым государством самоопределением педика. По сути дела, номер с Говорящей Жопой предупреждает об одном: опасности "одержимости". Выбор жопой первого лица единственного числа - "мы" - говорит о том, что в ход идут оккультные силы, лепет голосов Легиона (таким образом, можно вывести ассоциацию одержимости и шизофрении). Сходным же порядком, описание педика как пустого сосуда, занятого чем-то нечеловеческим, предполагает такую же фантастическую ситуацию. Для Берроуза всегда существует это "снаружи", то, откуда в личность всегда может произойти вторжение, откуда она может регулироваться или контролироваться, а также куда личность может, в конечном счете, сбежать.
В текстах 50-х годов Берроуз использует фигуру одержимости для описания государственного регулирования, навязываемого гей-сообществу гетеросексуальной доминантой. Он категорически не приемлет мазохистского стремления к психической дезинтеграции, которое воображает Савран; напротив, во всех своих работах он приводит доводы в пользу окончания одержимости, регуляции и контроля. Он - не мазохистская белая гетеросексуальная жертва, а белый мужчина-гомосексуалист, живущий под знаком маккартизма. В конце 50-х годов Берроуз начинает фантазировать о тотальной автономии (гомосексуальной) личности, автономии, призванной предотвратить регулирование личности внешними силами. Такая программа противодействия предполагает, что в текстах Берроуза нет экстатического наслаждения от разыгрывания шизофреника или жертвы. Автономный контроль собственного "я" становится ключом к гомосексуальному проекту Берроуза, призванному обеспечить, чтобы не повторилась судьба Линчевателя из "Нагого обеда", который "с дуба рухнул и словил приход по шизе", повесив "несколько педиков в Линкольн-Парке". Фемининный анус требует регуляции, чтобы избежать катастрофического распада "я"; история об арабском мальчишке, который "жопой умел играть на флейте", следующая за номером с Говорящей Жопой, - пример именно этого. Контролируя свой анус, в отличие от одержимого чревовещателя в истории о балаганном паяце, арабский мальчишка метафорически, маскулинизирует анус флейтой и актуализирует его эротическую силу. В результате, он получает возможность господства над "гомиками", манипулирует их телами посредством исполняемых мелодий, "нажимает на самые эрогенно чувствительные точки" и явно обозначает разницу между своей активной маскулинностью и их пассивной фемининностью.