граф С.Р. Воронцов
Воронцов С.Р. Автобиография графа Семена Романовича Воронцова // Русский архив, 1876. - Кн. 1. - Вып. 1. - С. 33-59.
http://mikv1.narod.ru/text/s_vor.htm
".... Между тем Турки объявили нам войну, под конец осени 1768-го года. Я не мог устоять против моей врожденной страсти к военному делу: она пробудилась во всей силе, заглушая в моей душе всякое иное чувство. Я поспешил к графу Чернышеву, которому высказал, что желаю вновь поступить на службу и тотчас отправиться в армию. Он одобрил мое намерение, уверил меня, что старшинство, отнятое у меня при выходе моем из гвардии, будет мне возвращено; что он, конечно, представит обо мне как о единственном офицере, который, по случаю войны, пожелал вновь поступить на службу, тогда как со всех сторон сыплются просьбы об увольнении, которых получено уже более 400-т: это были его подлинныя слова. Но меня приняли на службу только подполковником, т. е. тем чином, который я получил при выходе из гвардии. Граф Чернышев обиделся моим отказом быть подполковником в Петербургском полку (его любимом, потому что он прежде был его полковником), а как он спрашивал меня о причине, то ответ показался ему еще обиднее этого отказа: я высказал ему, что, имея целью служить и приобрести опытность в военном деле, я желаю находиться в армии графа Румянцева, а не князя Голицына, к которой, как мне было известно, принадлежал Петербургский полк. Он отвечал мне гневно и сухо: „Ступайте же в вашу любимую армию, но вы в ней будете сверхштатным, ибо нет вакансий", после чего повернулся ко мне спиною. Я знал, что он всегда втайне завидовал моему герою; но мне показалось чрезвычайно низким с его стороны ненавидеть желающих служить под начальством того, кому он завидовал.
Я поехал в армию. Граф Румянцев отдал мне под команду гренадерский баталион и был так доволен моим усердием к службе и моею исправностью, что когда, под конец похода, ему предписано было отправиться лично и с своим штабом к первой армии для замещения князя Голицына, то он удостоил взять с собою меня и покойнаго г. Ельчанинова, подполковника кавалерии. Там он определил меня в комплект 3-го гренадерскаго полка и назначил меня командиром одного батальона. Таким образом я участвовал в главном походе 1770-го года, находясь постоянно в авангарде, под начальством генерала Бауера. Я был во всех делах и сражениях, в которых принимала участие вся армия, и в нескольких других, где действовал один авангард. Граф Румянцев, в донесении ко двору, с похвалой упомянул о моем поведении, когда я, за несколько дней до битвы при Ларге, был отряжен с 200 егерей чтобы сбить с позиции от 2-х до 3-х тысяч Турков, которые, засев в кустарнике вдоль фронта всей армии, подстреливали наших людей, как уток, что крайне безпокоило весь лагерь; я исполнил это предприятие удачно и сбил неприятеля. Он также с похвалой отозвался обо мне за битву при Ларге, что доставило мне крест 4-й степени; а в сражении при Кагуле он был так доволен мною за то, что, быв отряжен от авангарда с моим батальоном, я первый вступил в неприятельский ретраншамент, где завладел слишком 40 пушками и отбил два знамени Московскаго полка, бывшаго под командой Бороздина и разбитаго Турками за четверть часа перед тем; он, говорю я, был так доволен мною и Ельчаниновым (который один с тремя эскадронами отличился изо всей Русской кавалерии, действовавшей в этот день слабо), что, составляя на самом поле сражения краткий рапорт Императрице, в 12 или 15 строках, с обещанием выслать подробную реляцию впоследствии, он, однакож, упомянул о нас обоих исключительно, с отличною похвалою. По получении реляции, Императрица сделала его фельдмаршалом, а мы были произведены в полковники; кроме того, я получил крест 3-й степени.
С того времени прекратились мои успехи на военном поприще, и начался для меня ряд неудач по службе: ибо после этой кампании, не смотря на свое усердие, на одобрение и похвальные отзывы фельдмаршала, меня постоянно обходили наградами. Во время военных действий под Силистрией, мой полк, бывший не в полном составе и имевший в строю не более 600 человек, находясь в авангарде и отряженный с целью прикрытия работ по устройству лагеря для этого авангарда, был окружен слишком 10 тысячами Турков и защищался с изумительною храбростью, пока не было прислано мне, часа через полтора, подкрепление. Князь Потемкин, который, вместе с отрядом генерала Ступишина, был очевидцем этого дела, стал оказывать мне дружеское расположение, хотя не любил меня. Это было 12-го Июня; мой премьер-маиор Олсуфьев был убит возле меня, и я думал, что мы все ляжем на месте. Шесть дней спустя, всею армиею совершено было наступление на Силистрию, и мой полк вместе с Куринским выслан был для прикрытия корпуса князя Потемкина, половина котораго была разбита Турками; тогда мы не только прикрыли этот корпус, но и прогнали Турков в город и сохранили нашу позицию, несмотря на действие трех батарей, причинявших большую убыль в наших рядах, тогда как мы не могли отвечать на пальбу. Мы провели часов 6 или 7 на этой позиции, после чего фельдмаршал приказал нам возвратиться в лагерь. На пути мы были атакованы отрядом, который был выслан визирем на помощь Силистрии и состоял из 12 тысяч самой лучшей Турецкой конницы, под начальством храбрейшаго вождя их Черкес-паши. Это было на совершенно гладкой равнине, где кавалерия могла удобно действовать против двух полков неполнаго состава, изнуренных непрерывными усилиями с 2-х часов утра до 6-ти пополудни, при чем мы все были голодные; однакоже, мы разбили эту отборную конницу и заставили ее обратиться вспять, что спасло корпус князя Потемкина, против котораго она была направлена, и который не мог еще придти в порядок после утренняго разгрома. А что еще важнее, это спасло драгоценную особу фельдмаршала; ибо он находился позади нас в одной версте, возвращаясь к лагерю в сопровождении около тридцати человек. Мы остановили напор неприятеля и, благодаря открытому нами сильному огню, фельдмаршал имел время и возможность взять влево и спуститься по лесистым оврагам к лагерю, куда и прибыл невредимо.
Я ссылаюсь на фельдмаршала 5) и на всю армию как на свидетелей того, что я говорю вам. Граф Самойлов может тоже подтвердить вам это, ибо он был прапорщиком гвардии или адъютантом при своем дяде 6); я помню, что когда в этот день 18-го Июня я двинулся для прикрытия разбитаго корпуса его дяди, он служил мне проводником и указывал мне путь; и я должен сознаться, что, никогда не видавши его прежде, я был поражен мужеством и хладнокровием этого молодаго офицера, ибо он был тогда очень молод. За эти дела, 12-го и 18-го, фельдмаршал высказал мне самыя лестныя похвалы, приветствовал всех моих офицеров и благодарил гренадер. Он горячо рекомендовал меня Императрице, которая поручила графу Чернышеву поднести ей для подписания указ о пожаловании меня в бригадиры. Последний отвечал, что не преминет это сделать, но замедлил исполнением, дал остыть этому первому пылу и поднес указ спустя целую неделю, замечая при том, что если она его подпишет, то несколько полковников, старших меня по службе, выдут в отставку, и она указа не подписала. Это разсказывал мне впоследствии г. Стрекалов, бывший тогда секретарем Совета.
Спустя два месяца после этого дела, Павел Потемкин, бывший поручиком гвардии, когда я был уже полковником, получил звание камер-юнкера и произведен в бригадиры; Гартвис и Бредихин также удостоены бригадирскаго чина единственно за то, что были зрителями действий нашей эскадры в Архипелаге, хотя были только капитан-лейтенантами в 1770 г., когда я состоял в чине полковника. Все это внушило мне отвращение к службе, которую я покинул бы, если б меня не удерживал фельдмаршал и если б я не считал безчестным покидать армию в военное время. Наконец мир был заключен в Кайнарджи (при чем мне от фельдмаршала поручено было изложить все статьи на Итальянском языке, согласно Турецкому обычаю). Князь Репнин, граф Завадовский и я были единственными лицами, избранными фельдмаршалом для участия в этом славном деле, и я ссылаюсь на них обоих, что фельдмаршал непременно хотел послать меня с извещением о мире, что я упорно отказывался, считая эту честь принадлежащею его сыну, и что лишь после многих настояний с его стороны и упорных отказов с моей, он послал своего сына, который в предъидущую кампанию был подполковником, тогда как я был уже четыре года полковником, и фельдмаршал постоянно отличал меня. Это поручение доставило графу Михаилу чин генерал-маиора и орден св. Александра Невскаго. Неделею позже, фельдмаршал послал меня с князем Репниным отвезти мирный договор с ратификацией визиря. Князь был произведен в генерал-аншефы, а я в бригадиры, хотя князь не скрывал, что я участвовал в изложении статей трактата, и что я из одной деликатности не пожелал привезти первое известие о мире.
Князь Потемкин, котораго значение при дворе начиналось, устыдился сделаннаго мне вреда, вспомнив, что я в предъидущую кампанию выручил его из беды под Силистрией, и стал оказывать мне особенную ласку, обещая множество выгод в будущем; но намекал мне, чтоб я согласился поступить премьер-маиором в Преображенский гвардейский полк, в котором он сам был подполковником. Так как мое нерасположение к гвардейским полкам, по воспоминаниям 1762-го года, было еще живо (и, между нами будь сказано, доселе существует), то я отклонил это предложение; а как я не мог обнаруживать перед ним угодливости, которой никогда не являл никому, то он принял отсутствие низости в моем характере за высокомерие и надменность. Он отметил меня в своем уме как человека, ни на что ему не пригоднаго и, сохраняя относительно меня наружные приемы вежливости и даже внимания, поставил себе за правило унижать меня при всяком удобном случае. Я возвратился в армию, где фельдмаршал, заключив конвенцию об очищении Молдавии в возможно-лучшем порядке, для охранения области от разграбления, разделил свои войска на несколько колонн, которыя поручил начальству тех, кому он наиболее доверял. Одна из этих колонн была отдана под мою команду. Возвратясь в Польшу, фельдмаршал получил приказание отправить в Москву, для торжественнаго празднования мира, 1-й и 3-й гренадерские полки, пехотный С.Петербургский и Сумский гусарский, командиром котораго был слишком известный Тутолмин. Фельдмаршал поручил мне начальство над этими четырьмя полками, а я провел их через Польския воеводства в такой строгой дисциплине, что не было взято ни одного яйца, за которое не заплатили-бы, и воеводства, не привыкшия к подобным порядкам, письменно благодарили фельдмаршала и высылали ко мне множество депутаций с самыми лестными изъявлениями. Между Черниговом и Севском примкнули к моему отряду 680 рекрут, а между Севском и Москвою я получил сукна для обмундирования войск, с приказанием ускорить переходы и вступить в новых мундирах. И так, я не имел возможности упражнять моих рекрут на походе, а тем менее производить маневры, требующие полнаго полковаго сбора, и мои старые солдаты на дневках исправляли должность портных. Поэтому я не мог помышлять об упражнении людей в чем-либо ином, кроме маршировки повзводно. Прибыв в Москву, я представил князю Потемкину о состоянии моего полка, и он дал мне слово, что до истечения трех месяцев ему не будет произведено развода или инспекторскаго смотра. Полк вступил в парадной форме и прошел церемонияльным маршем вполне удовлетворительно; но, 10 дней спустя, князь Потемкин, вопреки данному слову, прислал вечером сказать мне, что на другой день Императрица со всем двором будет присутствовать при разводе и маневрах полка. Тогда я понял, что он хочет уронить меня в общественном мнении, которое ранее меня известилось об инспекции полка, но ничего не знало о его состоянии. Я безропотно принял этот предательский удар, и полк был выведен для развода и маневров на лугу против Коломенскаго, где, сверх всякаго ожидания и к моему великому удивлению, все обошлось довольно хорошо, что было приписано искусству офицеров, устранивших своими распоряжениями беспорядок, неизбежный при таком сброде рекрут. Потемкин ничего не понимал в пехотной службе, а Императрица еще менее, и потому они нашли удовлетворительным то, что было только посредственно. Уступая моему чувствительному и пылкому нраву, я на другой день отправился к князю Потемкину и упрекнул его за нарушение даннаго слова, чем он подвергалv меня публичному посрамлению. Он извинялся волею Императрицы, отдавшей такое приказание, и старался успокоить меня сильнейшими уверениями в своем желании быть мне полезным. Мы разстались, оба убежденные: он, что обманул меня своими заверениями, а я, в его недоброжелательстве. С тех пор я бывал у него только в необходимых случаях, по делам моей бригады.
В день торжества по случаю мира, манифест о милостях отличившимся в последнюю войну содержал, после почетнаго отзыва о генералах (без сомнения достойных) длинный перечень лиц всякаго чина, маиоров, подполковников и полковников, получивших повышения за отличие и кресты, розданные щедро, и между последними были многие, поведение которых я видел и видела вся армия под Силистрией; некоторые из них, в самом разгаре войны, не выходя в отставку, отправились назад в Россию и более не возвращались. Между прочими, приведу вам один только пример, чтоб не писать еще более пространно и многоречиво, чем доселе. Г. Толстой, за три года до заключения мира, получил незначительную рану при Журже; он оставил батальон, которым командовал в Валахии, и поехал в Молдавию к фельдмаршалу просить отпуска в Москву для излечения раны, по его словам очень опасной. Фельдмаршал дал отпуск, и вслед за тем Толстой просил снабдить его курьерскою подорожною, в чем фельдмаршал отказал, заметив с насмешкою, что коль скоро он так тяжело ранен, то ему нельзя будет путешествовать иначе, как на носилках. Этот человек, столь опасно раненый, едва прибывши в Москву, женился, народил детей и никогда более не возвращался в армию. Однакож, этот самый человек, вместе с другими ему подобными, получил повышение и крест 3-й степени, с пышным отзывом о его заслугах в манифесте по случаю заключения мира. Мое же имя вовсе не было упомянуто; а что еще более странно, мой полк удостоен чрезвычайной похвалы, как отличившийся перед всеми прочими во всех делах минувшей войны, вследствие чего, в награду полку, объявлено было в указе, что Императрица именует его лейб-гренадерским и сама принимает звание его полковника. Потомство, читая этот указ, подумает, что командир этого полка либо умер накануне, либо был подлым трусом, который бегал каждый раз, когда сражался его храбрый полк: почему, достойно наказанный и отставленный от службы, он и не назван в числе лиц, награжденных за эту войну.
После этого я решился оставить службу, как скоро наступление зимы мне даст к тому возможность: ибо, по уставу 1763 года, только зимою можно было выходить в отставку. Я привел мой полк на квартиры в Ладогу и, прежде чем успел подать в отставку, должен был проглотить еще две обиды: Михаил Потемкин обошел меня, а брат его Павел, тоже обошедший меня полтора года тому назад, был назначен командиром моей бригады, и тотчас по прибытии своем начал придираться ко мне. На это последнее гонение я отвечал только подачею просьбы об окончательном увольнении меня от службы. Я приехал в Петербург действительно больной, захворал воспалением в груди, вторым в моей жизни, и едва не умер. Моя просьба об отставке была подана в Феврале, после чего Императрица, которая знала нанесенныя мне обиды, но чрезмерно щадила самолюбие князя Потемкина, два раза присылала ко мне моего друга графа Завадовскаго 7) высказать мне желание, чтоб я оставался на службе. Я отвечал, что не могу, совершенно потеряв здоровье. Она велела передать мне, что я волен ехать куда пожелаю для излечения, с сохранением жалованья, но чтоб не оставлял службы. Но я настоял на своем, ибо служба была мне так противна, что я не переставал просить отставки, которую получил лишь по истечении шести месяцев.
Тогда-то я бросил кокарду и мундир и даже, если б мог, охотно отдал-бы мой крест 3-й степени, чтоб не иметь у себя ничего, напоминающаго службу. Я поехал в Италию..."
http://mikv1.narod.ru/text/s_vor.htm
".... Между тем Турки объявили нам войну, под конец осени 1768-го года. Я не мог устоять против моей врожденной страсти к военному делу: она пробудилась во всей силе, заглушая в моей душе всякое иное чувство. Я поспешил к графу Чернышеву, которому высказал, что желаю вновь поступить на службу и тотчас отправиться в армию. Он одобрил мое намерение, уверил меня, что старшинство, отнятое у меня при выходе моем из гвардии, будет мне возвращено; что он, конечно, представит обо мне как о единственном офицере, который, по случаю войны, пожелал вновь поступить на службу, тогда как со всех сторон сыплются просьбы об увольнении, которых получено уже более 400-т: это были его подлинныя слова. Но меня приняли на службу только подполковником, т. е. тем чином, который я получил при выходе из гвардии. Граф Чернышев обиделся моим отказом быть подполковником в Петербургском полку (его любимом, потому что он прежде был его полковником), а как он спрашивал меня о причине, то ответ показался ему еще обиднее этого отказа: я высказал ему, что, имея целью служить и приобрести опытность в военном деле, я желаю находиться в армии графа Румянцева, а не князя Голицына, к которой, как мне было известно, принадлежал Петербургский полк. Он отвечал мне гневно и сухо: „Ступайте же в вашу любимую армию, но вы в ней будете сверхштатным, ибо нет вакансий", после чего повернулся ко мне спиною. Я знал, что он всегда втайне завидовал моему герою; но мне показалось чрезвычайно низким с его стороны ненавидеть желающих служить под начальством того, кому он завидовал.
Я поехал в армию. Граф Румянцев отдал мне под команду гренадерский баталион и был так доволен моим усердием к службе и моею исправностью, что когда, под конец похода, ему предписано было отправиться лично и с своим штабом к первой армии для замещения князя Голицына, то он удостоил взять с собою меня и покойнаго г. Ельчанинова, подполковника кавалерии. Там он определил меня в комплект 3-го гренадерскаго полка и назначил меня командиром одного батальона. Таким образом я участвовал в главном походе 1770-го года, находясь постоянно в авангарде, под начальством генерала Бауера. Я был во всех делах и сражениях, в которых принимала участие вся армия, и в нескольких других, где действовал один авангард. Граф Румянцев, в донесении ко двору, с похвалой упомянул о моем поведении, когда я, за несколько дней до битвы при Ларге, был отряжен с 200 егерей чтобы сбить с позиции от 2-х до 3-х тысяч Турков, которые, засев в кустарнике вдоль фронта всей армии, подстреливали наших людей, как уток, что крайне безпокоило весь лагерь; я исполнил это предприятие удачно и сбил неприятеля. Он также с похвалой отозвался обо мне за битву при Ларге, что доставило мне крест 4-й степени; а в сражении при Кагуле он был так доволен мною за то, что, быв отряжен от авангарда с моим батальоном, я первый вступил в неприятельский ретраншамент, где завладел слишком 40 пушками и отбил два знамени Московскаго полка, бывшаго под командой Бороздина и разбитаго Турками за четверть часа перед тем; он, говорю я, был так доволен мною и Ельчаниновым (который один с тремя эскадронами отличился изо всей Русской кавалерии, действовавшей в этот день слабо), что, составляя на самом поле сражения краткий рапорт Императрице, в 12 или 15 строках, с обещанием выслать подробную реляцию впоследствии, он, однакож, упомянул о нас обоих исключительно, с отличною похвалою. По получении реляции, Императрица сделала его фельдмаршалом, а мы были произведены в полковники; кроме того, я получил крест 3-й степени.
С того времени прекратились мои успехи на военном поприще, и начался для меня ряд неудач по службе: ибо после этой кампании, не смотря на свое усердие, на одобрение и похвальные отзывы фельдмаршала, меня постоянно обходили наградами. Во время военных действий под Силистрией, мой полк, бывший не в полном составе и имевший в строю не более 600 человек, находясь в авангарде и отряженный с целью прикрытия работ по устройству лагеря для этого авангарда, был окружен слишком 10 тысячами Турков и защищался с изумительною храбростью, пока не было прислано мне, часа через полтора, подкрепление. Князь Потемкин, который, вместе с отрядом генерала Ступишина, был очевидцем этого дела, стал оказывать мне дружеское расположение, хотя не любил меня. Это было 12-го Июня; мой премьер-маиор Олсуфьев был убит возле меня, и я думал, что мы все ляжем на месте. Шесть дней спустя, всею армиею совершено было наступление на Силистрию, и мой полк вместе с Куринским выслан был для прикрытия корпуса князя Потемкина, половина котораго была разбита Турками; тогда мы не только прикрыли этот корпус, но и прогнали Турков в город и сохранили нашу позицию, несмотря на действие трех батарей, причинявших большую убыль в наших рядах, тогда как мы не могли отвечать на пальбу. Мы провели часов 6 или 7 на этой позиции, после чего фельдмаршал приказал нам возвратиться в лагерь. На пути мы были атакованы отрядом, который был выслан визирем на помощь Силистрии и состоял из 12 тысяч самой лучшей Турецкой конницы, под начальством храбрейшаго вождя их Черкес-паши. Это было на совершенно гладкой равнине, где кавалерия могла удобно действовать против двух полков неполнаго состава, изнуренных непрерывными усилиями с 2-х часов утра до 6-ти пополудни, при чем мы все были голодные; однакоже, мы разбили эту отборную конницу и заставили ее обратиться вспять, что спасло корпус князя Потемкина, против котораго она была направлена, и который не мог еще придти в порядок после утренняго разгрома. А что еще важнее, это спасло драгоценную особу фельдмаршала; ибо он находился позади нас в одной версте, возвращаясь к лагерю в сопровождении около тридцати человек. Мы остановили напор неприятеля и, благодаря открытому нами сильному огню, фельдмаршал имел время и возможность взять влево и спуститься по лесистым оврагам к лагерю, куда и прибыл невредимо.
Я ссылаюсь на фельдмаршала 5) и на всю армию как на свидетелей того, что я говорю вам. Граф Самойлов может тоже подтвердить вам это, ибо он был прапорщиком гвардии или адъютантом при своем дяде 6); я помню, что когда в этот день 18-го Июня я двинулся для прикрытия разбитаго корпуса его дяди, он служил мне проводником и указывал мне путь; и я должен сознаться, что, никогда не видавши его прежде, я был поражен мужеством и хладнокровием этого молодаго офицера, ибо он был тогда очень молод. За эти дела, 12-го и 18-го, фельдмаршал высказал мне самыя лестныя похвалы, приветствовал всех моих офицеров и благодарил гренадер. Он горячо рекомендовал меня Императрице, которая поручила графу Чернышеву поднести ей для подписания указ о пожаловании меня в бригадиры. Последний отвечал, что не преминет это сделать, но замедлил исполнением, дал остыть этому первому пылу и поднес указ спустя целую неделю, замечая при том, что если она его подпишет, то несколько полковников, старших меня по службе, выдут в отставку, и она указа не подписала. Это разсказывал мне впоследствии г. Стрекалов, бывший тогда секретарем Совета.
Спустя два месяца после этого дела, Павел Потемкин, бывший поручиком гвардии, когда я был уже полковником, получил звание камер-юнкера и произведен в бригадиры; Гартвис и Бредихин также удостоены бригадирскаго чина единственно за то, что были зрителями действий нашей эскадры в Архипелаге, хотя были только капитан-лейтенантами в 1770 г., когда я состоял в чине полковника. Все это внушило мне отвращение к службе, которую я покинул бы, если б меня не удерживал фельдмаршал и если б я не считал безчестным покидать армию в военное время. Наконец мир был заключен в Кайнарджи (при чем мне от фельдмаршала поручено было изложить все статьи на Итальянском языке, согласно Турецкому обычаю). Князь Репнин, граф Завадовский и я были единственными лицами, избранными фельдмаршалом для участия в этом славном деле, и я ссылаюсь на них обоих, что фельдмаршал непременно хотел послать меня с извещением о мире, что я упорно отказывался, считая эту честь принадлежащею его сыну, и что лишь после многих настояний с его стороны и упорных отказов с моей, он послал своего сына, который в предъидущую кампанию был подполковником, тогда как я был уже четыре года полковником, и фельдмаршал постоянно отличал меня. Это поручение доставило графу Михаилу чин генерал-маиора и орден св. Александра Невскаго. Неделею позже, фельдмаршал послал меня с князем Репниным отвезти мирный договор с ратификацией визиря. Князь был произведен в генерал-аншефы, а я в бригадиры, хотя князь не скрывал, что я участвовал в изложении статей трактата, и что я из одной деликатности не пожелал привезти первое известие о мире.
Князь Потемкин, котораго значение при дворе начиналось, устыдился сделаннаго мне вреда, вспомнив, что я в предъидущую кампанию выручил его из беды под Силистрией, и стал оказывать мне особенную ласку, обещая множество выгод в будущем; но намекал мне, чтоб я согласился поступить премьер-маиором в Преображенский гвардейский полк, в котором он сам был подполковником. Так как мое нерасположение к гвардейским полкам, по воспоминаниям 1762-го года, было еще живо (и, между нами будь сказано, доселе существует), то я отклонил это предложение; а как я не мог обнаруживать перед ним угодливости, которой никогда не являл никому, то он принял отсутствие низости в моем характере за высокомерие и надменность. Он отметил меня в своем уме как человека, ни на что ему не пригоднаго и, сохраняя относительно меня наружные приемы вежливости и даже внимания, поставил себе за правило унижать меня при всяком удобном случае. Я возвратился в армию, где фельдмаршал, заключив конвенцию об очищении Молдавии в возможно-лучшем порядке, для охранения области от разграбления, разделил свои войска на несколько колонн, которыя поручил начальству тех, кому он наиболее доверял. Одна из этих колонн была отдана под мою команду. Возвратясь в Польшу, фельдмаршал получил приказание отправить в Москву, для торжественнаго празднования мира, 1-й и 3-й гренадерские полки, пехотный С.Петербургский и Сумский гусарский, командиром котораго был слишком известный Тутолмин. Фельдмаршал поручил мне начальство над этими четырьмя полками, а я провел их через Польския воеводства в такой строгой дисциплине, что не было взято ни одного яйца, за которое не заплатили-бы, и воеводства, не привыкшия к подобным порядкам, письменно благодарили фельдмаршала и высылали ко мне множество депутаций с самыми лестными изъявлениями. Между Черниговом и Севском примкнули к моему отряду 680 рекрут, а между Севском и Москвою я получил сукна для обмундирования войск, с приказанием ускорить переходы и вступить в новых мундирах. И так, я не имел возможности упражнять моих рекрут на походе, а тем менее производить маневры, требующие полнаго полковаго сбора, и мои старые солдаты на дневках исправляли должность портных. Поэтому я не мог помышлять об упражнении людей в чем-либо ином, кроме маршировки повзводно. Прибыв в Москву, я представил князю Потемкину о состоянии моего полка, и он дал мне слово, что до истечения трех месяцев ему не будет произведено развода или инспекторскаго смотра. Полк вступил в парадной форме и прошел церемонияльным маршем вполне удовлетворительно; но, 10 дней спустя, князь Потемкин, вопреки данному слову, прислал вечером сказать мне, что на другой день Императрица со всем двором будет присутствовать при разводе и маневрах полка. Тогда я понял, что он хочет уронить меня в общественном мнении, которое ранее меня известилось об инспекции полка, но ничего не знало о его состоянии. Я безропотно принял этот предательский удар, и полк был выведен для развода и маневров на лугу против Коломенскаго, где, сверх всякаго ожидания и к моему великому удивлению, все обошлось довольно хорошо, что было приписано искусству офицеров, устранивших своими распоряжениями беспорядок, неизбежный при таком сброде рекрут. Потемкин ничего не понимал в пехотной службе, а Императрица еще менее, и потому они нашли удовлетворительным то, что было только посредственно. Уступая моему чувствительному и пылкому нраву, я на другой день отправился к князю Потемкину и упрекнул его за нарушение даннаго слова, чем он подвергалv меня публичному посрамлению. Он извинялся волею Императрицы, отдавшей такое приказание, и старался успокоить меня сильнейшими уверениями в своем желании быть мне полезным. Мы разстались, оба убежденные: он, что обманул меня своими заверениями, а я, в его недоброжелательстве. С тех пор я бывал у него только в необходимых случаях, по делам моей бригады.
В день торжества по случаю мира, манифест о милостях отличившимся в последнюю войну содержал, после почетнаго отзыва о генералах (без сомнения достойных) длинный перечень лиц всякаго чина, маиоров, подполковников и полковников, получивших повышения за отличие и кресты, розданные щедро, и между последними были многие, поведение которых я видел и видела вся армия под Силистрией; некоторые из них, в самом разгаре войны, не выходя в отставку, отправились назад в Россию и более не возвращались. Между прочими, приведу вам один только пример, чтоб не писать еще более пространно и многоречиво, чем доселе. Г. Толстой, за три года до заключения мира, получил незначительную рану при Журже; он оставил батальон, которым командовал в Валахии, и поехал в Молдавию к фельдмаршалу просить отпуска в Москву для излечения раны, по его словам очень опасной. Фельдмаршал дал отпуск, и вслед за тем Толстой просил снабдить его курьерскою подорожною, в чем фельдмаршал отказал, заметив с насмешкою, что коль скоро он так тяжело ранен, то ему нельзя будет путешествовать иначе, как на носилках. Этот человек, столь опасно раненый, едва прибывши в Москву, женился, народил детей и никогда более не возвращался в армию. Однакож, этот самый человек, вместе с другими ему подобными, получил повышение и крест 3-й степени, с пышным отзывом о его заслугах в манифесте по случаю заключения мира. Мое же имя вовсе не было упомянуто; а что еще более странно, мой полк удостоен чрезвычайной похвалы, как отличившийся перед всеми прочими во всех делах минувшей войны, вследствие чего, в награду полку, объявлено было в указе, что Императрица именует его лейб-гренадерским и сама принимает звание его полковника. Потомство, читая этот указ, подумает, что командир этого полка либо умер накануне, либо был подлым трусом, который бегал каждый раз, когда сражался его храбрый полк: почему, достойно наказанный и отставленный от службы, он и не назван в числе лиц, награжденных за эту войну.
После этого я решился оставить службу, как скоро наступление зимы мне даст к тому возможность: ибо, по уставу 1763 года, только зимою можно было выходить в отставку. Я привел мой полк на квартиры в Ладогу и, прежде чем успел подать в отставку, должен был проглотить еще две обиды: Михаил Потемкин обошел меня, а брат его Павел, тоже обошедший меня полтора года тому назад, был назначен командиром моей бригады, и тотчас по прибытии своем начал придираться ко мне. На это последнее гонение я отвечал только подачею просьбы об окончательном увольнении меня от службы. Я приехал в Петербург действительно больной, захворал воспалением в груди, вторым в моей жизни, и едва не умер. Моя просьба об отставке была подана в Феврале, после чего Императрица, которая знала нанесенныя мне обиды, но чрезмерно щадила самолюбие князя Потемкина, два раза присылала ко мне моего друга графа Завадовскаго 7) высказать мне желание, чтоб я оставался на службе. Я отвечал, что не могу, совершенно потеряв здоровье. Она велела передать мне, что я волен ехать куда пожелаю для излечения, с сохранением жалованья, но чтоб не оставлял службы. Но я настоял на своем, ибо служба была мне так противна, что я не переставал просить отставки, которую получил лишь по истечении шести месяцев.
Тогда-то я бросил кокарду и мундир и даже, если б мог, охотно отдал-бы мой крест 3-й степени, чтоб не иметь у себя ничего, напоминающаго службу. Я поехал в Италию..."