Шум и Ярость
Пока я писал эту книгу, я научился читать. Писать-то я немного научился, работая над “солдатской наградой” - научился подходить к языку, к словам не столько с серьезностью, с какой подходит эссеист, сколько с почтительной настороженностью, как к динамиту; Даже с радостью, как к женщине - быть может с тем же нечистым тайным умыслом. Но когда я кончил “Шум и Ярость”, мне стало ясно, что на свете и впрямь существует нечто, к чему истертое слово “искусство” не только приложимо, но и должно прилагаться. Я обнаружил тогда, что все ранее мной прочтенное, от Генри Джеймса до Хенти и газетных отчетов об убийствах было читано мотыльковым или козьим манером - без разбора и подлинного усвоения. После “Шума и Ярости”, еще прежде чем я удосужился раскрыть какую либо книгу, до меня чередой запоздалых раскатов летнего грома дошли наконец Флоберы, Достоевские и Конрады, читанные десяток лет назад. Написав “Шум и Ярость”, я научился читать - и бросил чтение, с той поры не прочтя уже ничего. И с той поры не научился уже, кажется, ничему
(У.Фолкнер - Из приложения к неопубликованному изданию романа «Шум и Ярость)
Пока я читал эту книгу, я научился жить. Читать то я немного научился, прочитав другую книгу Фолкнера, «Медведь» - научился подходить к каждому слову и каждой букве в тексте с терпеливым удовольствием, будто слушая любимую мелодию Хендрикса или смакуя холодный Гинесс. Даже с почтением, подобным тому что испытываешь к родителям - до переходного возраста, когда они занимают весь твой мир, и после него, когда замечаешь у них первые седые волоски и начинаешь понимать что все в мире тленно. Но когда я прочитал «Шум и ярость» я научился использовать все пять чувств. Чувствовать кожей пальцев затертую обложку старой книги как будто под твоей рукой тело любимой женщины. Смаковать каждую букву как спелую сладкую вишню. Вдыхать в себя тихие запахи воды и огня, исходящих из книги. Напрягать уши в стремлении услышать мириады звуков природы. И наконец, подняв взгляд от книги, посмотреть на мир широко раскрытыми глазами, в полном сознании того, что на свете и впрямь есть что-то, к чему истертое слово «Жизнь» не только приложимо, но и должно прилагаться.
«Шум и Ярость» наверняка одна из самых сложных книг, которых мне приходилось читать. Повествование, не придерживающееся никакой хронологии, как будто проходит в разных измерениях, линия времени беспощадно изломана, и все происходящее представляется читателю запутанным гордиевым узлом, распутать который практически не представляется возможным. Но в этом и заключается соль этой книги. Это не рассказ, это сама жизнь. Такова она на самом деле. Именно это и пытается сказать нам Фолкнер, в сущности всего лишь повторяя знаменитый шекспировский монолог из Макбета - «жизнь это абсолютно бессмысленная история, полная шума и ярости, рассказанная идиотом».
Недаром главным героем этой сумасшедшей эпифании является Бенджи, взрослый с умом трехлетнего ребенка, способного чувствовать вещи, но не понимать их сути. Но это и не важно. Ибо во всех книгах Фолкнера эпицентр - в людях. Его история всегда человеческая история. История того самого Фолкнерианского человека, о котором он сам говорит в уже давно ставшей притчей во языцех нобелевской речи - человека, который не только выстоит - он победит. Человека, который бессмертен не потому, что только он один среди живых существ обладает неизбывным голосом, но потому, что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению.
И долг каждого поэта, и писателя состоит в том, чтобы писать об этом. И ни о чем другом. Ничто другое, словами Фолкнера, не порождает хорошую литературу, и следовательно, не стоит мук и пота.
В книге «Шум и Ярость» таким человеком является чернокожая служанка Дилси. Она та самая которая заботится и растит уже многие поколения детей семьи Компсонов, единственная, кто видит человека в несчастном Бенджи, и единственная кто осмеливается противостоять главе семьи, насильнику и садисту Джейсону. Всегда помогающая всем, она та кто сохраняет человечность и достоинство в этом ужасном мире.
- Тут-то я пожалуй и понял, что какие бы романы я в будущем не написал, все они будут писаться без неохоты, но и без предвкушения радости, ибо в “Шум и Ярость” вошло уже то, быть может единственное, что меня как писателя способно не шутя взять за душу: То, как Кэдди взбирается на грушу, чтобы взглянуть в окно на бабушкины похороны, а Квентин, Джейсон, Бенджи и негры смотрят с земли на ее испачканные штанишки.
«Шум и Ярость» стала для меня хрестоматийной книгой. Последней из таковых. Прочитав «Шум и Ярость» я научился жить - и забросил чтение, с тех не прочитав ни одной новой книги. Литература потеряла для меня смысл.
- Я сказал себе: теперь можно писать. Теперь можно сработать себе вазу наподобие той что старик римлянин поставил у своего изголовья и постепенно затем истер, исцеловал ее края - так и я принялся творить свой мир.
А я сказал себе - теперь дело за мной. Настало время учится жить. Учится любить себя и других людей. Теперь можно выкапывать из-под земли осколки разбитой скульптуры Фолкнерианского человека, и склеивать их.
P.S - Если бы слово "вечность" включало в себя больше чем философский эпитет, сегодня Уильяму Фолкнеру исполнилось бы 110 лет.
(У.Фолкнер - Из приложения к неопубликованному изданию романа «Шум и Ярость)
Пока я читал эту книгу, я научился жить. Читать то я немного научился, прочитав другую книгу Фолкнера, «Медведь» - научился подходить к каждому слову и каждой букве в тексте с терпеливым удовольствием, будто слушая любимую мелодию Хендрикса или смакуя холодный Гинесс. Даже с почтением, подобным тому что испытываешь к родителям - до переходного возраста, когда они занимают весь твой мир, и после него, когда замечаешь у них первые седые волоски и начинаешь понимать что все в мире тленно. Но когда я прочитал «Шум и ярость» я научился использовать все пять чувств. Чувствовать кожей пальцев затертую обложку старой книги как будто под твоей рукой тело любимой женщины. Смаковать каждую букву как спелую сладкую вишню. Вдыхать в себя тихие запахи воды и огня, исходящих из книги. Напрягать уши в стремлении услышать мириады звуков природы. И наконец, подняв взгляд от книги, посмотреть на мир широко раскрытыми глазами, в полном сознании того, что на свете и впрямь есть что-то, к чему истертое слово «Жизнь» не только приложимо, но и должно прилагаться.
«Шум и Ярость» наверняка одна из самых сложных книг, которых мне приходилось читать. Повествование, не придерживающееся никакой хронологии, как будто проходит в разных измерениях, линия времени беспощадно изломана, и все происходящее представляется читателю запутанным гордиевым узлом, распутать который практически не представляется возможным. Но в этом и заключается соль этой книги. Это не рассказ, это сама жизнь. Такова она на самом деле. Именно это и пытается сказать нам Фолкнер, в сущности всего лишь повторяя знаменитый шекспировский монолог из Макбета - «жизнь это абсолютно бессмысленная история, полная шума и ярости, рассказанная идиотом».
Недаром главным героем этой сумасшедшей эпифании является Бенджи, взрослый с умом трехлетнего ребенка, способного чувствовать вещи, но не понимать их сути. Но это и не важно. Ибо во всех книгах Фолкнера эпицентр - в людях. Его история всегда человеческая история. История того самого Фолкнерианского человека, о котором он сам говорит в уже давно ставшей притчей во языцех нобелевской речи - человека, который не только выстоит - он победит. Человека, который бессмертен не потому, что только он один среди живых существ обладает неизбывным голосом, но потому, что обладает душой, духом, способным к состраданию, жертвенности и терпению.
И долг каждого поэта, и писателя состоит в том, чтобы писать об этом. И ни о чем другом. Ничто другое, словами Фолкнера, не порождает хорошую литературу, и следовательно, не стоит мук и пота.
В книге «Шум и Ярость» таким человеком является чернокожая служанка Дилси. Она та самая которая заботится и растит уже многие поколения детей семьи Компсонов, единственная, кто видит человека в несчастном Бенджи, и единственная кто осмеливается противостоять главе семьи, насильнику и садисту Джейсону. Всегда помогающая всем, она та кто сохраняет человечность и достоинство в этом ужасном мире.
- Тут-то я пожалуй и понял, что какие бы романы я в будущем не написал, все они будут писаться без неохоты, но и без предвкушения радости, ибо в “Шум и Ярость” вошло уже то, быть может единственное, что меня как писателя способно не шутя взять за душу: То, как Кэдди взбирается на грушу, чтобы взглянуть в окно на бабушкины похороны, а Квентин, Джейсон, Бенджи и негры смотрят с земли на ее испачканные штанишки.
«Шум и Ярость» стала для меня хрестоматийной книгой. Последней из таковых. Прочитав «Шум и Ярость» я научился жить - и забросил чтение, с тех не прочитав ни одной новой книги. Литература потеряла для меня смысл.
- Я сказал себе: теперь можно писать. Теперь можно сработать себе вазу наподобие той что старик римлянин поставил у своего изголовья и постепенно затем истер, исцеловал ее края - так и я принялся творить свой мир.
А я сказал себе - теперь дело за мной. Настало время учится жить. Учится любить себя и других людей. Теперь можно выкапывать из-под земли осколки разбитой скульптуры Фолкнерианского человека, и склеивать их.
P.S - Если бы слово "вечность" включало в себя больше чем философский эпитет, сегодня Уильяму Фолкнеру исполнилось бы 110 лет.