Пётр Петрович Вершигора «Люди с чистой совестью» (отрывок)
К комиссару партизанского отряда имени 26 бакинских комиссаров вводят невзрачного человека. На нем вылинявшая ситцевая рубаха в полоску, пестрядинные порты и опорки. В руках он мнет изжеванную кепку.
- Как фамилия?
- Плискунов. Митрофан Плискунов.
- Полицейский?
- Чаво?
- Полицейский, спрашиваю?
- Я-то?.. Не-е... Я из охраны...
- Чего охраняешь?
- Чаво?..
- Ты что дураком прикидываешься? Отвечай толком на вопросы. Что, где охранял? И от кого охранял?
- Дак мы здешние, хуторские. Оно известно, у кого хлеба хватат, тому и нужды нет идти на службу. А как у нас не хватат, ну и мобилизовался, значит, по охоте, из-за хлеба, значит, в охрану. Путейскую охрану. На железной дороге.
- Винтовку дали?
- Чаво?.. Извиняйте... Известно, дали.
- Патроны?
- Десять штук.
- Полицейскую повязку тоже дали?..
- Полицейскую?.. Не... Вот эту дали.
Он вытаскивает из кармана замусоленный нарукавный знак. Эрзац-репс, на котором сквозь грязь и пыль проглядывают такие же грязные слова: «Шуцманншафт. «Шуцманншафт. Выгоничи».
- Что же ты очки тут втираешь? Значит, в полицию поступил, да еще и добровольно.
«Шуцман» мнет в руках замусоленную тряпку и затем в недоумении поднимает глаза, невинные глаза дурака.
- Поступил... Мобилизовался, значит, по собственной охоте, потому как дома жена, деток трое, а хлеба нету... - и он разводит руками.
- Сколько же тебе хлеба обещали?..
- Говорили, после войны дадут по двадцать пять га.
- А сейчас?
- Обещали до тридцать кил на месяц.
- А давали?
- По шашнадцать, а с прошлой недели по двести грамм стали давать.
- Не жирно кормят.
- Куда там!.. Совсем омманул германец. Усю Расею омманул... И меня тоже...
- Ты за Россию не распинайся. Вот что скажи: против кого ты шел?
- Я? Сроду я ни против кого не ходил. Я только за кусок хлеба дорогу охранял.
- Дорогу. Ну а по дороге кто ездит? Немцы?
- Известно...
- Против Красной Армии танки везут, войска, снаряды?..
- А везут, известно...
- А ты дорогу эту охраняешь от кого? От нас... кто эти поезда под откос пускает.
- Так за кусок же хлеба... Жена, деток трое...
- Ты мне Лазаря не пой. У всех жена и детки, а это не причина.
- Известно, не причина.
- Так почему ты против Советской власти пошел?
- Я-а? Против? Да ни в жизнь. Я от Советской власти окромя пользы ничего не имел. И чтоб я против Советской власти!.. Да ни в жизнь.
- Как же нет... Ну вот меня если бы поймали на дороге, пристрелил бы ведь...
- Нет, я в небо стрелял...
- Но стрелял же...
- Раз на службу поступил... мобилизовался, мобилизовался, значит...
- Так и стрелять надо...
- Известно...
- А говоришь, не против Советской власти...
- А ни в жизнь! Вот убей меня бог на этом самом месте, если я хоть думкой, или словом, или еще как...
Мы долго сидели молча, не зная, что же делать с этим «чеховским» персонажем, возрожденным новейшей техникой, танками, «юнкерсами» и жандармами в голубых шинелях.
Из затруднения нас вывели две бабы, вбежавшие в хату, несмотря на протесты часового.
- Поймали ирода, душегубца проклятого! - кричала одна, краснощекая, курносая орловка. - Ну чего хнычешь, чего стоишь, али руки у тебя отсохли? Я бы на ее месте глаза ему из черепка ногтями выдрала... - сказала она, обращаясь к нам.
Вторая, бледная, забитая, смотрела большими голубыми глазами, не моргая. Из них беспрерывно текли слезы. Губы ее шептали одно и то же:
- Ванюшка, колосок мой... Ой, Ванюшка... Кровушка моя, - шептала она. Затем медленно подошла к Митрофану, глядя ему в глаза. Он вдруг поднял руки, как бы защищаясь.
Голубоглазая подошла еще ближе и, закричав истошным голосом: «Зверь, волчина проклятый!» - рухнула на землю без чувств.
Краснощекая женщина рассказала нам, что с приходом немцев от Митрофана Плискунова житья не стало в селе. Он собственноручно расстрелял более тридцати бойцов и командиров Красной Армии, пробиравшихся к фронту.
А сыну голубоглазой - Ванятке, двухлетнему бутузу, взяв его за ножки, размозжил голову об угол дома.
Приговор был ясен.
Пока курносая приводила в чувство свою подругу, комиссар вызвал караул, и полицейского вывели.
Экземпляр этот человеческий был настолько настолько необычен, что я, по зову любопытства, пошел в лес, где его должны были расстрелять.
Митрофан шел, загребая опорками пыль, и оглядывал верхушки сосен скучными глазами, словно надеясь улететь от нас. На опушке его поставили возле ямы.
Он повернулся и жалобно взглянул на нас.
- Убивать будете? - неожиданно звонко спросил он.
- А что же, молиться на тебя? - ответил один из партизан, снимая с плеча винтовку.
Митрофан скрипнул зубами и злобно посмотрел на меня. Он ожидал, вероятно, встретить такую же звериную злобу и в наших глазах и, как мне показалось, удивился, увидев только презрение. Я заметил, что под низким черепом этой гориллы вдруг с лихорадочной быстротой заработали шкивы и шестеренки человеческой мысли в поисках выхода.
Но было поздно. Бесстрастно поднялись поднялись дула винтовок. Я подумал, что останавливать не всегда приятный, но необходимый процесс очищения земли не стоило... Он видел это и торопился, гнал скудную мысль, как загнанную лошадь... И вот она взяла барьер.
- Передайте хлопцам, что Митроха погиб собачьей смертью... - хрипло сказал человек с черепом гориллы.
Грянули выстрелы. Он упал на полусгнившую хвою, подогнув ноги и спрятав голову между колен.
Выполняя его предсмертную просьбу, я передаю людям его последние слова.
Митрофан погиб собачьей смертью.