Два...
Или мой браузер не хавает большие куски, или ЖЖ не даёт развернуться графоманам в полную силу. Вот - пришлось дробить.
Продолжение рассказика "Be My Boy"
А Начало тут: lilova-ya.livejournal.com/584.html
Be My Boy
продолжение
За Вейром Эван теперь наблюдал издалека. И так, наверное, было комфортней, потому что сам Джонни, как казалось Эвану, сторонился его, а если оказывался рядом, в момент делался высокомерным и насмешливым, что Эван едва ли выносил, а на лице Джонни сразу появлялась эта скучающая надменная гримасска. В присутствии Джонни даже в большой компаниии Эван совсем замолкал и лишь наблюдал. Молчание Эвана, казалось , наоборот подстёгивало Джонни - он становился только разговорчивее и язвительнее. И всё же цепкий взгляд Эвана иногда выхватывал моменты, когда Джонни вдруг с сосредоточенно-задумчивым видом выпадал из реальности. В эти моменты Эвану невероятно хотелось, чтобы Джонни думал о нём. Ведь сам он часто, даже слишком, размышлял - а как там Джонни? - вспоминает ли он тот случай в Спокане, и понравилось ли ему? Эван склонялся к тому, что Джонни не помнит или по крайней мере не вспоминает. К тому же Эвану многое хорошо было известно о Джонни. И хотя это была тайна, то и дело в разговорах можно было услышать самые новые подробности: и девушки сочувствовали, а парни посмеивались над тем, что Джонни мотается в Бостон чуть ли не каждую неделю и «кажется, влюблен в Дрю по самые уши». И что «даже их мамы общаются». Все были убеждены, что этот роман держался на отчаянной самотверженной инициативе Джонни. И хотя Дрю в разговорах с друзьями называл Джонни своей шальной пассией, почему-то все были уверены, что сам Дрю не был настолько же втрескавшимся в Джонни, ведь он, как поговаривали ребята с катка в Бостоне, повсюду таскался с Роббом - и на ужин, и в бильярдную, и в кинозал. И Робб исчезал из поля зрения, только когда внезапно объявлялся Вейр. А Эвану, после всех сплетен, раз за разом обраставших деталями, часто было не уснуть. Вечера напролёт Эван смотрел на дверь своей спальни, фантазируя, как Джонни вдруг приезжает к нему в Калифорнию, прямо после неудачного визита в Бостон, как Джонни, откинувший иронию, улыбку и браваду и словно сложивший всё своё оружие, стучится в дверь, несчастный и податливый, и со склонённой головой, как тогда в Спокане.
А вообще, Эван находил все эти разговоры про Дрю какими-то унизительными, и коробил даже сам факт того, что Джонни, будучи тогда лучшим одиночником Штатов, позволял всем судачить про свои поездки в Бостон и про Дрю, который и не влюблён, наверно, даже в Джонни. И Эван подумывал, что если бы у него было что-то с Джонни, он бы никогда не позволил выставлять это вот так вот напоказ и на всеобщее осмеяние. Ведь людская молва никогда не щадит. Эван это всегда знал и всегда держал свою жизнь, свои увлечения, даже свой спорт закрытыми от любопытствующих глаз и ушей своих однокашников, друзей и даже родителей.
А ещё Эван завидовал этому Дрю. И злился на него так, что как-то даже не сдержался и продемонстрировал это на очередных соревнованиях. Эта немотивированная агрессия тогда изрядно удивила всех присутствовавших, ведь парник Дрю даже не был соперником Эвану. Все сразу решили, что дело в Джонни, которого Эван безуспешно пытался обыграть уже второй год, «а Дрю с Джонни, ну вы знаете». Эван тогда решил, что лучше уж так, и ему повезло, что вся это кучка сплетников пришла только к такому выводу. Эван, конечно, хотел обыграть Джонни на национальном чемпионате, но, честно, не особо понимал всеобщего ажиотажа вокруг национальных чемпионатов, ведь куда важнее было стать мировым призёром. А в этом Эван продвигался медленными, но уверенным шагами.
И неизвестно, как бы всё сложилось, и о ком бы думал Эван потом, даже спустя годы, с пугающим постоянством. Если бы не изменение, которое случилось внезапно, и в общем-то уже в тот момент, когда Эван откровенно подотчаялся насчет Вейра даже в своих самых откровенных фантазиях.
А началось всё с внезапного, как показалось тогда Эвану, изменения в самом Джонни.
Едва закончился Олимпийский сезон и началось всемя гала-шоу и ледовых туров, в один из которых отправился и Лайсачек. Когда Эван прибыл с чемоданом к месту сбора, Джонни уже толкался вместе с остальными участниками на узком тротуаре возле автобуса. И хватило одного взгляда, чтобы заметить, что случилась в Джонни какая-то разительная перемена - словно кроме новой прически, загара и подкрученных ресниц добавилось что-то ещё. Держался он как-то особенно уверенно, вскидывал голову, небрежно пережевывая жевачку, и подолгу смотрел на всех с улыбкой на губах. Такой же участи не избежал и Лайсачек. И когда Эван уставился на него в ответ, тот лишь подернул бровью, будто сделав для себя какие-то выводы. Эван был готов поклясться, что ещё буквально два месяца назад Джонни таким не был, и ища подкрепления своих мыслей и догадок, Эван даже оглянулся вокруг на остальных ребят, не вызывал ли у остальных Вейр такой же озадаченности. Но все были заняты сборами. Танит и вовсе обняла Джонни и принялась болтать с ним, как ни в чем не бывало. А ведь казалось, Джонни даже смеялся по-другому.
Когда рассаживались в автобусе, кто-то, завидев Джонни, выкрикнул «эй, лебедь!» и все замеялись. И Джонни тогда, подыграв, вскинул руку вверх, словно крыло и плавно крутанувшись на ноге опустился на сидение рядом с Лайсачеком. Эван от неожиданности и удивления даже не смог сказать банальное «привет», лишь наблюдал краем глаза, как Джонни устроился поудобней, и блеснув отполированным ногтем, засунул в ухо наушник. Так они и доехали до места назначения - Эван, наблюдавший Джонни в отражении окна, и Джонни, почти сразу закрывший глаза и не выказавший ни малейшего интереса к попутчику.
Ещё больше удивило, когда вечером по пути в отель всё повторилось, - опять и плейер с наушниками и закрытые глаза, и опять Эван мог наблюдать тающие очертания Джонни в отражении стекла, плечом к плечу ощущать его близость, от которой так отвык, близость, скорее и небывшую никогда привычной, но лишь бесконечное количество раз воображаемой. Через проход, растянувшись на оба сидения и накрывшись пледом, лежал Плющенко и, очевидно, досматривал сны, пропущенные из-за слишком раннего подъёма. И тогда Эван накрыл ладонью руку Джонни. Джонни лишь на секунду приподнял веки, но руку не отдернул. И тогда выждав момент, Эван стал осторожно поглаживать пальцами джоннину руку, а потом осмелев, сжимать его ладошку, развигать его пальцы своими. Джонни так и сидел не шевелясь с закрытыми глазами, и только, как казалось Эвану, тихонько вздыхал, когда пальцы Эвана придумывали новую ласку.
А вечером, когда все, наконец, смогли перевести дух с дороги, поужинали и устало развалившись за столами, болтали о всякой ерунде, Джонни самым первым поднялся и пошел в номер. Через минуту, даже не особо задумываясь почему, Лайсачек проследовал за ним. Дверь номера отворилась сразу же, едва Эван успел коснуться её костяшкой пальца, будто Джонни дожидался его у входа. Подвинув в сторону свой огромный, ещё нераспакованный чемодан, Джонни молча впустил Эвана внутрь и закрыл дверь на ключ. О том, что в номере теперь кто-то живёт напоминала только бутылка сидра и пачка лёгких сигарет, странным образом красовавшиеся на столике у кровати.
«Куришь?», - спросил Эван не удивившись, а просто потому нужно было что-то сказать.
«Неа, но могу, я - совершеннолетний»
На этом вопросы у Эвана кончились. И поскольку о чем ещё нужно расспрашивать в таких ситуациях, Эван понятия не имел, он взял бутыль в руку и спросил: «Будешь?». Джонни, усмехнувшись, кивнул и тут же скрылся в проёме ванной комнаты. Откупорив бутылку и заполнив золотистой жидкостью пару бокалов, в ожидании Джонни Эван скинул кроссовки и поудобней уселся на кровать. С трудом пытаясь проглотить кисло-сладкий напиток, Эван почувствовал, как взволнован, да что там, просто сбит с толку от стремительности и однозначности происходящего. Ведь он никогда и подумать не мог, что с Вейром всё могло бы происходить подобным образом - настолько просто и даже без всяких мучительно неловких разговоров.
Джонни появился минут через десять в неплотно запахнутом махровом халате и влажными волосами, заглаженным назад, и обвёл Эвана критичным взглядом сверху вниз. Отчего Эвану в джинсах и свитере сделалось совсем неловко, что он даже спустил ноги на пол. Джонни, будто на этом, позабыв об Эване, тоже пригубил свой бокал, обошел кровать, задернул портьеры, вернулся к тумбочке, в задумчивости повертел пальцами пачку сигарет и присел на край кровати спиной к Эвану. Эван молчал и лишь как ступоре наблюдал за передвижениями Джонни по комнате. И когда немая пауза совсем уж затянулась, Джонни отставив бокал на тумбочку и глядя на Эвана через отражение в зеркале, цыкнул языком и протянул: «Нууу».
От этого «Нууу» у Эвана заколотилось сердце и задрожали руки. Он придвинулся к Джонни сзади и поглядывая на него через зеркало, осторожно стал стягивать халат с плечей вниз, пока, наконец не обнажились затылок и лопатки. Эван выждал секунду, словно соблюдая определенный порядок для каждого действия, и придерживая Джонни за плечи прильнул раскрытым губами и языком к влажному затылку Джонни, отчего голова Джонни тут же склонилась набок, а из груди вырвался вздох. А дальше Эван уже не волновался, а вылизывая языком шею Джонни в торопях расстёгивал свою одежду, а потом навалившись на совершенно обмякшего Джонни принялся делать то, о чем фантазировал до этого столько времени. Тихие вздохи Джонни только подтверждали то, что в жизни всё более ошеломляюще. Эван как Колумб продвигался дальше по телу Джонни, изгиб за изгибом - с осторожностью и благоговением пробовал пальцами, касался губами. И едва добравшись до члена Джонни, к волнительному удивлению необрезанного, и вовсе не помня себя, жадно обхватив его ртом, Эван с тревогой понял, что уже слишком близок к тому, чтобы кончить. И будто уловив это его намерение, Джонни отодвивнулся, подтянул Эвана наверх и удерживая его на расстоянии от себя, дал Эвану немного прийти в себя. Как выглядел сам в этот момент Эван даже и не думал, но от вида Джонни просто сносило крышу: с сумасшедшими зрачками в пол радужки, раскрытым ртом и проступившим румянцем на щеках. И Эван сам опять потянулся к этим распахнутым губам, стягивая с себя джинсы в самый низ и теперь ощущая наготу Джонни уже всем телом. А дальше сбились все сценарии и началась импровизация, диктуемая лишь желанием и ощущениями. Эван просто задыхался оттого, что Вейр, высокомерный и язвительный по жизни, позволял сейчас делать с собой абсолютно всё, да так, как Эвану только могло прийти на ум. И от вида Джонни, распластавшегося на подушках, довольного, уставшего и с трудом восстанавливающего дыхание пьянило ещё больше.
А на следующий день, после репетиции, Джонни, снова совсем изменившийся, с влажным лихорадочным блеском в глазах уже сообщал репортёру, что Америка прекрасна, а Ледовый тур восхитителен и о том, как он сам мечтает походить на Эвана Лайсачека. «Эван солнечный, - говорил Джонни с лукавой улыбкой, пряча за ресницами зелёные глаза, - «Эван легко выражает в катании свой внутренний мир, у меня так пока не получается, но я способный.» В тот момент Эвану казалось, будто все солнца этого мира обратили на него свои лучи. Эван тогда долго смотрел на себя в зеркало - не то чтобы ему не нравилась его внешность... Но Эван раньше никогда не считал её солнечной. Этот вечер Эван провел один, напрасно прождав от Джонни хоть какого-то знака. Но тур продолжался и на следующий день Джонни сам постучался к Эвану.
Это был просто какой-то запредельный адреналин - по расписанию тура жить каждый день практически бок о бок с Вейром и в ежедневном томлении ждать, наблюдать его рядом с собой - на представлениях и репетициях, болтать, словно так и было всегда - и не было трёх лет перерыва - сидеть рядом в самолёте, подставляя плечо задремавшему Джонни, украдкой от остальных брать его за руку, когда заблагорассудится, и без всякого напряга глядеть на переодевающегося Вейра в раздевалке, и самое главное, быть убежденным, что теперь-то уж Джонни, по своему обыкновению иногда погружавшийся в глубокую задумчивость - уж теперь-то он, наверняка, думает и об Эване.
Эван первым после шоу нёсся к себе в комнату, чтобы быть готовым, если Джонни сегодня надумает. И Джонни приходил, почему это не было каждый день - Эван так и не понимал, но спрашивать побаивался, наверно где-то в душе опасаясь, того, что ответ может ему не понравиться.
Джонни был совсем не таким, как на соревнованиях, Джонни из тура - светлый, улыбчивый, кокетливый, порывистый проказник, дразнивший Эвана мангустом и нахваливавший его в интервью. Этот Джонни теперь всегда был внимателен к Эвану, к любому его слову, к шутке, к каждой высказанной мысли, к каждому желанию. А сам Эван напротив готов был слушать Джонни часами напролет. Эвану нравилось даже просто так между репетициями вместе с Сашей или Танит торчать в номере у Джонни, словно одно это уже гарантировало веселое и интересное времяпрепровождение. Номер Джонни всегда утопал в вещах, и хотя Эван не понимал, зачем таскать с собой в тур столько всего, Эвану нравилось завалиться на кровать где-то между книгами на русском, связкой шелковых шарфов, плюшевыми медвежатами и тремя разными футлярами для ай-фона и слушать беззаботную болтавню. А у Джонни в запасе было столько всяких шуток, словечек и фенечек, вещей и прочей мелочи, которые, казалось, могли принадлежать только Джонни - вне Джонни они были бы неуместны.
Джонни был переменчивым, как и его реакция, которую Эвану часто было трудно предугадать - на что Джонни надует губы, а на что рассмеется. И для Эвана в этом был настоящий адреналин, как от американских горок, что в сочетании с калейдоскопом новых городов и впечатлений и вовсе превращали этот ледовый тур в глазах Эвана в диковинный аттракцион.
Даже через три недели Джонни оставался непонятным, а многое в Джонни откровенно ставило Эвана в тупик, будь то страсть Джонни ко всему русскому, красная помада в косметичке или четко ощущаемая непримиримость Джонни с любыми ограничениями и предписаниями. В сотый раз наблюдая, как Джонни укладывал в чемодан свои свитера с надписью СССР, Эван, пожимая плечами, обронил, что быть может, не стоит так выставлять это напоказ.
«Сам подумай, что Эван Лайсачек может посоветовать Джонни Вейру? Как стать чемпионом?» прошипел Джонни в ответ. - «Ха! Господи, ты даже слово русофил не можешь правильно произнести» Джонни замолк, словно раздумывая, рассердиться ему или нет. А потом уже всматриваясь в глаза Эвану с нотками злости в голосе и на полном серьёзе добавил: «Я не такой как ты, Эван, слышишь.» И пока Эван тоже молчал, успев лишь напугаться тому, что неподумав ляпнул, Джонни уже сменивший гнев на милось, расстёгивал толстовку, и стягивая с себя узкий трикотаж, строго шептал Эвану на ухо с русским акцентом «Товарищ Лисачек, займитесь своим делом.» Надо ли говорить, что потом вся эта русская символика ещё долгое время погружала Эвана в какой-то эротический транс.
К автобусу они тогда сильно опоздали. И, конечно, для всех выглядело странным, когда, наконец, появился Вейр, а следом за ним и Лайсачек, волочивший два чемодана - свой поменьше и второй огромный с русским флагом на кармашке.
Эван очередным утром уговаривал себя, что нужно помнить о предосторожностях, и не мог оторваться от вида Джонни, размышлявшего перед очередным репортёром о том, что его трёхгодничным отношениям, кажется, приходит конец. Джонни грустно выпячивал губу, но в глазах Джонни, хоть и уставших, никакой грусти и в помине не было. Эван тогда настолько был горд и воодушевлен, представляя себе, как этот «индюк» Дрю прочитает, увидит это интервью и сделает для себя, наконец, все необходимые выводы.
Эван то и дело не поспевал за Джонни, за его сменами. И даже через месяц было непонятно до конца какой он по характеру - веселый, злой, смешной, романтичный, холодный, восторженный, грустно-задумчивый. Сумасшедший. Как бы то ни было - Эван был самым преданным зрителем - вечером с упоением целуя запястья Джонни, которыми Джонни всё утро крутил перед носом Эвана - примеряя одну за другой красные перчатки-клювы, надаренные поклонниками. «Ну как Эван, ну как?». Эвану нравилось - не то слово.
Тур продолжался, город за городом, репетиция за репетицией, но едва ли это могло превратиться в рутину. Улыбающийся Джонни кружил по льду вокруг Эвана и, приближаясь, шептал вполголоса: «Знаешь мой секрет, Эван? Знаешь? я на самом деле не лебедь, а змей. Я змей, Эван.»
А потом, удаляясь, Джонни кричал: «Эй, мангуст, давай догони! Ха-ха-ха, Эван, улыбнись - мангусты очень веселые охотники, знаешь...» Смотреть на Джонни и сдерживать себя было мучительно непросто. Хотелось догнать, да не просто догнать. У Эвана закружилась голова, не от кружившего Джонни, а от всего происходящего. Догнав Джонни и прижимая его к бортику, Эван с трудом удерживал себя оттого, чтобы не поцеловать его на глазах у всех. И настигнутый Джонни вдруг и впрямь извернувшись как змея, зашептал с истомой: «Evan is heaven». Переполненный желаниями - Эван опустился на лёд, улыбаясь и закрывая лицо руками, словно стесняясь того, что кто-то смог бы увидеть и прочитать по его лицу всю бурю эмоций, счастья и возбуждения.
И потом Эван смотрел на себя в зеркало, рассматривал себя снова и снова, и даже сам начинал себе действительно нравиться. Думая о Джонни, сидящем где-то в соседнем номере, и о том, что снова приближается вечер, сглатывая застрявший от волнения ком в горле, взбудораженно смотрел и улыбался своему отражению, словно видел себя такого впервые.
А вообще, с Вейром было прежде всего весело. Было интересно заниматься даже самыми обыденным вещами. Даже обычное утреннее стояние за оладьями в столовой Джонни превращал в настоящую хохму, а примерку костюмов к очередному представлению в полную феерию. Было интересно, что Джонни думает о самых разных вещах, даже самых малозначительных. О! Джонни всегда было, что сказать. А ещё Джонни не прекращал хвалить Эвана - отчего сам Эван окончательно терял дар речи. Так Эван узнал, что у него «красивые как у рыси глаза, и голос словно он выпил слишком много шоколада, не запив водой, и волосы пахнут фиалками, руки как с египетских фресок, а бёдра как у топ-модели Маркуса Шенкенберга.» От всего этого у Эвана бурлила кровь и пылала голова, как в лихорадке.
В последний вечер после финального шоу Джонни с задумчивым видом предложил перенести свои вещи к Эвану в номер, чтобы не расставаться до утра. И Эван, не проведший с Джонни до этого ещё ни одной полной ночи, практически попрощавшись с рассудком от предвкушения и наплевав на все предосторожности, согласился.
Эван и не спал толком, через короткое время после, казалось бы, наступившего удовлетворения кровь опять начинала закипать, и Эван принимался шарить под одеялом по телу Джонни. Сонный Джонни шептал: «Ну хватит, Эван», а сам, отвечая, уже тянулся к губам Эвана, и всё начиналось по новой. На утро больше изможденные, чем отдохнувшие, они, молча, собирались к отъезду. Даже завтрак показался каким-то особенно тоскливым. Теперь Эван узнал, каким бывает утро с Джонни, молчаливым и притихшим, и игнорирующим любые попытки Эвана поговорить. И в душе уже свербило оттого, что буквально через час Джонни опять на месяцы пропадет из жизни Эвана. Грядущая неизвестность пугала - как теперь всё будет? И лишь уже у выхода из номера, выволакивая вещи, Джонни заговорил, но едва ли это было тем, что ожидал услышать Эван.
«Лайсачек, знаешь, не подумай там себе чего насчет нас с тобой. Я теперь холостой. И никого не люблю.» Эван кивнул, потому что совсем растерялся и не знал, что сказать. Да и почувствовал, что нужно было как-то сохранить эффект от слов Джонни. Потом сидя в самолете, летящем в противоположную от Джонни сторону, размышляя о них двоих и об этих невероятных неделях, Эван объяснял эти слова Джонни, до безумия обидные, именно страстью Джонни к эффектам.
Ближайшие пару месяцев Эван протянул на впечатлении от этого тура. Да и общение продолжалось - то есть то, что кто-то другой и общением бы не назвал. Эван не решался звонить, лишь слал смки со словами - «Скучаю, Не могу дождаться, Не могу...» В ответ на это через полдня получал - «Привет, Эван, как у тебя дела?»
А там уже начинались кубки гран-при, национальный и мира. Вообще, всё как-то круто поменялось в этот постолимпийский сезон - тренер Френк открыл Эвану новый взгляд на фигурное катание, особенно тщательно растолковывая о проводимой политике и о имидже в глазах судейства. Тренер Френк был большим мастером убеждения, великолепно разбирался во всех подводных течениях судейства, и Эван со следующего же сезона оказался втянутым в новую борьбу за правильный имидж фигурного катания. И практически сразу Эван почувствовал плоды - вскоре он стал чемпионом США. Первый раз. А ещё он почувствоал, что Джонни оказался в другом лагере. И как пресса, в миг почуявшая дух противостояния, подхватила борьбу и трубила о соперничестве, которого ещё не знало фигурное катание, выдергивая слова из контекста, противопоставляя фразы, где Эван и не задумывал по сути никакого противопоставления. И понеслось. И Эван почувствовал, как вслед за этими публикациями в менялись и отношения с Джонни - было ли это настолько связано? На первую же смску со словами «скучаю», посланную Эваном после первого же неоднозначного интервью Эвана, Джонни так и не ответил. Очевидно, Джонни отреагировал даже быстрее, чем Эван вообще понимал, что произошло.
Буквально через считанные месяцы что-то окончательно надломилось, сломалось. Джонни словно выключил для Эвана все свои «прожектора» и окончательно отгородился от Эвана всеми своими «русскими флагами и мехами», которые теперь изобиловали вокруг Джонни, и постепенно в жизнь Эвана вползло душное тянущее соперничество. При каждой встрече Эван видел, как Джонни теперь изливает свое восхищение и «солнечные лучи» на других людей, и максимум чего удостаивался Эван это невнимательной полуулыбки.
И в следующем туре - до которого Эван буквально считал дни, как перед соревнованием, ничего не случилось - словно между ними никогда ничего и не было. Словно Эван и Джонни - всегда были лишь соперники, как им напоминали снова и снова все журналисты. Разговоры с Джонни можно было пересчитать по пальцам - едва Эван просоедининялся к компании, Джонни уже через минуту закатывал глаза, будто измученный невероятной глупостью нового собеседника, и попросту тут же удалялся. А в те два раза, когда они оказались наедине - Джонни молчал, делал вид, что не замечает присутствия Эвана, хоть это и выходило у него как-то через чур нервозно.
И ночами, ворочаясь на кровати, вместо того, чтобы спать, и сверля темноту глазами Эван думал о том, что сейчас где-то рядом за стенкой лежит Джонни. И когда в измученном бессоницей воображении к прочему стали пририсовываться и всевозможные картинки того, что Джонни, быть может, лежит там не один - Эван решился и написал смс: «Всё время о тебе думаю. Джонни, будь моим мальчиком.» В ожидании ответа Эван пристроил мобильник рядом на подушку и сам не заметил, как провалился в сон. И только уже за завтраком, наблюдая помятый затылок Джонни за столиком в углу - Эван получил ответ: «Хватит слать мне смс-ки». И хоть это и выглядело бы абсолютным бредом, Эвана подмывало набрать номер Джонни прямо сейчас же. Ведь формально звонок не был смс-кой. Эван продолжал всматриваться в противоположный угол. Джонни завтракал с парнем из Швейцарии, всегда казавшимся Эвану каким-то странным. Вот и сейчас в даже в тёплой столовой швейцарец, замотанный в огромный шарф, повернув голову, с улыбкой поглядывал на Эвана краем глаза, а Джонни, тоже оглядываясь на Эвана, о чем-то взволнованно шептал щвейцарцу на ухо. А через минуту Джонни вышел, практически пробежав мимо Эвана и бросив на него надменный и раздраженный взгляд. В тот момент Эван по-настоящему пожалел, что вообще позволил себе ввязаться в эту историю с самого начала, что позволил поддаться этой слабости и сумасшествию. И что сейчас опять позволил себе открыться - намекнуть, как ему не всё равно, как он до сих пор хочет, мечтает. После этого тура стало только очевидно - прежнего Джонни для Эвана больше нет. К этому моменту окончательно исчезли и «солнечные лучи» и даже вежливая полуулыбка. Да и как ещё могло быть между соперниками? Эван затруднялся с определениями. Трудно было как-то обозначить одним-двумя словами то, что в внутри Эвана вызывало целый букет сложных, противоречивых мыслей, чувств, желаний. Как бы то ни было - слово «соперники» всё упрощало - можно было хотя бы объяснить, почему в интервью не оставлял без ответа ни одного вопроса о Джонни, и почему иногда было невмоготу проехаться как-нибудь совсем нелестно по Вейру в разговоре с друзьями, хотя Эван и сам понимал, что в одном слове «соперники» было не не уместить всех причин. Но Джонни тоже жил по правилам соперничества. Иногда Эван и сам не знал, плакать или радоваться очередной изящной шпильке, посланной Джонни в его адрес. В какой-то момент уже даже стерлась разница между тем - положительно или негативно реагировал Джонни на Эвана, даже если Джонни в ответ лишь молча крутил у виска, это было лучше чем если бы он просто прошел мимо, или оставил бы без внимания очередное заявление Эвана. - всё было лучше, чем равнодушие.
Но главный пародокс был в том, что даже когда Джонни всё ещё был поблизости - ехал в автобусе, сидел за одним столом или разыгрывал на льду одну с Эваном сценку, Джонни не хватало. Этого всего было слишком мало. Это всё, как и словесные перепалки, не давало и грамма удовлетворения.
И едва вернувшись домой Эван стал продумывать планы на грядущий сезон и даже отписался в Федерацию, что предпочел бы поехать на соревнования и в Россию, и в Китай, и в Японию - всё, чтобы обеспечить себе хоть какой-то минимум возможности видеть Вейра. Чего конкретно добивался этим Эван и сам толком не знал, но ему хотелось думать, что ясность придёт и ситуация сама подскажет, а на первых порах ничего другого, кроме как продолжать, и не оставалось. А к концу лета Эван увидел измененный график сборов и гран-при. И рядом с его фамилией не было ни Японии, ни России.
Едва Эван, разозленный и раздосадованный, переступил порог офиса USFSA, его встретил Фрэнк, тут же смерив его суровым взглядом.
«Хватит, Эван. Ничего не говори. Хватит выставлять напоказ свои нелепые пристрастия.»
Эван только пораженно кивнул, с трудом сглотнув, и так и не посмев от стыда поднять глаза. Эван никогда и не думал, что и эта сторона его жизни тоже не ускользнула от тренера.
....Окончание следует
Продолжение рассказика "Be My Boy"
А Начало тут: lilova-ya.livejournal.com/584.html
Be My Boy
продолжение
За Вейром Эван теперь наблюдал издалека. И так, наверное, было комфортней, потому что сам Джонни, как казалось Эвану, сторонился его, а если оказывался рядом, в момент делался высокомерным и насмешливым, что Эван едва ли выносил, а на лице Джонни сразу появлялась эта скучающая надменная гримасска. В присутствии Джонни даже в большой компаниии Эван совсем замолкал и лишь наблюдал. Молчание Эвана, казалось , наоборот подстёгивало Джонни - он становился только разговорчивее и язвительнее. И всё же цепкий взгляд Эвана иногда выхватывал моменты, когда Джонни вдруг с сосредоточенно-задумчивым видом выпадал из реальности. В эти моменты Эвану невероятно хотелось, чтобы Джонни думал о нём. Ведь сам он часто, даже слишком, размышлял - а как там Джонни? - вспоминает ли он тот случай в Спокане, и понравилось ли ему? Эван склонялся к тому, что Джонни не помнит или по крайней мере не вспоминает. К тому же Эвану многое хорошо было известно о Джонни. И хотя это была тайна, то и дело в разговорах можно было услышать самые новые подробности: и девушки сочувствовали, а парни посмеивались над тем, что Джонни мотается в Бостон чуть ли не каждую неделю и «кажется, влюблен в Дрю по самые уши». И что «даже их мамы общаются». Все были убеждены, что этот роман держался на отчаянной самотверженной инициативе Джонни. И хотя Дрю в разговорах с друзьями называл Джонни своей шальной пассией, почему-то все были уверены, что сам Дрю не был настолько же втрескавшимся в Джонни, ведь он, как поговаривали ребята с катка в Бостоне, повсюду таскался с Роббом - и на ужин, и в бильярдную, и в кинозал. И Робб исчезал из поля зрения, только когда внезапно объявлялся Вейр. А Эвану, после всех сплетен, раз за разом обраставших деталями, часто было не уснуть. Вечера напролёт Эван смотрел на дверь своей спальни, фантазируя, как Джонни вдруг приезжает к нему в Калифорнию, прямо после неудачного визита в Бостон, как Джонни, откинувший иронию, улыбку и браваду и словно сложивший всё своё оружие, стучится в дверь, несчастный и податливый, и со склонённой головой, как тогда в Спокане.
А вообще, Эван находил все эти разговоры про Дрю какими-то унизительными, и коробил даже сам факт того, что Джонни, будучи тогда лучшим одиночником Штатов, позволял всем судачить про свои поездки в Бостон и про Дрю, который и не влюблён, наверно, даже в Джонни. И Эван подумывал, что если бы у него было что-то с Джонни, он бы никогда не позволил выставлять это вот так вот напоказ и на всеобщее осмеяние. Ведь людская молва никогда не щадит. Эван это всегда знал и всегда держал свою жизнь, свои увлечения, даже свой спорт закрытыми от любопытствующих глаз и ушей своих однокашников, друзей и даже родителей.
А ещё Эван завидовал этому Дрю. И злился на него так, что как-то даже не сдержался и продемонстрировал это на очередных соревнованиях. Эта немотивированная агрессия тогда изрядно удивила всех присутствовавших, ведь парник Дрю даже не был соперником Эвану. Все сразу решили, что дело в Джонни, которого Эван безуспешно пытался обыграть уже второй год, «а Дрю с Джонни, ну вы знаете». Эван тогда решил, что лучше уж так, и ему повезло, что вся это кучка сплетников пришла только к такому выводу. Эван, конечно, хотел обыграть Джонни на национальном чемпионате, но, честно, не особо понимал всеобщего ажиотажа вокруг национальных чемпионатов, ведь куда важнее было стать мировым призёром. А в этом Эван продвигался медленными, но уверенным шагами.
И неизвестно, как бы всё сложилось, и о ком бы думал Эван потом, даже спустя годы, с пугающим постоянством. Если бы не изменение, которое случилось внезапно, и в общем-то уже в тот момент, когда Эван откровенно подотчаялся насчет Вейра даже в своих самых откровенных фантазиях.
А началось всё с внезапного, как показалось тогда Эвану, изменения в самом Джонни.
Едва закончился Олимпийский сезон и началось всемя гала-шоу и ледовых туров, в один из которых отправился и Лайсачек. Когда Эван прибыл с чемоданом к месту сбора, Джонни уже толкался вместе с остальными участниками на узком тротуаре возле автобуса. И хватило одного взгляда, чтобы заметить, что случилась в Джонни какая-то разительная перемена - словно кроме новой прически, загара и подкрученных ресниц добавилось что-то ещё. Держался он как-то особенно уверенно, вскидывал голову, небрежно пережевывая жевачку, и подолгу смотрел на всех с улыбкой на губах. Такой же участи не избежал и Лайсачек. И когда Эван уставился на него в ответ, тот лишь подернул бровью, будто сделав для себя какие-то выводы. Эван был готов поклясться, что ещё буквально два месяца назад Джонни таким не был, и ища подкрепления своих мыслей и догадок, Эван даже оглянулся вокруг на остальных ребят, не вызывал ли у остальных Вейр такой же озадаченности. Но все были заняты сборами. Танит и вовсе обняла Джонни и принялась болтать с ним, как ни в чем не бывало. А ведь казалось, Джонни даже смеялся по-другому.
Когда рассаживались в автобусе, кто-то, завидев Джонни, выкрикнул «эй, лебедь!» и все замеялись. И Джонни тогда, подыграв, вскинул руку вверх, словно крыло и плавно крутанувшись на ноге опустился на сидение рядом с Лайсачеком. Эван от неожиданности и удивления даже не смог сказать банальное «привет», лишь наблюдал краем глаза, как Джонни устроился поудобней, и блеснув отполированным ногтем, засунул в ухо наушник. Так они и доехали до места назначения - Эван, наблюдавший Джонни в отражении окна, и Джонни, почти сразу закрывший глаза и не выказавший ни малейшего интереса к попутчику.
Ещё больше удивило, когда вечером по пути в отель всё повторилось, - опять и плейер с наушниками и закрытые глаза, и опять Эван мог наблюдать тающие очертания Джонни в отражении стекла, плечом к плечу ощущать его близость, от которой так отвык, близость, скорее и небывшую никогда привычной, но лишь бесконечное количество раз воображаемой. Через проход, растянувшись на оба сидения и накрывшись пледом, лежал Плющенко и, очевидно, досматривал сны, пропущенные из-за слишком раннего подъёма. И тогда Эван накрыл ладонью руку Джонни. Джонни лишь на секунду приподнял веки, но руку не отдернул. И тогда выждав момент, Эван стал осторожно поглаживать пальцами джоннину руку, а потом осмелев, сжимать его ладошку, развигать его пальцы своими. Джонни так и сидел не шевелясь с закрытыми глазами, и только, как казалось Эвану, тихонько вздыхал, когда пальцы Эвана придумывали новую ласку.
А вечером, когда все, наконец, смогли перевести дух с дороги, поужинали и устало развалившись за столами, болтали о всякой ерунде, Джонни самым первым поднялся и пошел в номер. Через минуту, даже не особо задумываясь почему, Лайсачек проследовал за ним. Дверь номера отворилась сразу же, едва Эван успел коснуться её костяшкой пальца, будто Джонни дожидался его у входа. Подвинув в сторону свой огромный, ещё нераспакованный чемодан, Джонни молча впустил Эвана внутрь и закрыл дверь на ключ. О том, что в номере теперь кто-то живёт напоминала только бутылка сидра и пачка лёгких сигарет, странным образом красовавшиеся на столике у кровати.
«Куришь?», - спросил Эван не удивившись, а просто потому нужно было что-то сказать.
«Неа, но могу, я - совершеннолетний»
На этом вопросы у Эвана кончились. И поскольку о чем ещё нужно расспрашивать в таких ситуациях, Эван понятия не имел, он взял бутыль в руку и спросил: «Будешь?». Джонни, усмехнувшись, кивнул и тут же скрылся в проёме ванной комнаты. Откупорив бутылку и заполнив золотистой жидкостью пару бокалов, в ожидании Джонни Эван скинул кроссовки и поудобней уселся на кровать. С трудом пытаясь проглотить кисло-сладкий напиток, Эван почувствовал, как взволнован, да что там, просто сбит с толку от стремительности и однозначности происходящего. Ведь он никогда и подумать не мог, что с Вейром всё могло бы происходить подобным образом - настолько просто и даже без всяких мучительно неловких разговоров.
Джонни появился минут через десять в неплотно запахнутом махровом халате и влажными волосами, заглаженным назад, и обвёл Эвана критичным взглядом сверху вниз. Отчего Эвану в джинсах и свитере сделалось совсем неловко, что он даже спустил ноги на пол. Джонни, будто на этом, позабыв об Эване, тоже пригубил свой бокал, обошел кровать, задернул портьеры, вернулся к тумбочке, в задумчивости повертел пальцами пачку сигарет и присел на край кровати спиной к Эвану. Эван молчал и лишь как ступоре наблюдал за передвижениями Джонни по комнате. И когда немая пауза совсем уж затянулась, Джонни отставив бокал на тумбочку и глядя на Эвана через отражение в зеркале, цыкнул языком и протянул: «Нууу».
От этого «Нууу» у Эвана заколотилось сердце и задрожали руки. Он придвинулся к Джонни сзади и поглядывая на него через зеркало, осторожно стал стягивать халат с плечей вниз, пока, наконец не обнажились затылок и лопатки. Эван выждал секунду, словно соблюдая определенный порядок для каждого действия, и придерживая Джонни за плечи прильнул раскрытым губами и языком к влажному затылку Джонни, отчего голова Джонни тут же склонилась набок, а из груди вырвался вздох. А дальше Эван уже не волновался, а вылизывая языком шею Джонни в торопях расстёгивал свою одежду, а потом навалившись на совершенно обмякшего Джонни принялся делать то, о чем фантазировал до этого столько времени. Тихие вздохи Джонни только подтверждали то, что в жизни всё более ошеломляюще. Эван как Колумб продвигался дальше по телу Джонни, изгиб за изгибом - с осторожностью и благоговением пробовал пальцами, касался губами. И едва добравшись до члена Джонни, к волнительному удивлению необрезанного, и вовсе не помня себя, жадно обхватив его ртом, Эван с тревогой понял, что уже слишком близок к тому, чтобы кончить. И будто уловив это его намерение, Джонни отодвивнулся, подтянул Эвана наверх и удерживая его на расстоянии от себя, дал Эвану немного прийти в себя. Как выглядел сам в этот момент Эван даже и не думал, но от вида Джонни просто сносило крышу: с сумасшедшими зрачками в пол радужки, раскрытым ртом и проступившим румянцем на щеках. И Эван сам опять потянулся к этим распахнутым губам, стягивая с себя джинсы в самый низ и теперь ощущая наготу Джонни уже всем телом. А дальше сбились все сценарии и началась импровизация, диктуемая лишь желанием и ощущениями. Эван просто задыхался оттого, что Вейр, высокомерный и язвительный по жизни, позволял сейчас делать с собой абсолютно всё, да так, как Эвану только могло прийти на ум. И от вида Джонни, распластавшегося на подушках, довольного, уставшего и с трудом восстанавливающего дыхание пьянило ещё больше.
А на следующий день, после репетиции, Джонни, снова совсем изменившийся, с влажным лихорадочным блеском в глазах уже сообщал репортёру, что Америка прекрасна, а Ледовый тур восхитителен и о том, как он сам мечтает походить на Эвана Лайсачека. «Эван солнечный, - говорил Джонни с лукавой улыбкой, пряча за ресницами зелёные глаза, - «Эван легко выражает в катании свой внутренний мир, у меня так пока не получается, но я способный.» В тот момент Эвану казалось, будто все солнца этого мира обратили на него свои лучи. Эван тогда долго смотрел на себя в зеркало - не то чтобы ему не нравилась его внешность... Но Эван раньше никогда не считал её солнечной. Этот вечер Эван провел один, напрасно прождав от Джонни хоть какого-то знака. Но тур продолжался и на следующий день Джонни сам постучался к Эвану.
Это был просто какой-то запредельный адреналин - по расписанию тура жить каждый день практически бок о бок с Вейром и в ежедневном томлении ждать, наблюдать его рядом с собой - на представлениях и репетициях, болтать, словно так и было всегда - и не было трёх лет перерыва - сидеть рядом в самолёте, подставляя плечо задремавшему Джонни, украдкой от остальных брать его за руку, когда заблагорассудится, и без всякого напряга глядеть на переодевающегося Вейра в раздевалке, и самое главное, быть убежденным, что теперь-то уж Джонни, по своему обыкновению иногда погружавшийся в глубокую задумчивость - уж теперь-то он, наверняка, думает и об Эване.
Эван первым после шоу нёсся к себе в комнату, чтобы быть готовым, если Джонни сегодня надумает. И Джонни приходил, почему это не было каждый день - Эван так и не понимал, но спрашивать побаивался, наверно где-то в душе опасаясь, того, что ответ может ему не понравиться.
Джонни был совсем не таким, как на соревнованиях, Джонни из тура - светлый, улыбчивый, кокетливый, порывистый проказник, дразнивший Эвана мангустом и нахваливавший его в интервью. Этот Джонни теперь всегда был внимателен к Эвану, к любому его слову, к шутке, к каждой высказанной мысли, к каждому желанию. А сам Эван напротив готов был слушать Джонни часами напролет. Эвану нравилось даже просто так между репетициями вместе с Сашей или Танит торчать в номере у Джонни, словно одно это уже гарантировало веселое и интересное времяпрепровождение. Номер Джонни всегда утопал в вещах, и хотя Эван не понимал, зачем таскать с собой в тур столько всего, Эвану нравилось завалиться на кровать где-то между книгами на русском, связкой шелковых шарфов, плюшевыми медвежатами и тремя разными футлярами для ай-фона и слушать беззаботную болтавню. А у Джонни в запасе было столько всяких шуток, словечек и фенечек, вещей и прочей мелочи, которые, казалось, могли принадлежать только Джонни - вне Джонни они были бы неуместны.
Джонни был переменчивым, как и его реакция, которую Эвану часто было трудно предугадать - на что Джонни надует губы, а на что рассмеется. И для Эвана в этом был настоящий адреналин, как от американских горок, что в сочетании с калейдоскопом новых городов и впечатлений и вовсе превращали этот ледовый тур в глазах Эвана в диковинный аттракцион.
Даже через три недели Джонни оставался непонятным, а многое в Джонни откровенно ставило Эвана в тупик, будь то страсть Джонни ко всему русскому, красная помада в косметичке или четко ощущаемая непримиримость Джонни с любыми ограничениями и предписаниями. В сотый раз наблюдая, как Джонни укладывал в чемодан свои свитера с надписью СССР, Эван, пожимая плечами, обронил, что быть может, не стоит так выставлять это напоказ.
«Сам подумай, что Эван Лайсачек может посоветовать Джонни Вейру? Как стать чемпионом?» прошипел Джонни в ответ. - «Ха! Господи, ты даже слово русофил не можешь правильно произнести» Джонни замолк, словно раздумывая, рассердиться ему или нет. А потом уже всматриваясь в глаза Эвану с нотками злости в голосе и на полном серьёзе добавил: «Я не такой как ты, Эван, слышишь.» И пока Эван тоже молчал, успев лишь напугаться тому, что неподумав ляпнул, Джонни уже сменивший гнев на милось, расстёгивал толстовку, и стягивая с себя узкий трикотаж, строго шептал Эвану на ухо с русским акцентом «Товарищ Лисачек, займитесь своим делом.» Надо ли говорить, что потом вся эта русская символика ещё долгое время погружала Эвана в какой-то эротический транс.
К автобусу они тогда сильно опоздали. И, конечно, для всех выглядело странным, когда, наконец, появился Вейр, а следом за ним и Лайсачек, волочивший два чемодана - свой поменьше и второй огромный с русским флагом на кармашке.
Эван очередным утром уговаривал себя, что нужно помнить о предосторожностях, и не мог оторваться от вида Джонни, размышлявшего перед очередным репортёром о том, что его трёхгодничным отношениям, кажется, приходит конец. Джонни грустно выпячивал губу, но в глазах Джонни, хоть и уставших, никакой грусти и в помине не было. Эван тогда настолько был горд и воодушевлен, представляя себе, как этот «индюк» Дрю прочитает, увидит это интервью и сделает для себя, наконец, все необходимые выводы.
Эван то и дело не поспевал за Джонни, за его сменами. И даже через месяц было непонятно до конца какой он по характеру - веселый, злой, смешной, романтичный, холодный, восторженный, грустно-задумчивый. Сумасшедший. Как бы то ни было - Эван был самым преданным зрителем - вечером с упоением целуя запястья Джонни, которыми Джонни всё утро крутил перед носом Эвана - примеряя одну за другой красные перчатки-клювы, надаренные поклонниками. «Ну как Эван, ну как?». Эвану нравилось - не то слово.
Тур продолжался, город за городом, репетиция за репетицией, но едва ли это могло превратиться в рутину. Улыбающийся Джонни кружил по льду вокруг Эвана и, приближаясь, шептал вполголоса: «Знаешь мой секрет, Эван? Знаешь? я на самом деле не лебедь, а змей. Я змей, Эван.»
А потом, удаляясь, Джонни кричал: «Эй, мангуст, давай догони! Ха-ха-ха, Эван, улыбнись - мангусты очень веселые охотники, знаешь...» Смотреть на Джонни и сдерживать себя было мучительно непросто. Хотелось догнать, да не просто догнать. У Эвана закружилась голова, не от кружившего Джонни, а от всего происходящего. Догнав Джонни и прижимая его к бортику, Эван с трудом удерживал себя оттого, чтобы не поцеловать его на глазах у всех. И настигнутый Джонни вдруг и впрямь извернувшись как змея, зашептал с истомой: «Evan is heaven». Переполненный желаниями - Эван опустился на лёд, улыбаясь и закрывая лицо руками, словно стесняясь того, что кто-то смог бы увидеть и прочитать по его лицу всю бурю эмоций, счастья и возбуждения.
И потом Эван смотрел на себя в зеркало, рассматривал себя снова и снова, и даже сам начинал себе действительно нравиться. Думая о Джонни, сидящем где-то в соседнем номере, и о том, что снова приближается вечер, сглатывая застрявший от волнения ком в горле, взбудораженно смотрел и улыбался своему отражению, словно видел себя такого впервые.
А вообще, с Вейром было прежде всего весело. Было интересно заниматься даже самыми обыденным вещами. Даже обычное утреннее стояние за оладьями в столовой Джонни превращал в настоящую хохму, а примерку костюмов к очередному представлению в полную феерию. Было интересно, что Джонни думает о самых разных вещах, даже самых малозначительных. О! Джонни всегда было, что сказать. А ещё Джонни не прекращал хвалить Эвана - отчего сам Эван окончательно терял дар речи. Так Эван узнал, что у него «красивые как у рыси глаза, и голос словно он выпил слишком много шоколада, не запив водой, и волосы пахнут фиалками, руки как с египетских фресок, а бёдра как у топ-модели Маркуса Шенкенберга.» От всего этого у Эвана бурлила кровь и пылала голова, как в лихорадке.
В последний вечер после финального шоу Джонни с задумчивым видом предложил перенести свои вещи к Эвану в номер, чтобы не расставаться до утра. И Эван, не проведший с Джонни до этого ещё ни одной полной ночи, практически попрощавшись с рассудком от предвкушения и наплевав на все предосторожности, согласился.
Эван и не спал толком, через короткое время после, казалось бы, наступившего удовлетворения кровь опять начинала закипать, и Эван принимался шарить под одеялом по телу Джонни. Сонный Джонни шептал: «Ну хватит, Эван», а сам, отвечая, уже тянулся к губам Эвана, и всё начиналось по новой. На утро больше изможденные, чем отдохнувшие, они, молча, собирались к отъезду. Даже завтрак показался каким-то особенно тоскливым. Теперь Эван узнал, каким бывает утро с Джонни, молчаливым и притихшим, и игнорирующим любые попытки Эвана поговорить. И в душе уже свербило оттого, что буквально через час Джонни опять на месяцы пропадет из жизни Эвана. Грядущая неизвестность пугала - как теперь всё будет? И лишь уже у выхода из номера, выволакивая вещи, Джонни заговорил, но едва ли это было тем, что ожидал услышать Эван.
«Лайсачек, знаешь, не подумай там себе чего насчет нас с тобой. Я теперь холостой. И никого не люблю.» Эван кивнул, потому что совсем растерялся и не знал, что сказать. Да и почувствовал, что нужно было как-то сохранить эффект от слов Джонни. Потом сидя в самолете, летящем в противоположную от Джонни сторону, размышляя о них двоих и об этих невероятных неделях, Эван объяснял эти слова Джонни, до безумия обидные, именно страстью Джонни к эффектам.
Ближайшие пару месяцев Эван протянул на впечатлении от этого тура. Да и общение продолжалось - то есть то, что кто-то другой и общением бы не назвал. Эван не решался звонить, лишь слал смки со словами - «Скучаю, Не могу дождаться, Не могу...» В ответ на это через полдня получал - «Привет, Эван, как у тебя дела?»
А там уже начинались кубки гран-при, национальный и мира. Вообще, всё как-то круто поменялось в этот постолимпийский сезон - тренер Френк открыл Эвану новый взгляд на фигурное катание, особенно тщательно растолковывая о проводимой политике и о имидже в глазах судейства. Тренер Френк был большим мастером убеждения, великолепно разбирался во всех подводных течениях судейства, и Эван со следующего же сезона оказался втянутым в новую борьбу за правильный имидж фигурного катания. И практически сразу Эван почувствовал плоды - вскоре он стал чемпионом США. Первый раз. А ещё он почувствоал, что Джонни оказался в другом лагере. И как пресса, в миг почуявшая дух противостояния, подхватила борьбу и трубила о соперничестве, которого ещё не знало фигурное катание, выдергивая слова из контекста, противопоставляя фразы, где Эван и не задумывал по сути никакого противопоставления. И понеслось. И Эван почувствовал, как вслед за этими публикациями в менялись и отношения с Джонни - было ли это настолько связано? На первую же смску со словами «скучаю», посланную Эваном после первого же неоднозначного интервью Эвана, Джонни так и не ответил. Очевидно, Джонни отреагировал даже быстрее, чем Эван вообще понимал, что произошло.
Буквально через считанные месяцы что-то окончательно надломилось, сломалось. Джонни словно выключил для Эвана все свои «прожектора» и окончательно отгородился от Эвана всеми своими «русскими флагами и мехами», которые теперь изобиловали вокруг Джонни, и постепенно в жизнь Эвана вползло душное тянущее соперничество. При каждой встрече Эван видел, как Джонни теперь изливает свое восхищение и «солнечные лучи» на других людей, и максимум чего удостаивался Эван это невнимательной полуулыбки.
И в следующем туре - до которого Эван буквально считал дни, как перед соревнованием, ничего не случилось - словно между ними никогда ничего и не было. Словно Эван и Джонни - всегда были лишь соперники, как им напоминали снова и снова все журналисты. Разговоры с Джонни можно было пересчитать по пальцам - едва Эван просоедининялся к компании, Джонни уже через минуту закатывал глаза, будто измученный невероятной глупостью нового собеседника, и попросту тут же удалялся. А в те два раза, когда они оказались наедине - Джонни молчал, делал вид, что не замечает присутствия Эвана, хоть это и выходило у него как-то через чур нервозно.
И ночами, ворочаясь на кровати, вместо того, чтобы спать, и сверля темноту глазами Эван думал о том, что сейчас где-то рядом за стенкой лежит Джонни. И когда в измученном бессоницей воображении к прочему стали пририсовываться и всевозможные картинки того, что Джонни, быть может, лежит там не один - Эван решился и написал смс: «Всё время о тебе думаю. Джонни, будь моим мальчиком.» В ожидании ответа Эван пристроил мобильник рядом на подушку и сам не заметил, как провалился в сон. И только уже за завтраком, наблюдая помятый затылок Джонни за столиком в углу - Эван получил ответ: «Хватит слать мне смс-ки». И хоть это и выглядело бы абсолютным бредом, Эвана подмывало набрать номер Джонни прямо сейчас же. Ведь формально звонок не был смс-кой. Эван продолжал всматриваться в противоположный угол. Джонни завтракал с парнем из Швейцарии, всегда казавшимся Эвану каким-то странным. Вот и сейчас в даже в тёплой столовой швейцарец, замотанный в огромный шарф, повернув голову, с улыбкой поглядывал на Эвана краем глаза, а Джонни, тоже оглядываясь на Эвана, о чем-то взволнованно шептал щвейцарцу на ухо. А через минуту Джонни вышел, практически пробежав мимо Эвана и бросив на него надменный и раздраженный взгляд. В тот момент Эван по-настоящему пожалел, что вообще позволил себе ввязаться в эту историю с самого начала, что позволил поддаться этой слабости и сумасшествию. И что сейчас опять позволил себе открыться - намекнуть, как ему не всё равно, как он до сих пор хочет, мечтает. После этого тура стало только очевидно - прежнего Джонни для Эвана больше нет. К этому моменту окончательно исчезли и «солнечные лучи» и даже вежливая полуулыбка. Да и как ещё могло быть между соперниками? Эван затруднялся с определениями. Трудно было как-то обозначить одним-двумя словами то, что в внутри Эвана вызывало целый букет сложных, противоречивых мыслей, чувств, желаний. Как бы то ни было - слово «соперники» всё упрощало - можно было хотя бы объяснить, почему в интервью не оставлял без ответа ни одного вопроса о Джонни, и почему иногда было невмоготу проехаться как-нибудь совсем нелестно по Вейру в разговоре с друзьями, хотя Эван и сам понимал, что в одном слове «соперники» было не не уместить всех причин. Но Джонни тоже жил по правилам соперничества. Иногда Эван и сам не знал, плакать или радоваться очередной изящной шпильке, посланной Джонни в его адрес. В какой-то момент уже даже стерлась разница между тем - положительно или негативно реагировал Джонни на Эвана, даже если Джонни в ответ лишь молча крутил у виска, это было лучше чем если бы он просто прошел мимо, или оставил бы без внимания очередное заявление Эвана. - всё было лучше, чем равнодушие.
Но главный пародокс был в том, что даже когда Джонни всё ещё был поблизости - ехал в автобусе, сидел за одним столом или разыгрывал на льду одну с Эваном сценку, Джонни не хватало. Этого всего было слишком мало. Это всё, как и словесные перепалки, не давало и грамма удовлетворения.
И едва вернувшись домой Эван стал продумывать планы на грядущий сезон и даже отписался в Федерацию, что предпочел бы поехать на соревнования и в Россию, и в Китай, и в Японию - всё, чтобы обеспечить себе хоть какой-то минимум возможности видеть Вейра. Чего конкретно добивался этим Эван и сам толком не знал, но ему хотелось думать, что ясность придёт и ситуация сама подскажет, а на первых порах ничего другого, кроме как продолжать, и не оставалось. А к концу лета Эван увидел измененный график сборов и гран-при. И рядом с его фамилией не было ни Японии, ни России.
Едва Эван, разозленный и раздосадованный, переступил порог офиса USFSA, его встретил Фрэнк, тут же смерив его суровым взглядом.
«Хватит, Эван. Ничего не говори. Хватит выставлять напоказ свои нелепые пристрастия.»
Эван только пораженно кивнул, с трудом сглотнув, и так и не посмев от стыда поднять глаза. Эван никогда и не думал, что и эта сторона его жизни тоже не ускользнула от тренера.
....Окончание следует