Пограничное состояние
Ну вот, если это так можно назвать - рассказик, хотя скорее тупо эссе.
Кто не хочет мозготраханья - не лезьте под кат...
Пограничное состояние
Время создано смертью
И. Бродский
Сперва об океане. В то самое утро. Мелкий осенний дождь, холодный и сырой, падает с сумрачного неба на пожухлую траву высокого и резкого склона, который снизу словно оторочен большими валунами, прибитыми и обкатанными за тысячелетия постоянным прибоем.
Весь склон окутан молочным туманом, прохладным и дающим забытьё. Ветер дует с суши на воду, однако туман не покидает границ, очерченных ломкой линией берега. Ветер крепчает, словно понимая, что скоро он поменяет направление, и днём будет дуть с моря на сушу, пронзительно и дерзко, как и сотни лет назад. Есть вещи, которые никогда не меняются. Ветер, камни, океан, прибой создают иллюзию - только иллюзию, хотя и очень правдоподобную, - что они вечны и в вечности пребудут. Дождь продолжает идти точно так же, не превращаясь в ливень и не заканчиваясь насовсем, что тоже создаёт иллюзию вечности.
Слева, на круче, растёт корявая сосна, старая и уродливая. Всё здесь будто имеет на себе эту жуткую печать вырождения, смерти, гниения. Кривые ветви сосны почти касаются солёной воды, поэтому иголки в самом низу порыжели, а пару веток совсем голые.
Над всем этим пейзажем стоит тишина, но не звенящая, тёплая, яблочно-округлая, а затхлая, глухая, чахоточная. Когда Бог создавал эту часть суши, у него, видимо, было весьма дурное настроение или просто иссякла фантазия. Если Столица, находящаяся на берегу красивой бухты тёплого моря, была построена в месте рождения природы, то Порт располагался в её лепрозории.
Впрочем, лепрозорий здесь был, на другой стороне этого залива; его было сложно сейчас увидеть: над океаном колыхалось болезненное желтоватое марево. Он стоял и не двигался уже довольно долго. Дымка над океаном застила его близорукие глаза. Где-то на той стороне, вдалеке, на пределе видимости горел маяк, работающий в этот пасмурный день из-за дурной погоды. Небо рвало дождём, монотонно, постоянно, иллюзорно-вечно. И не было птиц, здесь нигде не было птиц... Сколько он себя помнил - везде были птицы, и на пыльных большаках у Столицы, и в Городе, который стоял посреди бескрайней Степи, куда он приезжал с ревизией, и в опустевшем Комбинате в топях на востоке, - везде были птицы. В самой Столице их было особенно много: птиц подкармливали сердобольные старушки, а единственных врагов - бродячих котов - истребили всех до единого во время чрезвычайного положения тридцать лет назад. Но эти события, равно как и декреты Инквизиции, были до него и его мало интересовали.
Рефлексия.
С детства он не был любознателен, не изводил родителей вопросами и никогда не писал стихов. Родился он в Фабричном районе Столицы; завод по сборке паровых машин, в котором работал его отец, довольно часто простаивал в течение недель, поэтому он работал с двенадцати лет учётчиком. Ему выдали старые, исцарапанные и затасканные счёты, и было поручено тщательно записывать все приходящие на склад консервные банки с тушёнкой.
Однажды он заснул за работой - ему в ту пору было четырнадцать - и управляющий был очень зол. «А если будешь и дальше баклуши бить - отправишься к океану, там тебе и смерть»
Океан, омывающий север Империи, был для него всегда символом смерти, стоящей за тобой, когда ты смотришься в зеркало и видишь в нём не только себя. Там, за спиной, стоит смерть, ухмыляется и когтистой лапой стучит по плечу.
Кто-то небрежно, но деловито стукнул его по плечу.
- Господин С., может, уже поедем? Зачем же столько стоять на одном месте? Мы и так уже потеряли много времени.
Он испуганно поднял голову и увидел, что стоит на коленях в молочном тумане и смотрит белёсыми глазами на залив. Его брюки были испачканы грязью, а руки мокры и солоны, как ночные кошмары, которые мучили жителей Столицы.
Поверхность океана морщинилась от набегающего ветра, волны ходили из стороны в сторону, туда и обратно подобно руке. Всё это убаюкивало, расслабляло, погружало в меланхолическую дрёму, забытьё, сон.
Жителям Столицы, будто бы штампованным на огромном станке, даже кошмары снились одинаковые: в них чёрная плесень быстро продвигалась со склонов гор к морю, покрывала всю Столицу большим слоем каких-то качающихся из стороны в сторону водорослей или грибков. И каждый был одинок в своём кошмаре, каждый бежал к берегу моря, вихрем летел по причалу и прыгал в волны, оставляя за собой идеальную окружность.
Он встал с колен и сонно отряхнул грязь с колен. Внезапно его шатнуло в сторону: он не мог вспомнить того, что произошло до того, как он подошёл к берегу - виной тому, бесспорно, был гнилой, мёртвый воздух и печаль, которая была, буквально, разлита везде. Он выбросил из головы эту минутную слабость и подошёл к паромобилю Добля. Иннокентий - так вроде его звали?, теперь он не был уверен даже в этом, - открыл переднюю дверь рядом с собой, после чего включил зажигание. С. проворно залез в машину и закрыл за собой дверь. Секунд через двадцать давление в котле достигло рабочего, и паромобиль тронулся.
За окном пейзаж оставался всё таким же мёртвым, паромобиль быстро набирал скорость, словно желая обогнать время, и ехал со скоростью миль пятьдесят в час. Двигался он абсолютно бесшумно, в салоне стояла клейкая, тягучая тишина.
Иннокентий был водителем в Порту; его попросили приехать в маленький городок, в котором заканчивалась ветка железной дороги, чтобы встретить учётчика. Последний как раз сошёл с поезда и зябко посматривал по сторонам. Его пугали отбойники, стоящие в конце пути. Для него железная дорога с детства казалась чем-то свободным и бесконечным. Она простиралась через всю землю насколько хватало глаз и в этом была похожа на птиц, вечно летящих куда-то и вечно свободных. Ржавые отбойники показывали иное, это была клетка, клетка для птиц, клетка для свободы. Они были неумолимы и жестоки. Такие же он видел пару лет назад в Городе в Степи, куда его послали провести перепись населения. Там происходили вещи, которые человеческий разум понять не мог, в основном с определением возраста некоторых жителей, поэтому С. не любил вспоминать ту командировку, как страшные сны в детстве.
Отбойники были и здесь. С. испытал неприятное волнение и вздохнул с облегчением, увидев водителя, посланного за ним. Когда это было? Этой ночью? Прошлой? Ччёрт…
- Господин С., что вы думаете об океане? - внезапно спросил Иннокентий.
- Я его боюсь, - просто ответил учётчик, - Я здесь начинаю верить в бога, хотя времена Инквизиции ушли уже лет десять назад. А тут я словно опять до Эмансипации.
- В бога? - почему-то насмешливо спросил Иннокентий.
- Вернее, в богов. Тут становишься язычником. Возвращаются пыльные старые мифы, безумные шаманы, гигантские демоны. А я, видите ли, столичный человек, и подобные пертурбации мне, мягко говоря, неприятны.
Водитель многозначительно хмыкнул и сказал:
- Если где-нибудь и живут Боги, то здесь. А лепрозорий строить кощунственно было: там как раз находилось капище старое, люди поклонялись богу времени, для вас это, возможно, и суеверия, и предрассудки-с, а для нас - это жизнь, как бы пафосно это не звучало. Зря построили лепрозорий, там святое место. И ведь знали же! Знали и строили. Как и бараки инфекционные в миле к востоку от Порта. Ну, коли по чести, то они нужны, это так. Порт - он один на севере Империи, одно оконце наше в мир, сюда много пароходов прибывает с разных стран, то и дело вспыхивают эпидемии, но опять-таки, построить инфекционные бараки да около единственного ключа с чистой водой... Вот вы человек столичный, но, думаю, понимаете, что там могло быть…
- Наверно какой-нибудь алтарь для поклонения этому вашему богу времени, - пожав плечами, ответил С.
- Именно! Гаденько это всё. Лепрозорий стоит тут уже лет сто, а Порт с бараками только около двадцати, да ещё и железную дорогу собираются открыть через пару лет, но местные ещё долго будут помнить о своих суевериях. Тут из кома болотной воды и хлебного мякиша делают куклу, что точит жизнь проклятого. И это всерьёз, я вам точно говорю: сам местный. И дело здесь не только в природе. Вы правду сказали. Места тут такие... Не верить нельзя.
С. живо представил себе куклу, его передёрнуло от отвращения. Он начал жалеть, что ему попался такой разговорчивый водитель, да ещё и место давило своей обречённостью, поэтому вдруг резко сказал, дескать, бога времени точно нет и что раз нет, то нечего и продолжать бесполезный разговор.
Иннокентий задумчиво пожал плечами и продолжил вести паромобиль молча. Счётчик показывал, что воды в котле ещё на сто миль, а по заверениям водителя до Порта было около двадцати.
С. посмотрел в окно. Справа от дороги резко вверх поднимались холмы, усеянные редкими елями и соснами. А снизу была впадина, болото, «огромное око земли», покрытое багульником и вереском, где-то встречались кусты брусники. Снизу был туман, только не белый, как слева, у океана, а желтушный. Птиц не было. Паромобиль продолжал ехать по старой грунтовой дороге почти беззвучно, абсолютную тишину нарушал только шорох гравия под колёсами. Внезапно справа, на возвышении, появилась строящаяся ветка железной дороги, которую собирались довести до Порта, чтобы увеличить его грузооборот. Прошло около получаса. Стрелка, показывающая уровень воды в котле, упала с жёлтого сектора в оранжевый и продолжила неумолимый спуск к красному. Порта не было. Птиц тоже. С. вспомнил про ржавые отбойники. Тишина стала накаляться. Наконец, он не выдержал:
- Иннокентий, прости, что я прервал тебя. Я не со зла. Не знаю, что на меня нашло, наверное, не выспался. Расскажи мне про Порт.
Иннокентий изменился в лице. У него стало выражение, как у деревенского ребёнка, который летом приезжает родителями на весёлую передвижную ярмарку.
- Порт… Его ведь не зря с большой буквы пишут. Это вам не захолустные портишки на востоке. Он даже и не столько порт, он больше, несравненно больше, чем место загрузки-выгрузки товаров. Это…это состояние души. Я знаю, что сейчас говорю банальными штампами, но всё-таки, вы просто увидите его, глазом одним, и поверите. Не вру я. И не хвастовства ради говорю всё это.
Он сердце Северного пути, к нему отовсюду стекаются зерно, и лес, и руда, и каменный уголь. Построили его, сами знаете, недавно, но он прочно вошёл в местную жизнь. Такая пощёчина старым богам, которые жили в этом крае с древних времён. Они обветшали и ушли в чащи, а Порт процветает. Вон - Иннокентий махнул вправо, - строят двуколку, в принципе, уже давно мы должны были бы проехать сортировочную станцию, ну да, видно, опаздываем. А от сортировочной станции - между прочим, её архитектор из Столицы приезжал вместе с видными инженерами, что саму ветку прокладывают, - так вот, от сортировочной станции рукой подать и до Порта. Там, на станции, двуколка заканчивается, и начинаются четыре ветки, ну да их ещё не достроили, хотя краны в Порт пригнали из-за границы ещё прошлой осенью. Так и стоят, печальные, а грейферы их болтаются на тросах из стороны в сторону, ну, что листья осенние, старые, пожухлые.
С. не понравилось это сравнение.
Рефлексия.
Поздняя осень. Город. В разбитое чердачное оконце ветер задувает опавшие листья, которые с тихим шорохом катятся вниз по лестнице в холл Ратуши. Высокая женщина с чёрными волосами стоит перед ним.
- Простите, сколько, вы говорите, вам лет? - учётчик слышит свой голос.
Ужас и непонимание.
Цинизм безумия.
Время…
- Время… Время меняет всё здесь… Зимой портовая бухта не замерзает, а по Северному пути постоянно следуют ледоколы, расчищающие дорогу пароходам. В Порту утром тихо чрезвычайно, и каждое движение, нарушающее это молчание, звоном отдаётся внутри. Скептики наши думали, что привезённые портальные краны сломаются первой же зимой: влажность у нас очень высокая. Ну да выдержали краны, видно, не только в Империи на совесть делают. - учётчик хмыкнул и хотел сказать, что Иннокентий не прав, и, видимо, только в Империи не делают на совесть, но промолчал. - Работали, правда, краны, как я и говорил, довольно редко - всё-таки, железную дорогу ещё не подвели, и они пока всё на склады особые грузят. Склады эти открытые, их прикордонными называют, потому что прямо за кранами находятся. А так, в основном, пока что Порт по старинке работает, тросы да лебёдки.
Летом Порт затхлый и некрасивый. Летом сухо, томно, медлительно. В воздухе висит нега и какая-то особая, сладкая гниль. Оба наши мола тогда покрыты детьми. Портовые дети странные. Они - единственное, что нас пугает в Порту. Они какие-то очень сосредоточенные, не радуются и резвятся нехотя. Нет, всё не так. Поглядишь на них - обычные шалопаи, вглядишься - и увидишь что-то такое, от чего худо становится. Будто это и не дети вовсе, а взрослые, которые носят маску детей. Будто время идёт обратно. Будто посмеялся над нами наш бог. Наш отвергнутый бог.
Или так мы расплачиваемся за наше сиюминутное счастье победы над вечностью? Кто знает.
С. с тревогой посмотрел на Иннокентия, у того был очень серьёзный вид. С. начал сомневаться в его душевном здоровье, но взгляд водителя был пугающе осмыслен и здрав. Иннокентий верил. Или знал.
- Они не ловят крабов! Не ходят по ночам лазать по навалочным грузам! Они редко поступают непосредственно. Голый расчёт. Вежливые и кроткие лжецы, как и их родители. А их глаза… в их глазах нет ничего живого и юного. Знаете, как дым, который стелется по земле, когда горит торфяное болото? - вот такие у них глаза.
И ещё. В Порту пропадают люди. То есть не в Порту, а за его границами. Уходят прогуляться и не возвращаются. Думаете, почему так долго железную дорогу строят? Слух прошёл, что что-то тут не так, что-то нечисто, причём он уже по всей Империи ходит. Говорят в основном тихо, ведь сами знаете, при Эмансипации-то особо не поговоришь, у нас же верят в прогресс. Но всё же молва ходит по Империи про это место, тёмная молва. До Столицы она ещё не дошла, видно, мешает ей геометрия ваших улиц, пересекающихся как сито... Но она проникла в другие города и в забытые всеми сонные селения, непостижимым образом, но проникла. «Всё это бред и мракобесие», - скажете вы? Не знаю-с, просто порой здесь на самом деле очень боязно, даже нам, местным, здесь сильна память болот, память океана.
Учётчик ещё внимательнее посмотрел на Иннокентия. Память болот, хлебный мякиш. Всё это отдавало научной профанацией и суеверной чушью, но отчего же ему, рациональному скептику из Столицы, было страшно?
Водитель замолчал и начал напряжённо вглядываться в дорогу. Ветка одноколейки ушла вправо и совсем скрылась из глаз, местность стала повышаться, казавшееся бесконечным болото закончилось, и для полного понятия настроения С. не хватало только кусочка синего неба или солнечного луча, нелепо пробившегося сквозь толстое одеяло облаков. Стали появляться деревья: сначала карликовые ели, а затем и более высокие сосны, клонящиеся к земле своими скрюченными стволами. Иннокентий внимательно всматривался вперёд, и его беспокойство передалось С.. Что-то определённо было не так. Наконец, Иннокентий произнёс:
- Странно, очень странно… Мы заблудились.
С. ошарашено посмотрел на водителя.
- Что? Как мы могли заблудиться? Вы ведь, поди, эту местность знаете, как свои пять пальцев?!
- Как видите, это ошибка, - мрачно произнёс водитель. - Хотя до сегодняшнего дня я тоже так считал.
С. боялся спросить, и Иннокентий, словно почувствовав его страх, сам сказал:
- Самое странное, что дорога-то одна-с, и мы никуда не сворачивали. Вот это очень необычно.
- А где мы заправляться будем? Воды в котле максимум минут на десять.
- О, это не самое страшное. В этот паромобиль встроен опреснитель воды, для него вполне пойдёт вода из океана. И, кстати, во всём стоит искать положительные стороны: оцените хотя бы первозданную красоту этих мест.
- Я вижу только камни, траву и океан. Раньше ещё было болото. Что же во всём этом красивого?
Иннокентий посмотрел на С. как на святотатца.
- Это природа, именно природа, не то, что ваш утрированный вариант на юге. Природа в принципе враждебна человеку, это ещё с давних времён, когда наши предки в шкурах ходили. Только в таких местах ощущаешь её величие и собственную ничтожность. Только здесь, а не в Столице, полной розовой, жеманной неги. Мы не должны были перестраивать природу, не хватит ума у нас. Природа вам не мастерская, она… она храм, что ли? Мы лезем в неё портами да инфекционными бараками, гадим ей в лицо, а она мстит нам... Вот и всё…
- Может, вы думаете, что причина того, что мы с вами тут заблудились - тоже месть природы, а отнюдь не ваша невнимательность? - с раздражением произнёс С.
- Я не хочу с вами ругаться. Вы испуганы и шокированы. В таком состоянии вы будете спорить до хрипоты со всеми.
- Да, я испуган и шокирован, - ответил С. - Удивлён, что вы не боитесь. Видимо, не в первый раз теряетесь на прямой дороге.
- В первый раз, вы не волнуйтесь так, как-нибудь выберемся… - попытался успокоить Иннокентий. - Чёрт!
Паромобиль резко затормозил: где-то впереди - туман скрадывал расстояние - в тумане прошла какая-то тень, метров шесть в высоту и на двух ногах. Иннокентий истерично захихикал и нажал на клаксон, а тень тем временем исчезла, растворилась в тумане.
С. кашлянул и тихо сказал:
- Иннокентий, что это? Кто это? Ведь это не человек? Ведь эта махина высотой в два этажа. И ведь это не зверь, оно ходило на двух ногах. Прямохождение, о, господи, что это было, Иннокентий?
Водитель был бел и страшен от своего собственного страха. Он завёл машину и стал ждать нужного давления, считая себе под нос секунды. Наконец, паромобиль поехал, и только тогда Иннокентий вздохнул и тихо сказал:
- Время.
С. испуганно посмотрел на него. Он не мог понять, что имеет в виду Иннокентий.
- Время, - повторил водитель, в то время как паромобиль набирал скорость.
Туман, который был ещё пару минут достаточно густой, чтобы скрыть загадочную тень, стал медленно рассеиваться. Местность продолжила подниматься, теперь они ехали по возвышенности, сползающей слева крутым склоном прямо в океан. Туман остался только над самой землёй, низкий стелющийся, молочный.
Рефлексия.
Когда учётчик бежал из Города, тоже была поздняя осень. Он сидел на грубо выструганной скамье на безлюдном вокзале у самого окна. Через него ничего нельзя было рассмотреть из-за тумана снаружи. Состояние его было близко к паранойе. Мысли метались в голове и вопили на разные голоса.
«Это безумное место, здесь просто все спятили, и ты тоже, если останешься хотя бы ещё на один день. Безумное-безумное-безумное место. Господи, как она красива! Господи, как это всё возможно? И ведь не ложь, и ведь не может быть ложью. И ведь документы есть. Старше слонов и всех самых древних черепах. О, безумие».
- Это безумие, тихо и без интонации говорит Иннокентий и показывает куда-то вперёд.
С. сначала не может понять, что же имеет в виду водитель: тот просто указывает на берег. Впереди и слева, над самым океаном, - небольшая возвышенность, на самом верху которой, раздробив большой валун, растёт старая сосна. Её корявый ствол изогнут и направлен в сторону океана, как и у многих других сосен, которые они уже повстречали на пути. Но это сосна. Что же в ней особенного?
Внезапно С. осознаёт весь абсурд ситуации, весь её ужас и невозможность.
- Это - то же самое место?
Иннокентий уже не испуган, он словно находится в благоговейном экстазе перед тайной. Он не отвечает и просто кивает головой.
Во второй раз за последние пару минут Иннокентий останавливает машину: воды в котле почти нет. Мужчины выходят из паромобиля. Их глаза направлены к океану. Он гипнотизирует их. Волны идут взад и вперёд, бесполезно и глупо, туда и обратно, напрасный Сизифов труд. В этом и есть вечность. Иннокентий не глядя достаёт из багажника пустую цистерну для воды. На открытом месте, снаружи машины, они чувствуют собственную незащищённость. Мужчины вместе подходят к берегу. Хотя вокруг всё ещё туманно и мглисто, им кажется, что они ослеплены солнечным светом, который источает океан. Иннокентий выставляет перед собой руку, чтобы закрыться от него; С. - в который уже раз за этот день? второй? четвёртый? - становится на колени, словно молясь местным богам, что ещё бродят тут, в тридцати милях от Порта. Он то по грудь, то по пояс скрыт в тумане.
Океан был всюду, океан был вечностью, что та Степь, океан был всем: и Стефаном Огиньским, и Иннокентием Станкевичем, он был вселенной. И он… дышал… звал… манил…
«Все мы до рождения, словно рыбы, плавали в водах, всем нам в воду и уйти. Ранее или позднее все мы в общую гавань прибудем», - мелькает в голове у Стефана.
«Вокруг ничего нет… только океан, а земля - это декорация», - думает Иннокентий. Он поднимается, чтобы объединиться, слиться с океаном, чтобы перейти в своё естественное состояние. Он тоже хочет, жаждет стать частицей океана.
Внезапно, видение проходит. Водитель оглядывается по сторонам. Он выглядит так, словно его рывком вытянули из постели. Его руки всё ещё крепко сжимают цистерну. Понимая, что произошло что-то странное, но не в силах вспомнить, что именно Иннокентий подходит к кромке берега и зачерпывает в цистерну немного воды. Слева от него он видит коленопреклонённую фигуру, а за ней - старую уродливую сосну. Вдалеке ярким зелёным светом моргает маяк. Птиц нет. Водитель вспоминает, что это учётчик и что его надо доставить в Порт. Иннокентий возвращается к машине и заливает воду из цистерны в опреснитель. Он всё ещё надеется вспомнить, что же всё-таки с ними произошло ещё десять минут назад. Безрезультатно. Наверное, виной гнилой воздух. Потом он подходит к согбенной фигуре, стучит по его плечу и говорит:
- Господин С., может, уже поедем? Зачем же столько стоять на одном месте? Мы и так уже потеряли много времени.
С. медленно повернулся и уставился на Иннокентия невидящими глазами. Через пару секунд в его взгляде появилась осмысленность, и он встал с колен. С. посмотрел на свои грязные брюки и попытался сонными движениями избавиться от неё.
Водитель и учётчик направились к паромобилю Добля.
***
Они не помнили и не знали, что всё это уже повторялось три раза за это утро. Затем утро перешло в день. Иннокентий Станкевич был местным жителем, поэтому он решительнее сопротивлялся мороку. Однако в четыре пополудни он медленно, но решительно и целеустремлённо вошёл в воды океана.
Стефан Огиньский постоял на коленях ещё пару минут, сломленный духовно и физически настолько, что даже не мог встать. Потом он поднялся и побрёл в воду.
Вода океана была обжигающе холодна, но Стефан этого не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, но перед тем, как его голова полностью ушла под воду, образовав на поверхности идеальную окружность, сторонний наблюдатель услышал бы слова, всего лишь два слова, сорвавшиеся с губ учётчика. Но даже если бы он услышал их, он бы не понял, что же эти слова значили, и что такое важное вкладывал в них человек, добровольно идущий на смерть. Эти слова были начисто лишены эмоций, но Стефан произнёс их вполне отчётливо.
Первое слово было «время», второе - «Каролина».
03.01.2009-24.01.2009