***
Вначале был двор - альфа и омега, извечная ойкумена, и синий купол неба над ней. По куполу метут ветвями клены и карагачи.
Зелень акаций переходила в черемуховые заросли, заросли встречались с кленами, клены расступались на лужайке для игр в бадминтон, кукол, из круга вышибала, цепи-кованы, раскуйте нас! кем? светкой! а сбоку тенистое пятно, место карагачей, под которыми никогда не растет ничего, но во влажную землю можно закапывать секретики и просто сидеть на плоской крыше беседки, спасаясь от летней жары.
Повернешь голову направо - там ограда детского сада с выломанными прутьями, дырка как раз, чтобы по очереди пролезть на территорию песочниц, зеленых веранд и качелей, на которых можно петь: аист! на крыше! аист! на крыше! но скоро четыре часа и на прогулку выведут тех, кому не повезло весь день носиться по траве, падать с велосипедов и обнимать дворовую собаку за грязную шею.
Нам-то повезло, но гулять с детсадовскими запрещается. Мы отступаем на зады гаражей, где остро пахнет бензином и опасностью - можно сломать ногу, пробираясь по осколкам шифера и обломкам досок, наступить на разбитую бутылку или дохлого голубя.
Отступаем, чтобы вернуться - запах мокрой листвы и прибитой дождем пыли, бесконечный летний вечер, на фундамент снесенного корпуса кто-то положил две сетки от кровати, будем прыгать до кружения в животе, только осторожно - не провалиться в яму подвала, будем прыгать и петь лаваааанда, горная лавааанда! наших встреч с тобой! синие цветы!
Когда играем в прятки, в детсаду прятаться нечестно. Лучше всего прятаться в полосе акаций, увитых вьюнком - цветки акаций можно есть, из плодов получаются свистки, а вчера Наташка нашла там новых котиков и Ленка уже взяла двух домой.
На столбах вдоль акаций натянуты веревки, жарятся на июльском солнце отощавшие за зиму подушки, ковры, хлопают на ветру пододеяльники и простыни.
Если залезть на клен, который навис над главной дорогой, можно втроем сесть между ветвями и считать машины. Кто родился зимой, тот считает белые, летом и весной - зеленые, осенью - красные. Досчитал до ста, надо прикоснуться к сотой и загадать желание, конечно же, кроссовки на липучках. Японские, как у Янки. Но это дело долгое, хотя один мальчик, ты его не знаешь, уже в июне насчитал сто. Но не здесь, в Алма-ате. Наверняка вранье, а не проверишь. Но нельзя за месяц насчитать сто !!! машин!!! одного!!! цвета!!! Здесь за неделю проехало пять белых, и вот чья была третья? я не знаю, а ты?
Ну его, лучше обойти дом, залезть на черемуху, набить рот ягодами и высасывать чуть терпковатую сладость до тех пор, пока во рту не останутся одни только косточки, а язык не почернеет.
Или можно спуститься в подвал через маленькое окошко в фундаменте дома, поставить ногу на ящик, неловко спрыгнуть на землю. В подвале жуть - ряды стаек со старьем и картошкой пахнут гнилью, темно.
Но не наткнуться на соседей - донесут родителям, будешь ходить с бабушкой на огород неделю, чахнуть над грядками, только не это. В огороде хорошо лишь одно - кулинария по пути на огород, безе по двадцать одной копейке, две хрустящие полусферы с тягучим содержимым склеены прохладным сливочным кремом. Больше там нечего делать, разве что сдувать пух с одуванчиков, протыкать головку проволокой и мастерить одуванчику корону из цветов сирени. Или можно еще сесть на вагонетку с водой, изнывать от солнца и читать про приключения зайчика Пети, про Шерлока Холмса, про Мери Поппинс.
Во дворе интереснее. На столике, покрытом толстой резиной, идет торг - девочки притащили обувные коробки с открытками, самый выгодный курс, конечно же, у открыток с принцессами, потом идут зайцы и белки; цветы или открытки с первым маем вообще никому даром не нужны.
Через дорогу большой взрослый мир, там на углу магазина выстроились ведра с грибами, полевой клубникой, ранней картошкой, смородиной, там свой, взрослый торг. Там дедушка, дедушка любит коммерцию. Иногда приносит домой рубль, полтора, и тогда мы идем туда же за мороженым. Мороженое продается в магазине, магазин почему-то называется сороквосьмой. Есть еще южный, но его не видно из двора, это далеко. Есть еще сороковой, не будешь хорошо учиться, покатишься по наклонной плоскости, будешь в толпе красноносых ждать открытия, и страшнее этого разве что удалять гланды. Бабушка на дедушку ругается. Он учитель, учителю стыдно продавать смородину.
Лето катится в август, дни становятся короче. Вечером через двор гонят коров, коровы глупые, обмахиваются хвостами, разбредаются по двору. Тетка-пастух останавливается поболтать с ничейными бабушками со скамейки, говорит - трава у вас хорошая. Мы просыпаемся однажды утром - а лужайку-то выкосили! торчит колючая стерня, и больше не побегать босиком. Какого у вас перекличка? у нас 24-ого. Ленке уже купили форму, а у меня новый фартук, мама шила.
На главной клумбе высадили ночную фиалку, густой, осенний, с ума сводящий запах. Дни становятся короче, вот и дедушка с бабушкой возвращаются с огорода раньше, часов в восемь вечера. Дедушка идет чуть впереди, у него бордовая сумка, у бабушки - желтая. Дедушкина пахнет инструментами, окислившимся на жаре железом, старыми газетами, которыми проложено дно сумки. Из бабушкиной сумки отчетливо пахнет "Красной Москвой". Хотя в обеих одно и то же - ключи, очки в жестких роговых футлярах, бидон малины, пара незрелых помидор, старые ненужные веревочки, перчатки, колечко пластыря.
Когда в ясный день заходило солнце, сердце сжималось от красоты - на синем небе желтые дома пронзительно римского, охряного цвета, с теми же сколами штукатурки, разве что без зеленых жалюзи.
Дедушка умер в 2006 году, три года счастливо не подозревая о своей неоперабельности, пожалел напоследок о том, что не выкопает картошку. Бабушка уходила тяжело, полтора года, после инсульта полностью потеряв себя, перевоплощаясь то в разбойника, то в грудничка, то в мою подружку Ленку. Квартиру, запах которой я помню гораздо сильнее всего, что было со мной после детства, мама продала какой-то семье из улуса - так называлась у нас деревенька, жителям которой туалет в доме уже служил доказательством рая. Из прежних жильцов не осталось никого. Квартиры первых этажей ощетинились крылечками магазинов и парикмахерских, центр поселка, и никто больше не держит открытыми двери, и никому в голову не придет постучаться в дверь первого этажа и попросить напиться воды.
А в прошлом году не стало и двора. Что-то случилось, что-то испортилось, нарушился какой-то извечный порядок вещей, иначе как объяснить то, что все деревья выломали, уничтожили, спилили карагачи, и клен, и столбы для сушки белья, и черемуху, и лавочки. А акации не дожили, акации выродились сами, все-таки тридцать лет для акаций - перебор. Все засыпали розовым шламом, отходами от угольного производства. Будут строить автостоянку, центр поселка, удобно.
Я больше не вернусь в свой старый двор. Он, в общем-то, уже и не мой. Да и что там искать - секретики тридцатилетней давности? Семилетнюю себя?
Я не вернусь, потому что незачем. Мне ведь и так часто снится все это - небо, опрокинутое над зеленью, тишина, нарушаемая велосипедными звонками, вкус пломбира "Тихий Дон". Вот пусть так все и остается, так, как оно должно быть - звуки, запахи, желтые соседские дома, распахнутые окна, и дедушка с бабушкой пусть так же выходят из-за угла, он чуть впереди, она чуть сзади. У него бордовая сумка, у нее - желтая, и из этой сумки отчетливо почему-то пахнет "Красной Москвой".
Зелень акаций переходила в черемуховые заросли, заросли встречались с кленами, клены расступались на лужайке для игр в бадминтон, кукол, из круга вышибала, цепи-кованы, раскуйте нас! кем? светкой! а сбоку тенистое пятно, место карагачей, под которыми никогда не растет ничего, но во влажную землю можно закапывать секретики и просто сидеть на плоской крыше беседки, спасаясь от летней жары.
Повернешь голову направо - там ограда детского сада с выломанными прутьями, дырка как раз, чтобы по очереди пролезть на территорию песочниц, зеленых веранд и качелей, на которых можно петь: аист! на крыше! аист! на крыше! но скоро четыре часа и на прогулку выведут тех, кому не повезло весь день носиться по траве, падать с велосипедов и обнимать дворовую собаку за грязную шею.
Нам-то повезло, но гулять с детсадовскими запрещается. Мы отступаем на зады гаражей, где остро пахнет бензином и опасностью - можно сломать ногу, пробираясь по осколкам шифера и обломкам досок, наступить на разбитую бутылку или дохлого голубя.
Отступаем, чтобы вернуться - запах мокрой листвы и прибитой дождем пыли, бесконечный летний вечер, на фундамент снесенного корпуса кто-то положил две сетки от кровати, будем прыгать до кружения в животе, только осторожно - не провалиться в яму подвала, будем прыгать и петь лаваааанда, горная лавааанда! наших встреч с тобой! синие цветы!
Когда играем в прятки, в детсаду прятаться нечестно. Лучше всего прятаться в полосе акаций, увитых вьюнком - цветки акаций можно есть, из плодов получаются свистки, а вчера Наташка нашла там новых котиков и Ленка уже взяла двух домой.
На столбах вдоль акаций натянуты веревки, жарятся на июльском солнце отощавшие за зиму подушки, ковры, хлопают на ветру пододеяльники и простыни.
Если залезть на клен, который навис над главной дорогой, можно втроем сесть между ветвями и считать машины. Кто родился зимой, тот считает белые, летом и весной - зеленые, осенью - красные. Досчитал до ста, надо прикоснуться к сотой и загадать желание, конечно же, кроссовки на липучках. Японские, как у Янки. Но это дело долгое, хотя один мальчик, ты его не знаешь, уже в июне насчитал сто. Но не здесь, в Алма-ате. Наверняка вранье, а не проверишь. Но нельзя за месяц насчитать сто !!! машин!!! одного!!! цвета!!! Здесь за неделю проехало пять белых, и вот чья была третья? я не знаю, а ты?
Ну его, лучше обойти дом, залезть на черемуху, набить рот ягодами и высасывать чуть терпковатую сладость до тех пор, пока во рту не останутся одни только косточки, а язык не почернеет.
Или можно спуститься в подвал через маленькое окошко в фундаменте дома, поставить ногу на ящик, неловко спрыгнуть на землю. В подвале жуть - ряды стаек со старьем и картошкой пахнут гнилью, темно.
Но не наткнуться на соседей - донесут родителям, будешь ходить с бабушкой на огород неделю, чахнуть над грядками, только не это. В огороде хорошо лишь одно - кулинария по пути на огород, безе по двадцать одной копейке, две хрустящие полусферы с тягучим содержимым склеены прохладным сливочным кремом. Больше там нечего делать, разве что сдувать пух с одуванчиков, протыкать головку проволокой и мастерить одуванчику корону из цветов сирени. Или можно еще сесть на вагонетку с водой, изнывать от солнца и читать про приключения зайчика Пети, про Шерлока Холмса, про Мери Поппинс.
Во дворе интереснее. На столике, покрытом толстой резиной, идет торг - девочки притащили обувные коробки с открытками, самый выгодный курс, конечно же, у открыток с принцессами, потом идут зайцы и белки; цветы или открытки с первым маем вообще никому даром не нужны.
Через дорогу большой взрослый мир, там на углу магазина выстроились ведра с грибами, полевой клубникой, ранней картошкой, смородиной, там свой, взрослый торг. Там дедушка, дедушка любит коммерцию. Иногда приносит домой рубль, полтора, и тогда мы идем туда же за мороженым. Мороженое продается в магазине, магазин почему-то называется сороквосьмой. Есть еще южный, но его не видно из двора, это далеко. Есть еще сороковой, не будешь хорошо учиться, покатишься по наклонной плоскости, будешь в толпе красноносых ждать открытия, и страшнее этого разве что удалять гланды. Бабушка на дедушку ругается. Он учитель, учителю стыдно продавать смородину.
Лето катится в август, дни становятся короче. Вечером через двор гонят коров, коровы глупые, обмахиваются хвостами, разбредаются по двору. Тетка-пастух останавливается поболтать с ничейными бабушками со скамейки, говорит - трава у вас хорошая. Мы просыпаемся однажды утром - а лужайку-то выкосили! торчит колючая стерня, и больше не побегать босиком. Какого у вас перекличка? у нас 24-ого. Ленке уже купили форму, а у меня новый фартук, мама шила.
На главной клумбе высадили ночную фиалку, густой, осенний, с ума сводящий запах. Дни становятся короче, вот и дедушка с бабушкой возвращаются с огорода раньше, часов в восемь вечера. Дедушка идет чуть впереди, у него бордовая сумка, у бабушки - желтая. Дедушкина пахнет инструментами, окислившимся на жаре железом, старыми газетами, которыми проложено дно сумки. Из бабушкиной сумки отчетливо пахнет "Красной Москвой". Хотя в обеих одно и то же - ключи, очки в жестких роговых футлярах, бидон малины, пара незрелых помидор, старые ненужные веревочки, перчатки, колечко пластыря.
Когда в ясный день заходило солнце, сердце сжималось от красоты - на синем небе желтые дома пронзительно римского, охряного цвета, с теми же сколами штукатурки, разве что без зеленых жалюзи.
Дедушка умер в 2006 году, три года счастливо не подозревая о своей неоперабельности, пожалел напоследок о том, что не выкопает картошку. Бабушка уходила тяжело, полтора года, после инсульта полностью потеряв себя, перевоплощаясь то в разбойника, то в грудничка, то в мою подружку Ленку. Квартиру, запах которой я помню гораздо сильнее всего, что было со мной после детства, мама продала какой-то семье из улуса - так называлась у нас деревенька, жителям которой туалет в доме уже служил доказательством рая. Из прежних жильцов не осталось никого. Квартиры первых этажей ощетинились крылечками магазинов и парикмахерских, центр поселка, и никто больше не держит открытыми двери, и никому в голову не придет постучаться в дверь первого этажа и попросить напиться воды.
А в прошлом году не стало и двора. Что-то случилось, что-то испортилось, нарушился какой-то извечный порядок вещей, иначе как объяснить то, что все деревья выломали, уничтожили, спилили карагачи, и клен, и столбы для сушки белья, и черемуху, и лавочки. А акации не дожили, акации выродились сами, все-таки тридцать лет для акаций - перебор. Все засыпали розовым шламом, отходами от угольного производства. Будут строить автостоянку, центр поселка, удобно.
Я больше не вернусь в свой старый двор. Он, в общем-то, уже и не мой. Да и что там искать - секретики тридцатилетней давности? Семилетнюю себя?
Я не вернусь, потому что незачем. Мне ведь и так часто снится все это - небо, опрокинутое над зеленью, тишина, нарушаемая велосипедными звонками, вкус пломбира "Тихий Дон". Вот пусть так все и остается, так, как оно должно быть - звуки, запахи, желтые соседские дома, распахнутые окна, и дедушка с бабушкой пусть так же выходят из-за угла, он чуть впереди, она чуть сзади. У него бордовая сумка, у нее - желтая, и из этой сумки отчетливо почему-то пахнет "Красной Москвой".