late: part 5
Late. Часть пятая, в которой ангст встречает релакс.
5 февраля 2060. Три года до Новой Эры.
Проблема с Льюисом в том, что его нельзя ненавидеть больше часа. Ладно, больше пяти минут. Он то жалостлив, то жалок в такой степени, что его вообще довольно сложно ненавидеть, даже если напоминать себе об этом каждые тридцать секунд. В какой-то момент ты просто приходишь к выводу, что он только этого от тебя и ждёт. Что ты пойдёшь, насобираешь на взморье булыжников и яростно его закидаешь. Так что тянет вскочить, страшно развести руками и заорать:
- А вот тебе! - и не закидать.
Потому что когда ты думаешь: «Вот зараза, чтоб ты сдох», ты обрываешь себя на этой мысли мыслью «нет, не надо». Хоть это и просто расхожее выражение.
Может быть, проблема вовсе и не с Льюисом.
Я сижу в тренировочном зале и смотрю на свою забинтованную руку, ковыряя бинт и выдёргивая из него кручёные осыпающиеся на концах белые ниточки, когда Льюис появляется в дверях. С видом побитой собаки он пересекает зал по диагонали и садится со мной рядом. Я молчу.
А может быть, проблема всё-таки с ним.
Какое-то время мы оба молчим, выжидая, кто начнёт первым. Сыпучие нитки мучнисто размазываются у меня по пальцам.
- Извини, - он буравит взглядом доски на полу, серебристо-серые, бликующие и от этого какие-то седые.
- Не извиняйся, - я ковыряю бинт с особым ожесточением.
- Нет, серьёзно…
- Слушай, не надо вот, ладно? - отмахиваюсь я. Что-то в заживающей ткани расходится и колюче жжёт мне кисть.
- Ты сейчас начинаешь то же, что и я вчера.
- Я бы никогда не сделала того, что ты вчера, - огрызаюсь я, тут же спохватываясь. Он поднимает на меня глаза. Я вспоминаю про «не бей лежачего», - я просто говорю, что не надо извиняться. Я же знаю, что ты думаешь.
- Ну и что я думаю? - ну до чего же он любит всё проверять.
- Вот сейчас ты начинаешь то же, что вчера.
Он запинается. Потирает плечи. Утром в зале катастрофически холодно, сквозняк тянет сверху, от зарешеченных окон.
- Ты думаешь, что извинишься, но я всё равно тебя не пойму. Ты думаешь, что ты в мире один. Что всё равно, что ты делаешь, что ты говоришь, всё равно, что будет в следующий момент, вот что ты думаешь.
Я тоже потираю плечи и иду в другой угол зала, чтобы снять с крючка куртку. Я слышу за спиной, тихо-тихо:
- У меня был сын, Тед.
Я знаю. И на это мне ответить нечего.
- Ты знаешь, что это такое, Тед? - он показывает это жестами, - когда он протягивает свою маленькую ладошку, берёт тебя за руку и тянет вперёд. Он всё время тянет тебя куда-то. «Папа, поедем на рыбалку, папа, пошли запускать змея, папа, в том вольере есть лисички», - вспоминая, он слабо улыбается, у него влажно блестят глаза, - во всём зоопарке, господи, слоны, львы, а ему - лисички.
Он накрывает рот рукой и слова выходят приглушённо. Два пальца закрывают губы, два ложатся на нос.
- «Папа», Тед? Ты представляешь, какое это чувство?
К этому времени я уже возвращаюсь обратно на скамейку, и молча пялюсь в пол. Потому что на это мне нечего ответить. Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до его рукава, но он поводит плечом:
- Не надо.
Куртка от движения сползает у меня с правого плеча. Я ловлю её левой рукой. Она сползает с левого плеча. Вместо того чтобы ловить момент, когда Льюис вдруг начал разговаривать, я борюсь с собственной курткой. Это даже не смешно. Дергая свою куртку за воротник и сажая её на место, я кидаю на него беглый взгляд. Он сидит, поставив локти на колени и поддерживая голову ладонями. При своём упрямом профиле и падающих на глаза бронзово-тёмных волосах Льюис похож на карандашную иллюстрацию к классической литературе. Мягким карандашом, но резкими вольными штрихами. Тянет перелистнуть на хэппи-энд. Он трёт глаза и профиль скрывается за пальцами, превращая его из иллюстрации во что-то живое. Более или менее. Оползающий графит.
Я говорю:
- Постарайся не прогонять это в голове лишний раз.
- Что?
- Не надо думать об этом снова и снова. Ничего не изменишь, только тебе хуже будет. Не думаю, что Джилл бы хотелось, чтобы ты страдал.
Он так резко поворачивается, что меня тянет отскочить, но я не двигаюсь. Он будет защищать звук этого имени, как злой пёс у пустого дома, это понятно. Но я же не использую имя, да? Я же не использую? Я просто хочу, чтобы ему стало легче. Ладно, может быть, использую. И вот вечно меня тянет всё улаживать. Мне нравится говорить людям, что есть вещи, которые нельзя починить, но сама, хлебом не корми, так и лезу. С гаечным ключом в руке.
- Всем ясно, что ты их помнишь. И что ты будешь их помнить… всегда.
Я стараюсь выразить то, что думаю, но его мрачное молчание заставляет меня сбиваться на половинах фраз. К моему облегчению он расслабляется, еле заметно, но я вижу.
- Но не надо доводить себя до шизофрении. Я цинично звучу. Да?
- Пожалуй.
Пожалуй. Но он же понял. Он же понял?
- Но ты же меня понял?
Льюис пытается улыбнуться, выходит криво, одним уголком рта. Левая бровь чуть дёргается вверх-вниз обычным нервным движением. Но я вижу, что у него ко мне просыпается некоторое подобие жалости. Может быть, он наконец осознаёт, как я копошусь, пытаясь уговорить его из чего-то во что-то.
- У тебя было мало времени. Просто не спеши с выводами. И не надо совать пушку в рот.
Не поворачиваясь, он скашивает на меня глаза, в белом искусственном свете скорей серые, чем зелёные. Я выдерживаю взгляд, давая понять, что жду реакции.
- Берни сказал?
Но не такой реакции. Я говорила образно. То, что мне должен был сказать Берни, предстаёт передо мной неприемлемой, но яркой перспективой. Взяв себя в руки, я отвечаю:
- Ничего мне Берни не говорил, он мне не секретарша. А вот у тебя на лбу что-то написано. Сотри.
Он пожимает плечами.
- Послушай, - я мягко улыбаюсь и смотрю на его лицо, пытаюсь поймать взгляд, наконец он поворачивает голову, не слишком довольно, - не обижайся, но если мы намереваемся и дальше по двенадцать часов в день проводить в одном помещении, я надеюсь, что ты не будешь больше думать обо мне, как о жвачке, прилипшей к твоему ботинку. Я тут.. стараюсь вроде как.
Он обижается:
- Я и не думал никогда…
- И будешь говорить со мной честно.
- Ну… может быть, пару раз бывало.
Он смотрит так же настороженно, но теперь во взгляде есть живая искорка, даже несмотря на холодный серый.
- Это явный прогресс, - я деловито складываю руки на груди и откидываюсь на спинку скамейки.
Я знаю, что не могу положить на свою чашу весов чего-то достаточного, если у нас всё ещё идёт соревнование. Потому что всю нашу жизнь мы готовимся к тому, что рано или поздно потеряем родителей. Мы знаем, что проживём дольше, чем они. По крайней мере в этом - естественный ход вещей. Мы не должны жить дольше наших детей, и то же самое, что должно обнадёживать меня, падает на спину Льюиса тяжёлым молотом. Мы выбираем наших любимых, чтобы, как в сказке, жить с ними долго и счастливо. Даже, если и не счастливо, но жить. Потому что они - наше поколение, потому что они - наши спутники жизни. Потому что они - наша семья, после того, как родители ушли. У Льюиса всё в мире встало с ног на голову, он лежит на потолке, отфыркивается от побелки, а на него валятся стоявшие на полу шкафы. Идея в том, чтобы мне, со всем моим бессилием, выговорить его из той ямы, в которую он падает. Верней упал, и не хочет выбираться. Идея в том, что если он засунет глок себе в рот и нажмёт на курок, то уже я шмякнусь на ставший полом потолок и буду думать, что мне делать дальше. Так что в какой-то мере я просто спасаю свою шкуру.
- Это явный прогресс, - говорю я и откидываюсь на спинку скамейки с характерным чисто скамеечным скрипом. Льюис тоже откидывается на спинку и тоже складывает руки на груди, после чего мы, в абсолютный унисон, рассматриваем противоположную стену с точками крючков для мишеней. На несколько секунд наступает гармоничное молчание, в котором лично я чувствую себя на удивление комфортно, хотя обычно оно заставило бы меня неуютно ёрзать и предлагать поговорить о погоде. В получившейся паузе уместилось какое-то негласное решение и по тому, как Льюис поворачивается, чтобы кинуть свой обычный проверяющий внимание зрителя взгляд, я понимаю, что он действительно этой паузой что-то сказал.
А потом он говорит:
- Я женился в двадцать два.
Видимо, я так уставляю на него глаза, что он добавляет:
- Ага.
- Лью… - и снова тянусь к его рукаву.
Так возникают две традиции: первая - мне можно сокращать его имя, вторая - но не стоит его трогать.
В зал, потирая руки и шумно на них дыша, врывается Стоун, светит красным носом и замёрзшими ушами, дирижирует какую-то команду, похожую на «встать, построиться» и исчезает в подсобке с инвентарём, как гигантский громкий домовой.
Может быть, не так уж и плохо начинается день.
Льюис слишком тяжело для своей обычной плавной походки поднимается со скамейки и, заранее говоря чуть вверх, чтобы попадать Стоуну прямо в лицо, обращается в сторону подсобки:
- Стоун, а нормально всё с тренировкой в этот раз, у Тед рука в порядке? - он большим пальцем указывает себе за спину, куда-то в район моего лба.
Голова Стоуна высовывается из двери, взъерошенная только что снятой кепкой, кивает, и снова скрывается в стране непонятных палок и мячей. Льюис поворачивается ко мне и пожимает плечами, мол, сделал что смог. Я встаю со скамейки и отмахиваюсь со словами:
- Да ладно, - иду на построение нашей шеренги из двух человек, - но всё равно спасибо.
Он кивает.
Стоун не использует излишних ухищрений: пока Льюис, обиженно сопя, отжимается и подтягивается, я ношусь по залу кругами с расчётом, что ноги у меня теперь отрабатывают двойную норму. Иногда, когда я пробегаю мимо Льюиса, он слышит, как я чертыхаюсь на выдохе, и сбивается сам.
5 июля 2063. Year zero.
У меня уходит какое-то время на то чтобы найти ту деталь, которая делает его непохожим. Тим - единственный человек, который в этом мире ещё смеётся. Не потому, что знает, что пробьётся, а потому что даже не догадывается, что надо куда-то пробиваться. Он беззаботно помогает стоить дома и чинить мебель, слушает местные новости, передаёт приветы каким-то там соседям и улыбается. Машет рукой. Смеётся, запрокидывая голову. Хлопает в ладоши.
Льюис смотрит на всё это с лёгким удивлением, как будто пытается вспомнить, как это так бывает. Потом поворачивается ко мне, и говорит:
- Хм.
- Что «хм»?
- Забавный парень.
Если Льюис говорит, что кто-то забавный, это значит, что он ему нравится, и Льюис не будет пыхтеть ему сигаретой в нос при разговоре. На самом деле, такое одобрение получить сложнее, чем приглашение на королевский бал. Тиму сейчас бы впору искать свой выходной костюм и белую бабочку. А он идёт к забору, слегка подтягивается на руках, перегибается и говорит соседу:
- Не хотите яблочек? Сладкие уродились, просто сахарные, - и протягивает корзинку.
Мы с Льюисом сидим на крыльце двухэтажного салатового домика и наблюдаем ситуацию, как стервятники. Я, вытянув ноги, располагаюсь на четвёртой ступеньке и периодически праздно постукиваю друг о друга носами ботинок. Льюис сидит на третьей, как всегда с видом иллюстрации к классической литературе - положив локти на колени, держит в правой руке дымящуюся сигарету и слегка щурится от её же дыма. Сегодня Льюис иллюстрирует что-нибудь про засушливую Калифорнию и её фермы. Для полноты эффекта не хватает сапог с пряжкой и шляпы. К тому же с этом ретро-городке не оказалось нормальных сигарет, поэтому Льюис курит через раз - то свои, то какие-то поставляемые Норманом самокрутки из сладковатой английской табачной смеси, от которой потом в одежде и волосах долго держится мягкий аромат с оттенком чего-то древесного, чего-то фруктово-яблочного и чего-то цветочно-полевого с медовым. Уж где Норман её берёт - понятия не имею, но на меня так и льётся Стейнбек.
Здесь вообще довольно странно обстоит дело с поставками. Во-первых, нам как-то сразу отвели отдельный домик, и мы, как в коммунальной квартире, делим там пространство с двумя моими товарищами. Что там этот домик делал до этого - не ясно, и почему его нам так легко отпустили - не ясно тем более. Но, якобы, так надо и все так делают. Во-вторых, уже третий день я таскаю из холодильника еду по поводу и без, а её там не убавляется. В-третьих, Тим собирает яблоки так же, как я навещаю холодильник. Я молчу, Льюис предпочитает происходящего не замечать, а Берни - он просто не замечает. Одно слово - программист. Хотя насчёт Льюиса, я конечно, погорячилась. Он всё принимает к сведению, но чувство фатализма у него развито на порядок лучше моего, да, вдобавок, он его ежечасно тренирует. Когда Льюису что-то не нравится, он сначала шмыгающее втягивает носом воздух, чуть приподняв брови и смотря в пол куда-то мимо всех присутствующих, потом пожимает плечами, потом исполняет «руки-в-боки», расслаблено упирая ладони в ремень, вздыхает и уходит. За три с половиной года общения с инфантильным Берни и не менее пустоголовой мной, все искорки спорщика в нём перегорели за бесполезностью, поэтому спорит он исключительно сам с собой, и не озвучивая. Если разъяснять обстоятельства Берни, он послушает тебя минут с пять, покивает, а потом сменит тему. С ним спорить скучно. Если спорить со мной, то я перевожу стрелки и заканчивается это обычно разговорами о вселенной. Споры со мной утомляют. Так что Льюис, рационально взглянув на ситуацию, поджигает свисающий с хвоста самокрутки табак и вполне удовлетворённо всасывает сладкий, обладающий на редкость ощутимой текстурой дым.
Легче всего говорить о Льюисе в деталях, но безотносительно. Когда вставляешь Льюиса со всеми этими деталями в общий пейзаж, он получается не то, чтобы не к месту, но как-то отчуждённо, как хороший фотомонтаж. На самом же деле он вполне нормально общается с людьми и легко налаживает контакт, если никто не пытается лезть к нему в душу. Он из тех, у кого много приятелей и нет друзей. Городской, проще говоря. Я и Берни из того же теста, но тут просто заметней контраст, потому что мы хотя бы пытаемся сделать вид.
Если у нас и сложились какие-то традиции в коллективе, так это то самое комфортное молчание, которое устанавливается, когда нас с Льюисом высаживают с какое-нибудь пустое помещение или большую открытую площадку. Мы уважаем личное пространство друг друга и не пытаемся его заполнить пустой болтовнёй. Это одно из тех приятных ощущений, когда ты понимаешь, что ничего человеку не должен, но, если что, вы друг другу поможете. Опыт у нас в этом деле есть, так что такие вещи не обсуждаются. Мы просто существуем.
- Интересное дело, - прерывает Льюис священное молчание, а потом даёт тишине ещё один шанс, сделав паузу для затяжки, - два дня прошло, а Берни ещё ничего не натворил.
Уловив настроение, медленно вплывающее в русло хорошей сочной вечерней беседы с непременным сарказмом и прочими оружиями, я сползаю вниз, чтобы сесть с ним на одной ступеньке. Выкрашенное в белый дерево приятно нагрето вечерним солнцем, на небе ни облачка. Идиллия гуашью.
- Нууу, ты его недооцениваешь. Он приглядывается.
- Чтобы потом нанести разящий удар… - завершает Льюис мою мысль, исполняя жест, похожий на швыряние энергетического шара из фильма фэнтези.
- Единственный, но какой!
- Для единственного у него маскировка подкачала.
Синхронно наклоняя головы к плечу мы с увлечённым недоумением смотрим на местное подобие главной улицы и наблюдаем за откуда-то возникшим Берни, мило чмокающим в щеку очень американскую девушку на фоне очень американского пейзажа. Гуашью. Льюис поворачивается ко мне с таким лицом, как будто я только что проспорила ему очень много денег.
- Чего? Это ты накликал.
Он снова исполняет своё смиренное пожатие плечами и вздох.
- Они ж сюда идут, - добавляю я, усугубляя эффект. Мне уже и самой как-то не по себе.
- Нет, только не опять, - со шлепком лепит он себе ладонь на глаза и откидывается на ступеньки, как на спинку шезлонга.
- Опять-опять.
- Надоело мне быть этим, как его….
- Свёкром.
Он посмеивается, смотря на меня в щель между указательным и средним пальцами:
- Да, пожалуй.
- А что, мне нравится. Я буду злая свекровь, буду раздражать невесту и пересаливать ей суп.
- Ты умеешь не пересаливать суп? - вполне логично переспрашивает Льюис.
- Твоя правда. Но так только сподручней.
Откуда Льюис знает о моих кулинарных подвигах - для меня такая же загадка, как и для него.
Правила знакомства с очередной девушкой Берни: беседуешь с Льюисом, за десять метров замечаешь Берни, за девять метров замечаешь девушку, за восемь метров здороваешься, за семь метров улыбаешься, метра за три начинаешь протягивать ладонь для рукопожатия. Мы с Льюисом проделывали этот номер уже столько раз, что действуем как прыгуны-синхронисты. Вход в воду идеальный, давайте посмотрим замедленный повтор.
- Ребяяяят! - это замедленный Берни, замедленно кладущий руку девушке на талию, чтобы показать, что это она с ним, а не он с ней.
- Привееет, - это мы с Льюисом заранее сочувствуем сентиментальной душе, которая повелась на бернину болтовню. Но знаете, если верить научной фантастике - этот момент времени зафиксирован в его, то бишь времени, общей структуре, значит, мы ничего изменить не можем.
- Познакомьтесь, это Эмили, - ага, значит в этот раз Эмили.
- Льюис.
- Тед.
Три, два, один… Я люблю смотреть на лица людей, впервые слышащих моё имя. Три, два, один. А вот и нормальное выражение лица. Возвращается помаленьку. Льюис тихонько хлопает меня по плечу в порыве сочувствия и усмехается так тихо, что выражается это исключительно в резком выдохе носом. Повинуясь стадному чувству, я тоже ухмыляюсь. Ужасная вещь эти заразительные смешки, теперь Эмили думает, что друзья у милого Берни на редкость неприятные. Как будто мы её уже обсудили за глаза. Можно подумать, мы не обсудили. Чтобы как-то поддержать разговор, девушка задаёт вежливый, на первый взгляд, вопрос:
- Надеюсь, мы не помешали?
Пауза.
Пауза.
Пауза.
Тройная пауза, чудесно. Мы в зоне асоциальности.
Невероятно впечатляюще звучит в этой звуковой пустыне Льюис, загробным голосом спрашивающий:
- Чему? - и вызывая у меня граничащие с истерическими, в силу попыток их сдержать, смешки. Берни как можно более незаметно делает такое лицо, как будто у него с собой оружие и он нас будет пытать и убивать попеременно. Решив пойти у него на поводу, я тихонько тыкаю Льюиса локтём и отвечаю за него:
- Нет-неееет…
Он подхватывает, вежливо улыбаясь утешающей улыбкой, мол «не беспокойтесь, вы никому не нагрубили». Худенькая, как тростинка, соломенная блондиночка Эмили, уже не так нас боится, такое облегчение выражается у неё на лице. Мы заканчиваем серию-канон одним общим хоровым «нееет» и замолкаем.
- То есть… - переспрашивая, Эмили водит пальцем от меня к Льюису и обратно, выражая, видимо, какую-то социальную связку.
- Неееет,- даём мы постскриптум длинной нисходящей нотой.
Берни в это время наблюдает за реакцией Эмили с новым интересом. Эмили же, напротив, воспринимает остатки комедии спокойно, как будто так всё и должно было быть, и никому она не мешала, а спросила только так, нас повеселить. Разговор зависает на очередную тройную паузу и уходит на стадию космического холода. Льюис говорит что-то похожее на «уфф», но, возможно, он просто выдыхает дым.
- Значит, Эмили? - уже совсем безо всякой надежды спрашиваю я.
- Эмили.
Берни понимает, что если ситуацию не поймает он, то не поймает никто, потому что никто и не собирается, так что он уводит наше подобие разговора в псевдоюмористическую сторону:
- Ты их извини, они столько проработали в охранном бизнесе, что разучились разговаривать с людьми, - сложно не заметить, что ему за нас стыдно. Но мне за него тоже:
- Не слушайте его, он в том же бизнесе, просто прикидывается человеком, - подмигиваю я и наши отношения, кажется, подтаивают. Я успеваю кинуть беглый взгляд на Льюиса, но тот не слишком озабочен происходящим.
- И не обращайте внимание на Льюиса, нам врали, что он говорящий, а оказалось вот… - развожу я руками, - надо было другого брать.
- Того, который пел, - добавляет Берни.
Я вижу за его спиной приближающий длинный силуэт, перескакивающий кочки травы на дороге и в руке несущий корзинку, как Красная Шапочка. Мистер Красный Головной Убор - это Тим, опять пытающийся всем раздавать яблоки. При такой диете немудрено, что вся деревня выглядит на редкость подтянуто. Плюшевый Мишка Тимми тихонько тычет Эмили пальцем в плечо и как будто не замечает, что рука Берни всё ещё лежит у неё на талии. Эмили, нарушая личное пространство Берни всеми возможными способами, говорит ему на ухо:
- Сейчас вернусь, - и улыбается Тиму, как ребёнку, который принёс маме очередной рисунок.
Как только она удаляется шагов на десять, Берни шипит на Льюиса:
- Ну не можешь ты быть поприветливее, раз в жизни?
Льюис пожимает плечами, смотря Берни прямо в глаза с целеустремлённой наглостью, и спиной отваливается ещё дальше на ступеньки. Я неуютно притопываю на месте: что-то назревает. А когда что-то назревает между Льюисом и Берни, это катастрофа. Для Берни. Льюис такие вещи, кажется, не то, чтобы не замечает, но не оценивает по достоинству.
Берни, тем временем, аж подпрыгивает от досады. Ему повезло, что стоит он на траве, и Эмили его не слышит.
- Берни, ну ты тоже пойми, - начинаю я, когда он разворачивается и идёт к нашей ходячей яблочной ярмарке. С нами он разговаривать больше не будет в ближайшие часов семь-восемь.
С одной стороны, мне, конечно, стало легче от того, что Берни помолчит. Но меня угнетает то, что потом он ударит с новой силой.
- Мог и попроще с ним, - я присаживаюсь обратно на свой насест. Льюис безжалостно тушит сигарету о крыльцо, оставляя на белых ступеньках чёрную полоску, и щелчком отправляя окурок в кусты, - не подожги.
- Не подожгу, - убеждает он меня, и вдруг широко улыбается, - ты же не думаешь, что…
- Да вижу я, что ты его отваживаешь, но что ж обижать-то, придумал повежливее бы чего-нибудь.
Он откидывает голову, и таким образом, вовсе ложится на порог, растянувшись котом по всем ступенькам.
- Аааайэх, Тед, замучил он меня со своими интродукциями. Всё это, конечно, приятно, но не обязательно мне сообщать о каждой захваченной им несчастной душе. Каждый раз…
- Каждый раз, - говорю я одновременно, и становится ясно, что замучился не только Льюис.
- Я подумал, что можно было бы ему тонко намекнуть, что нас лучше беспокоить только в крайних случаях - если он там женится. Или замуж выйдет. Или что они там делают, марсиане… - я пожимаю плечами, удивляясь, как неожиданно быстро Льюис в этот раз уловил сходство мнений и заговорил через «мы».
- Не знаю насчёт «замуж», но марсиане и тонкие намёки - это явно из разных миров. Ты какой-то непредусмотрительный сегодня
- Действительно, оплошал. Каюсь, - он лукаво зажмуривает один глаз, как будто щурясь на солнце.
- И вообще, вот ты издеваешься над ним, а Берни тем временем девчонку себе подыскал. Был бы ты лицом попроще, тоже не сидел бы здесь уже.
Льюис усложняет лицо ещё сильнее и учительским тоном, сдобренным акцентом истинного сноба отвечает:
- Тедди, если бы я был попроще, я был бы так же мерзок, только без чувства юмора.
5 февраля 2060. Три года до Новой Эры.
Проблема с Льюисом в том, что его нельзя ненавидеть больше часа. Ладно, больше пяти минут. Он то жалостлив, то жалок в такой степени, что его вообще довольно сложно ненавидеть, даже если напоминать себе об этом каждые тридцать секунд. В какой-то момент ты просто приходишь к выводу, что он только этого от тебя и ждёт. Что ты пойдёшь, насобираешь на взморье булыжников и яростно его закидаешь. Так что тянет вскочить, страшно развести руками и заорать:
- А вот тебе! - и не закидать.
Потому что когда ты думаешь: «Вот зараза, чтоб ты сдох», ты обрываешь себя на этой мысли мыслью «нет, не надо». Хоть это и просто расхожее выражение.
Может быть, проблема вовсе и не с Льюисом.
Я сижу в тренировочном зале и смотрю на свою забинтованную руку, ковыряя бинт и выдёргивая из него кручёные осыпающиеся на концах белые ниточки, когда Льюис появляется в дверях. С видом побитой собаки он пересекает зал по диагонали и садится со мной рядом. Я молчу.
А может быть, проблема всё-таки с ним.
Какое-то время мы оба молчим, выжидая, кто начнёт первым. Сыпучие нитки мучнисто размазываются у меня по пальцам.
- Извини, - он буравит взглядом доски на полу, серебристо-серые, бликующие и от этого какие-то седые.
- Не извиняйся, - я ковыряю бинт с особым ожесточением.
- Нет, серьёзно…
- Слушай, не надо вот, ладно? - отмахиваюсь я. Что-то в заживающей ткани расходится и колюче жжёт мне кисть.
- Ты сейчас начинаешь то же, что и я вчера.
- Я бы никогда не сделала того, что ты вчера, - огрызаюсь я, тут же спохватываясь. Он поднимает на меня глаза. Я вспоминаю про «не бей лежачего», - я просто говорю, что не надо извиняться. Я же знаю, что ты думаешь.
- Ну и что я думаю? - ну до чего же он любит всё проверять.
- Вот сейчас ты начинаешь то же, что вчера.
Он запинается. Потирает плечи. Утром в зале катастрофически холодно, сквозняк тянет сверху, от зарешеченных окон.
- Ты думаешь, что извинишься, но я всё равно тебя не пойму. Ты думаешь, что ты в мире один. Что всё равно, что ты делаешь, что ты говоришь, всё равно, что будет в следующий момент, вот что ты думаешь.
Я тоже потираю плечи и иду в другой угол зала, чтобы снять с крючка куртку. Я слышу за спиной, тихо-тихо:
- У меня был сын, Тед.
Я знаю. И на это мне ответить нечего.
- Ты знаешь, что это такое, Тед? - он показывает это жестами, - когда он протягивает свою маленькую ладошку, берёт тебя за руку и тянет вперёд. Он всё время тянет тебя куда-то. «Папа, поедем на рыбалку, папа, пошли запускать змея, папа, в том вольере есть лисички», - вспоминая, он слабо улыбается, у него влажно блестят глаза, - во всём зоопарке, господи, слоны, львы, а ему - лисички.
Он накрывает рот рукой и слова выходят приглушённо. Два пальца закрывают губы, два ложатся на нос.
- «Папа», Тед? Ты представляешь, какое это чувство?
К этому времени я уже возвращаюсь обратно на скамейку, и молча пялюсь в пол. Потому что на это мне нечего ответить. Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до его рукава, но он поводит плечом:
- Не надо.
Куртка от движения сползает у меня с правого плеча. Я ловлю её левой рукой. Она сползает с левого плеча. Вместо того чтобы ловить момент, когда Льюис вдруг начал разговаривать, я борюсь с собственной курткой. Это даже не смешно. Дергая свою куртку за воротник и сажая её на место, я кидаю на него беглый взгляд. Он сидит, поставив локти на колени и поддерживая голову ладонями. При своём упрямом профиле и падающих на глаза бронзово-тёмных волосах Льюис похож на карандашную иллюстрацию к классической литературе. Мягким карандашом, но резкими вольными штрихами. Тянет перелистнуть на хэппи-энд. Он трёт глаза и профиль скрывается за пальцами, превращая его из иллюстрации во что-то живое. Более или менее. Оползающий графит.
Я говорю:
- Постарайся не прогонять это в голове лишний раз.
- Что?
- Не надо думать об этом снова и снова. Ничего не изменишь, только тебе хуже будет. Не думаю, что Джилл бы хотелось, чтобы ты страдал.
Он так резко поворачивается, что меня тянет отскочить, но я не двигаюсь. Он будет защищать звук этого имени, как злой пёс у пустого дома, это понятно. Но я же не использую имя, да? Я же не использую? Я просто хочу, чтобы ему стало легче. Ладно, может быть, использую. И вот вечно меня тянет всё улаживать. Мне нравится говорить людям, что есть вещи, которые нельзя починить, но сама, хлебом не корми, так и лезу. С гаечным ключом в руке.
- Всем ясно, что ты их помнишь. И что ты будешь их помнить… всегда.
Я стараюсь выразить то, что думаю, но его мрачное молчание заставляет меня сбиваться на половинах фраз. К моему облегчению он расслабляется, еле заметно, но я вижу.
- Но не надо доводить себя до шизофрении. Я цинично звучу. Да?
- Пожалуй.
Пожалуй. Но он же понял. Он же понял?
- Но ты же меня понял?
Льюис пытается улыбнуться, выходит криво, одним уголком рта. Левая бровь чуть дёргается вверх-вниз обычным нервным движением. Но я вижу, что у него ко мне просыпается некоторое подобие жалости. Может быть, он наконец осознаёт, как я копошусь, пытаясь уговорить его из чего-то во что-то.
- У тебя было мало времени. Просто не спеши с выводами. И не надо совать пушку в рот.
Не поворачиваясь, он скашивает на меня глаза, в белом искусственном свете скорей серые, чем зелёные. Я выдерживаю взгляд, давая понять, что жду реакции.
- Берни сказал?
Но не такой реакции. Я говорила образно. То, что мне должен был сказать Берни, предстаёт передо мной неприемлемой, но яркой перспективой. Взяв себя в руки, я отвечаю:
- Ничего мне Берни не говорил, он мне не секретарша. А вот у тебя на лбу что-то написано. Сотри.
Он пожимает плечами.
- Послушай, - я мягко улыбаюсь и смотрю на его лицо, пытаюсь поймать взгляд, наконец он поворачивает голову, не слишком довольно, - не обижайся, но если мы намереваемся и дальше по двенадцать часов в день проводить в одном помещении, я надеюсь, что ты не будешь больше думать обо мне, как о жвачке, прилипшей к твоему ботинку. Я тут.. стараюсь вроде как.
Он обижается:
- Я и не думал никогда…
- И будешь говорить со мной честно.
- Ну… может быть, пару раз бывало.
Он смотрит так же настороженно, но теперь во взгляде есть живая искорка, даже несмотря на холодный серый.
- Это явный прогресс, - я деловито складываю руки на груди и откидываюсь на спинку скамейки.
Я знаю, что не могу положить на свою чашу весов чего-то достаточного, если у нас всё ещё идёт соревнование. Потому что всю нашу жизнь мы готовимся к тому, что рано или поздно потеряем родителей. Мы знаем, что проживём дольше, чем они. По крайней мере в этом - естественный ход вещей. Мы не должны жить дольше наших детей, и то же самое, что должно обнадёживать меня, падает на спину Льюиса тяжёлым молотом. Мы выбираем наших любимых, чтобы, как в сказке, жить с ними долго и счастливо. Даже, если и не счастливо, но жить. Потому что они - наше поколение, потому что они - наши спутники жизни. Потому что они - наша семья, после того, как родители ушли. У Льюиса всё в мире встало с ног на голову, он лежит на потолке, отфыркивается от побелки, а на него валятся стоявшие на полу шкафы. Идея в том, чтобы мне, со всем моим бессилием, выговорить его из той ямы, в которую он падает. Верней упал, и не хочет выбираться. Идея в том, что если он засунет глок себе в рот и нажмёт на курок, то уже я шмякнусь на ставший полом потолок и буду думать, что мне делать дальше. Так что в какой-то мере я просто спасаю свою шкуру.
- Это явный прогресс, - говорю я и откидываюсь на спинку скамейки с характерным чисто скамеечным скрипом. Льюис тоже откидывается на спинку и тоже складывает руки на груди, после чего мы, в абсолютный унисон, рассматриваем противоположную стену с точками крючков для мишеней. На несколько секунд наступает гармоничное молчание, в котором лично я чувствую себя на удивление комфортно, хотя обычно оно заставило бы меня неуютно ёрзать и предлагать поговорить о погоде. В получившейся паузе уместилось какое-то негласное решение и по тому, как Льюис поворачивается, чтобы кинуть свой обычный проверяющий внимание зрителя взгляд, я понимаю, что он действительно этой паузой что-то сказал.
А потом он говорит:
- Я женился в двадцать два.
Видимо, я так уставляю на него глаза, что он добавляет:
- Ага.
- Лью… - и снова тянусь к его рукаву.
Так возникают две традиции: первая - мне можно сокращать его имя, вторая - но не стоит его трогать.
В зал, потирая руки и шумно на них дыша, врывается Стоун, светит красным носом и замёрзшими ушами, дирижирует какую-то команду, похожую на «встать, построиться» и исчезает в подсобке с инвентарём, как гигантский громкий домовой.
Может быть, не так уж и плохо начинается день.
Льюис слишком тяжело для своей обычной плавной походки поднимается со скамейки и, заранее говоря чуть вверх, чтобы попадать Стоуну прямо в лицо, обращается в сторону подсобки:
- Стоун, а нормально всё с тренировкой в этот раз, у Тед рука в порядке? - он большим пальцем указывает себе за спину, куда-то в район моего лба.
Голова Стоуна высовывается из двери, взъерошенная только что снятой кепкой, кивает, и снова скрывается в стране непонятных палок и мячей. Льюис поворачивается ко мне и пожимает плечами, мол, сделал что смог. Я встаю со скамейки и отмахиваюсь со словами:
- Да ладно, - иду на построение нашей шеренги из двух человек, - но всё равно спасибо.
Он кивает.
Стоун не использует излишних ухищрений: пока Льюис, обиженно сопя, отжимается и подтягивается, я ношусь по залу кругами с расчётом, что ноги у меня теперь отрабатывают двойную норму. Иногда, когда я пробегаю мимо Льюиса, он слышит, как я чертыхаюсь на выдохе, и сбивается сам.
5 июля 2063. Year zero.
У меня уходит какое-то время на то чтобы найти ту деталь, которая делает его непохожим. Тим - единственный человек, который в этом мире ещё смеётся. Не потому, что знает, что пробьётся, а потому что даже не догадывается, что надо куда-то пробиваться. Он беззаботно помогает стоить дома и чинить мебель, слушает местные новости, передаёт приветы каким-то там соседям и улыбается. Машет рукой. Смеётся, запрокидывая голову. Хлопает в ладоши.
Льюис смотрит на всё это с лёгким удивлением, как будто пытается вспомнить, как это так бывает. Потом поворачивается ко мне, и говорит:
- Хм.
- Что «хм»?
- Забавный парень.
Если Льюис говорит, что кто-то забавный, это значит, что он ему нравится, и Льюис не будет пыхтеть ему сигаретой в нос при разговоре. На самом деле, такое одобрение получить сложнее, чем приглашение на королевский бал. Тиму сейчас бы впору искать свой выходной костюм и белую бабочку. А он идёт к забору, слегка подтягивается на руках, перегибается и говорит соседу:
- Не хотите яблочек? Сладкие уродились, просто сахарные, - и протягивает корзинку.
Мы с Льюисом сидим на крыльце двухэтажного салатового домика и наблюдаем ситуацию, как стервятники. Я, вытянув ноги, располагаюсь на четвёртой ступеньке и периодически праздно постукиваю друг о друга носами ботинок. Льюис сидит на третьей, как всегда с видом иллюстрации к классической литературе - положив локти на колени, держит в правой руке дымящуюся сигарету и слегка щурится от её же дыма. Сегодня Льюис иллюстрирует что-нибудь про засушливую Калифорнию и её фермы. Для полноты эффекта не хватает сапог с пряжкой и шляпы. К тому же с этом ретро-городке не оказалось нормальных сигарет, поэтому Льюис курит через раз - то свои, то какие-то поставляемые Норманом самокрутки из сладковатой английской табачной смеси, от которой потом в одежде и волосах долго держится мягкий аромат с оттенком чего-то древесного, чего-то фруктово-яблочного и чего-то цветочно-полевого с медовым. Уж где Норман её берёт - понятия не имею, но на меня так и льётся Стейнбек.
Здесь вообще довольно странно обстоит дело с поставками. Во-первых, нам как-то сразу отвели отдельный домик, и мы, как в коммунальной квартире, делим там пространство с двумя моими товарищами. Что там этот домик делал до этого - не ясно, и почему его нам так легко отпустили - не ясно тем более. Но, якобы, так надо и все так делают. Во-вторых, уже третий день я таскаю из холодильника еду по поводу и без, а её там не убавляется. В-третьих, Тим собирает яблоки так же, как я навещаю холодильник. Я молчу, Льюис предпочитает происходящего не замечать, а Берни - он просто не замечает. Одно слово - программист. Хотя насчёт Льюиса, я конечно, погорячилась. Он всё принимает к сведению, но чувство фатализма у него развито на порядок лучше моего, да, вдобавок, он его ежечасно тренирует. Когда Льюису что-то не нравится, он сначала шмыгающее втягивает носом воздух, чуть приподняв брови и смотря в пол куда-то мимо всех присутствующих, потом пожимает плечами, потом исполняет «руки-в-боки», расслаблено упирая ладони в ремень, вздыхает и уходит. За три с половиной года общения с инфантильным Берни и не менее пустоголовой мной, все искорки спорщика в нём перегорели за бесполезностью, поэтому спорит он исключительно сам с собой, и не озвучивая. Если разъяснять обстоятельства Берни, он послушает тебя минут с пять, покивает, а потом сменит тему. С ним спорить скучно. Если спорить со мной, то я перевожу стрелки и заканчивается это обычно разговорами о вселенной. Споры со мной утомляют. Так что Льюис, рационально взглянув на ситуацию, поджигает свисающий с хвоста самокрутки табак и вполне удовлетворённо всасывает сладкий, обладающий на редкость ощутимой текстурой дым.
Легче всего говорить о Льюисе в деталях, но безотносительно. Когда вставляешь Льюиса со всеми этими деталями в общий пейзаж, он получается не то, чтобы не к месту, но как-то отчуждённо, как хороший фотомонтаж. На самом же деле он вполне нормально общается с людьми и легко налаживает контакт, если никто не пытается лезть к нему в душу. Он из тех, у кого много приятелей и нет друзей. Городской, проще говоря. Я и Берни из того же теста, но тут просто заметней контраст, потому что мы хотя бы пытаемся сделать вид.
Если у нас и сложились какие-то традиции в коллективе, так это то самое комфортное молчание, которое устанавливается, когда нас с Льюисом высаживают с какое-нибудь пустое помещение или большую открытую площадку. Мы уважаем личное пространство друг друга и не пытаемся его заполнить пустой болтовнёй. Это одно из тех приятных ощущений, когда ты понимаешь, что ничего человеку не должен, но, если что, вы друг другу поможете. Опыт у нас в этом деле есть, так что такие вещи не обсуждаются. Мы просто существуем.
- Интересное дело, - прерывает Льюис священное молчание, а потом даёт тишине ещё один шанс, сделав паузу для затяжки, - два дня прошло, а Берни ещё ничего не натворил.
Уловив настроение, медленно вплывающее в русло хорошей сочной вечерней беседы с непременным сарказмом и прочими оружиями, я сползаю вниз, чтобы сесть с ним на одной ступеньке. Выкрашенное в белый дерево приятно нагрето вечерним солнцем, на небе ни облачка. Идиллия гуашью.
- Нууу, ты его недооцениваешь. Он приглядывается.
- Чтобы потом нанести разящий удар… - завершает Льюис мою мысль, исполняя жест, похожий на швыряние энергетического шара из фильма фэнтези.
- Единственный, но какой!
- Для единственного у него маскировка подкачала.
Синхронно наклоняя головы к плечу мы с увлечённым недоумением смотрим на местное подобие главной улицы и наблюдаем за откуда-то возникшим Берни, мило чмокающим в щеку очень американскую девушку на фоне очень американского пейзажа. Гуашью. Льюис поворачивается ко мне с таким лицом, как будто я только что проспорила ему очень много денег.
- Чего? Это ты накликал.
Он снова исполняет своё смиренное пожатие плечами и вздох.
- Они ж сюда идут, - добавляю я, усугубляя эффект. Мне уже и самой как-то не по себе.
- Нет, только не опять, - со шлепком лепит он себе ладонь на глаза и откидывается на ступеньки, как на спинку шезлонга.
- Опять-опять.
- Надоело мне быть этим, как его….
- Свёкром.
Он посмеивается, смотря на меня в щель между указательным и средним пальцами:
- Да, пожалуй.
- А что, мне нравится. Я буду злая свекровь, буду раздражать невесту и пересаливать ей суп.
- Ты умеешь не пересаливать суп? - вполне логично переспрашивает Льюис.
- Твоя правда. Но так только сподручней.
Откуда Льюис знает о моих кулинарных подвигах - для меня такая же загадка, как и для него.
Правила знакомства с очередной девушкой Берни: беседуешь с Льюисом, за десять метров замечаешь Берни, за девять метров замечаешь девушку, за восемь метров здороваешься, за семь метров улыбаешься, метра за три начинаешь протягивать ладонь для рукопожатия. Мы с Льюисом проделывали этот номер уже столько раз, что действуем как прыгуны-синхронисты. Вход в воду идеальный, давайте посмотрим замедленный повтор.
- Ребяяяят! - это замедленный Берни, замедленно кладущий руку девушке на талию, чтобы показать, что это она с ним, а не он с ней.
- Привееет, - это мы с Льюисом заранее сочувствуем сентиментальной душе, которая повелась на бернину болтовню. Но знаете, если верить научной фантастике - этот момент времени зафиксирован в его, то бишь времени, общей структуре, значит, мы ничего изменить не можем.
- Познакомьтесь, это Эмили, - ага, значит в этот раз Эмили.
- Льюис.
- Тед.
Три, два, один… Я люблю смотреть на лица людей, впервые слышащих моё имя. Три, два, один. А вот и нормальное выражение лица. Возвращается помаленьку. Льюис тихонько хлопает меня по плечу в порыве сочувствия и усмехается так тихо, что выражается это исключительно в резком выдохе носом. Повинуясь стадному чувству, я тоже ухмыляюсь. Ужасная вещь эти заразительные смешки, теперь Эмили думает, что друзья у милого Берни на редкость неприятные. Как будто мы её уже обсудили за глаза. Можно подумать, мы не обсудили. Чтобы как-то поддержать разговор, девушка задаёт вежливый, на первый взгляд, вопрос:
- Надеюсь, мы не помешали?
Пауза.
Пауза.
Пауза.
Тройная пауза, чудесно. Мы в зоне асоциальности.
Невероятно впечатляюще звучит в этой звуковой пустыне Льюис, загробным голосом спрашивающий:
- Чему? - и вызывая у меня граничащие с истерическими, в силу попыток их сдержать, смешки. Берни как можно более незаметно делает такое лицо, как будто у него с собой оружие и он нас будет пытать и убивать попеременно. Решив пойти у него на поводу, я тихонько тыкаю Льюиса локтём и отвечаю за него:
- Нет-неееет…
Он подхватывает, вежливо улыбаясь утешающей улыбкой, мол «не беспокойтесь, вы никому не нагрубили». Худенькая, как тростинка, соломенная блондиночка Эмили, уже не так нас боится, такое облегчение выражается у неё на лице. Мы заканчиваем серию-канон одним общим хоровым «нееет» и замолкаем.
- То есть… - переспрашивая, Эмили водит пальцем от меня к Льюису и обратно, выражая, видимо, какую-то социальную связку.
- Неееет,- даём мы постскриптум длинной нисходящей нотой.
Берни в это время наблюдает за реакцией Эмили с новым интересом. Эмили же, напротив, воспринимает остатки комедии спокойно, как будто так всё и должно было быть, и никому она не мешала, а спросила только так, нас повеселить. Разговор зависает на очередную тройную паузу и уходит на стадию космического холода. Льюис говорит что-то похожее на «уфф», но, возможно, он просто выдыхает дым.
- Значит, Эмили? - уже совсем безо всякой надежды спрашиваю я.
- Эмили.
Берни понимает, что если ситуацию не поймает он, то не поймает никто, потому что никто и не собирается, так что он уводит наше подобие разговора в псевдоюмористическую сторону:
- Ты их извини, они столько проработали в охранном бизнесе, что разучились разговаривать с людьми, - сложно не заметить, что ему за нас стыдно. Но мне за него тоже:
- Не слушайте его, он в том же бизнесе, просто прикидывается человеком, - подмигиваю я и наши отношения, кажется, подтаивают. Я успеваю кинуть беглый взгляд на Льюиса, но тот не слишком озабочен происходящим.
- И не обращайте внимание на Льюиса, нам врали, что он говорящий, а оказалось вот… - развожу я руками, - надо было другого брать.
- Того, который пел, - добавляет Берни.
Я вижу за его спиной приближающий длинный силуэт, перескакивающий кочки травы на дороге и в руке несущий корзинку, как Красная Шапочка. Мистер Красный Головной Убор - это Тим, опять пытающийся всем раздавать яблоки. При такой диете немудрено, что вся деревня выглядит на редкость подтянуто. Плюшевый Мишка Тимми тихонько тычет Эмили пальцем в плечо и как будто не замечает, что рука Берни всё ещё лежит у неё на талии. Эмили, нарушая личное пространство Берни всеми возможными способами, говорит ему на ухо:
- Сейчас вернусь, - и улыбается Тиму, как ребёнку, который принёс маме очередной рисунок.
Как только она удаляется шагов на десять, Берни шипит на Льюиса:
- Ну не можешь ты быть поприветливее, раз в жизни?
Льюис пожимает плечами, смотря Берни прямо в глаза с целеустремлённой наглостью, и спиной отваливается ещё дальше на ступеньки. Я неуютно притопываю на месте: что-то назревает. А когда что-то назревает между Льюисом и Берни, это катастрофа. Для Берни. Льюис такие вещи, кажется, не то, чтобы не замечает, но не оценивает по достоинству.
Берни, тем временем, аж подпрыгивает от досады. Ему повезло, что стоит он на траве, и Эмили его не слышит.
- Берни, ну ты тоже пойми, - начинаю я, когда он разворачивается и идёт к нашей ходячей яблочной ярмарке. С нами он разговаривать больше не будет в ближайшие часов семь-восемь.
С одной стороны, мне, конечно, стало легче от того, что Берни помолчит. Но меня угнетает то, что потом он ударит с новой силой.
- Мог и попроще с ним, - я присаживаюсь обратно на свой насест. Льюис безжалостно тушит сигарету о крыльцо, оставляя на белых ступеньках чёрную полоску, и щелчком отправляя окурок в кусты, - не подожги.
- Не подожгу, - убеждает он меня, и вдруг широко улыбается, - ты же не думаешь, что…
- Да вижу я, что ты его отваживаешь, но что ж обижать-то, придумал повежливее бы чего-нибудь.
Он откидывает голову, и таким образом, вовсе ложится на порог, растянувшись котом по всем ступенькам.
- Аааайэх, Тед, замучил он меня со своими интродукциями. Всё это, конечно, приятно, но не обязательно мне сообщать о каждой захваченной им несчастной душе. Каждый раз…
- Каждый раз, - говорю я одновременно, и становится ясно, что замучился не только Льюис.
- Я подумал, что можно было бы ему тонко намекнуть, что нас лучше беспокоить только в крайних случаях - если он там женится. Или замуж выйдет. Или что они там делают, марсиане… - я пожимаю плечами, удивляясь, как неожиданно быстро Льюис в этот раз уловил сходство мнений и заговорил через «мы».
- Не знаю насчёт «замуж», но марсиане и тонкие намёки - это явно из разных миров. Ты какой-то непредусмотрительный сегодня
- Действительно, оплошал. Каюсь, - он лукаво зажмуривает один глаз, как будто щурясь на солнце.
- И вообще, вот ты издеваешься над ним, а Берни тем временем девчонку себе подыскал. Был бы ты лицом попроще, тоже не сидел бы здесь уже.
Льюис усложняет лицо ещё сильнее и учительским тоном, сдобренным акцентом истинного сноба отвечает:
- Тедди, если бы я был попроще, я был бы так же мерзок, только без чувства юмора.