(no subject)
Владимир Галкин
Наталья Белые Зубки
Поэма
1
В Николо-Ямском переулке
В шестидесятые года
В каморке тайной, как в шкатулке,
Одна красавица жила...
Василь Васильич Шинкарёв, мой приятель, старый московский художник (я с ним познакомился через Васю Ситникова, знаменитого живописца, его вся Москва, да и Россия, да и Запад тоже знают, он недавно помер - сильный мастер, сухой кистью работал), проживал в Николо-Ямском переулке, почти у Яузы, в большом трёхэтажном доме. Наверху переулка, у впадения его в Николо-Ямскую улицу (теперь Ульяновскую) стояла красивая церковь Николы Чудотворца, что на Ямах, снесли её в 54-м году большевики проклятые. Переулочек коротенький, домушечки всё мизерные, неказистые, но какие-то кроткие, и прелестны именно своей нищенской чередой, спускающейся прямо к Яузе. Низ у многих был каменный, верх деревянный, только уж почти их не осталось, а дом-то Василь Васильича (я буду его дальше для краткости называть В. В.) был прямо великан меж ними: красный мощный кирпич, да такой, что можно на торцах увидеть клеймо «НФ» - Нифонт Фаров, кирпичник знаменитый, его заводец был на месте современной цементной гадины, что изуродовала берег Яузы у шлюзов, перед бывшим Салтыковым мостом. Из кирпичей карнизы, резные наличники окон, врата в подъезды (их два) - все, словом, узоры, которые можно было видеть на многих московских домах ещё недавно. Таковы и бахрушинские корпуса, и больничные, и многие, многие. Стиль такой. Купечески-заводской, что ли.
Он жил на третьем этаже, а под ним в комнатке-шкатулке обитала та самая драгоценность, о которой и пойдёт речь. Я ведь о Наташе даже поэмку сочинил, в духе незабвенного Ивана Семёныча Баркова, великого русского поэта, давшего за 50 лет до Пушкина простой и лёгкий русский стих. Похабник, но ведь гениальный похабник, барокко! И вовсе никакая не пошлятина, как принято считать. Его поэзия - душа русская, здоровье народа. Я б ему памятник поставил на Поклонной горе - пусть иностранцы кланяются, въезжая в город: у них такой прелести не найдешь со всеми ихними Гейнами и Гётами. Кстати, и Вася Ситников был талантливейший похабник, ещё оценим его.
Нда. Так вот эта Наташа... Маленькая такая блондиночка с серыми прекрасными глазами и пушистыми бровками. И глаза до того печальные, словно бы вечная скорбь поселилась у ей внутри, но одновременно и с некоей тайной игринкой, как бы вызовом: на-ка, возьми; и смотрит такая женщинка-вдовица (в том ещё и прелесть, что постоянно она была вдовой) на мужчину, как бы сойдя с картины «Неутешное горе», да того и гляди подмигнёт, да ещё ожжёт зрачком. Тут и покойник из гроба выскочит в её объятия, а не то что живой. В скорбных хорошеньких вдовах всегда есть тайная прелесть. Верхняя губка со светлым пушком, как и брови, чуть вздёрнута по-заячьи, задорно поблёскивают беленькие зубки, очень пикантно и тревожно. Чистый выпуклый лоб, говорящий об уме. Это всё, повторяю, я со слов В. В. рассказываю, он её ещё в девках знал. Ну, словом, хороша и мила - простенького того типа, какой понимающим в красоте русской женщины очень нравится. Лет ей в тот трагический период, о котором пойдёт речь, было так чуть за тридцать. Кстати, не только головка и личико, но и фигурка была при ней и, так сказать, недра. В девках одевалась нарядно, весело, летом всё в блузочке батистовой, в плиссированной юбке, чулочки телесного тона, туфельки остроносые на шпильках-каблучках. Цокает по асфальту, бывало: ток-ток, ток-ток. Зимой беличью шубёнку носила, дворянскую шапочку, и всё равно, по моде шестидесятых, в туфельках, а не как сейчас - в сапожищах.
В 60-м году она вселилась в комнатушку, откуда уехали Слуцкие, а соседями в двух других комнатах осталось семейство Демидовых, они были со своими детишками-шпаной страшные пьяницы, дети - просто зверятки. Ну так допекали Наташу, что сил нет. У ней ведь вскоре муженёк появился, тоже красавец, правда, изнеженного типа, сладкого, он красился, пудрился, что очень неприятно в мужиках, но парень был хорист Большого театра, а там все такого вот педерастического типа. И хоть он на сцене только рот разевал, однако ж содержал Наташеньку прилично: вот эта шубка и шапочка, и прочее. Сама она уж больше нигде не служила, но сидела дома и только что шила мужские брюки, она раньше работала в ателье и насобачилась узкие, по тогдашней моде, портки кроить, такие, чтоб без носков влезать, да ещё вот эти любимые ею плиссированные юбки, заказы были из родного ателье. Строчит на своём дореволюционном «Зингере», напевает, а в общем-то свободно и весело живёт бабочка.
Вот только говённенькие соседишки жаловались куда надо, что, мол, Наташа со своим Виктором уж очень гремят кроватью в общую стенку, некапитальную, дощатую (разгораживали когда-то большие комнаты, уплотнялись), да, мол, стучат неприлично, и детки слышат то, чего рано слышать. Интересно, а сами как? Общественность однако не вмешивалась, зато зверятки им кал под дверь подсовывали да дырки в ванной двери провертели, чтоб подглядывать, когда Леда с Лебедем купаются. И ещё кое-что. Но молодые назло им жили счастливо. В 10 утра Наташенька выходит умываться в ванную, с синими кругами вокруг очей (ночи, знать, были хороши!), напевает, Виктору своему яишню жарит, после тот летит в свой Большой - в боярский хор, а она строчит...
А Горе... оно ведь ходит по земле и караулит нас.
Под 1 мая, уже вечером, из Наташиной комнаты, как рассказывали Демидовы, вдруг раздался дикий визг, но не бабий, заметьте, а - как верещит кастрируемый мужик. Почему кастрируемый? После будет понятно. А следом и она заорала. Так оба визжали. Ужас! А В. В. как раз в этот ветер возвращался из мастерской Васи Ситникова, новые вещи его смотрел, и увидал перед своим домом толпу народа, запрудившую весь переулок, а уж к дому и не пройдёшь. Возбуждённо и грозно дышала толпа в вечерней майской синеве, светились белые рубахи мужиков и огоньки папиросок, бабы были по случаю праздника в нарядных платьях, но хоть и прохладно - без кофт, так разгорячены происшествием и вином. Кричали: «Обоях убить надо! Обоях! Гады преступные!» Что такое, думал В. В., пробираясь к дому, кто «преступные»? У подъезда своего он увидел микроавтобус «скорой помощи» и милицейский «газик». Тут попались ему Демидовы и про крики у Наташи рассказали, и что милиция дверь к ним взломала, а сами не открывали, а как медики приехали, их из квартиры выгнали и чтой-то там колдуют. В. В. ждал на улице, потрясённый, он так любил Наташу и не ожидал никакой трагедии.
Но вот потащили на носилках санитары Виктора, бледного, с искажённым лицом, за ним, поддерживаемая под руки, проплелась к «скорой» и Наташа, и тоже лицо страшное. Полураздетая, только пальто накинула. Когда Виктора засовывали в машину, ухватилась за носилки и закричала дурным голосом, её подсадили следом.
«Что такое с ними?» - спросил В. В. у санитаров, но они загадочно ухмылялись, а тётка Аграфена, соседка Наташи по этажу, вдруг через поджатые губы провещала на весь переулок: «Сошшемились оне! Уж я знаю! Это бывают такие бабы, что в горячке зашшемляют мужика у постеле! Вот крест, сошшемились!»
После праздников В. В. узнал от Бориса Иваныча, участкового милиционера, с которым водил знакомство, поил (а то придирается, что люди ходят его картины смотреть), что Виктор в тот же вечер скончался в Склифосовской больнице. Шок у него был сильнейший, да и потеря крови... Нда, случай уникальный. Никак В. В. не ожидал в наше время таких штучек, всё ведь больше из анекдотов. Да ещё чтоб с Наташей такое... Откушение, значит, фаллоса. Чем же? Да ведь чем же ещё, кроме как ртом? Что ж ещё нормальный человек подумать может? А Наташа тоже немного полежала в психической клинике, но вскоре вернулась.
2
Вдова томилась, но в томленьи
Ещё прекраснее и злей
Росли сиреневые тени
Вокруг исплаканных очей.
- Боже мой, Боже мой, - говорил В. В., - что стало с бедной женщиной после этого ужасного случая! Да и не женщина она стала, а прямо тень. Похоронила своего Виктора на Немецком кладбище, у него там родня лежала. Так, через месяц вроде успокоилась. Демидовы её и так, и сяк пытали, что, мол, такое, было-то, но - молчала.
Да повадилась ещё носить исключительно всё чёрное, прямо монашка какая-то, даже вуалю на глаза накидывала, как из дома выходила.
А тем не менее, превратилась в ещё более изумительной красоты женщину. Вот ирония-то! Знаете, странная вещь, но есть такие дамы, что их не благоденствие красит, а горе, и даже очень. Прямо цветок какой-то таинственный, ночная фиалка. Даже, понимаете, благоухание особое, точно что фиалка. Вот и Гоголь - ведь он не зря мёртвой панночкой любовался, ох не зря...
А нрав... Изменилась, да как. Раньше-то была всё такой приветливой, такой весёленькой, пробежит, бывало, мимо меня и весело так здоровается, словно прощебечет: «Здравствуйте, Весиль Весилич!» Так у неё премило получалось через «е»: «Весиль Весилич». Губку чуть приподнимала и сквозь зубки свои беленькие-меленькие. Белочка. А теперь ходит медленно, тенью, и еле-еле «Здравствуйте». И всё.
Демидовы говорили, что тишина у ней в комнате стояла целый день гробовая. Запрётся и носа не высунет. А иной раз тихо рыдает и воет. Страстная женщина, в усмиренье вошла, а легко ли. И ещё пост у ней пошёл, ровно у монашки: картошечка, кашка, холостой супчик, чаишко.
И - ни одного мужичка. Месяца три прошло, воздержание ужасное, как утерпеть? Ведь такие тихонькие печальницы, чёрные скромницы какой бы должны огнь во чреве носить! Тут для сравнения подошёл бы какой-нибудь ущемляющий плоть огненную Савонарола, Клод Фролло либо исступлённая игуменья...
Да вот ещё повадилась вечерами куда-то надолго уходить, до ночи. Занавесит личико вуалей и пропадёт. Выспрашивали Демидовы, подводили и так, и эдак (они как бы придружились, поджалели её, вдовую), но ни в какую. «Вам что за дело? Горе моё, не ваше. Куда хочу, туда и хожу». Думали так, что, небось, проститутничает. Тётка Аграфена ещё выразила догадку: «Поди, к сводне ходит, на Золоторожскую, в монастырские кельи (а точно, в разорённом монастыре проживали такие, в кельях давно напоселяли разный сброд, сперва заводских с «Серпа и Молота», после другие подселились), не иначе мужика ищет, от бешенства матки лечится, я знаю!» Лютая баба Аграфена, зверь, Кабаниха. И ошибалась.
Василь Васильич как-то взял и проследил, куда ж это Наташенька шастает. Вдалеке так, сторонкой, чтоб не заметила, в один вечерок он за нею. Не шла вдовица, а плелася по набережным Яузы, сперва по Николо-Ямской, потом по Берниковской, идёт-постанывает, крестится, за парапет придерживается иногда, а после нырнула в Лыщиков переулок, а там на взгорочке церковка наша невысокая, пузастенькая, Покрова Богородицы. От Яузских ворот недалеко, если кто интересуется. Единственная, между прочим, действующая в округе. Ограда приятная вокруг, причтовый домок в ограде, свечная палаточка у врат. Внутри недурно расписана, иконы старые, тёплая, топят. 1696 году строительства. Два придела: Казанской иконы и св. Иоанна Дамаскина. Хорошая.
Внутри В. В. наблюдал за ней из-за бабок молящихся. А молилась, как потом он выяснил, наблюдая со жгучим любопытством за нею ещё не раз, всё в левой половине - у иконы Божией Матери Одигитрии с младенчиком на ручках. Сперва ставит шесть свечек (почему шесть? - неведомо) в медный многосвечник, потом долго, мелко-мелко так крестится, истово, до полу кланяется, шепчет молитву. На колена станет, опять долго стоит. Да почти что и ляжет, бедная. Батюшке и клиросу никогда не подпевала, всё у ней как бы отдельно, только для себя. Лбом к каменному полу прижмётся и замрёт. Только плечики трясутся от сдерживаемых рыданий.
А потом у ней ещё такое мучительство: с полчаса стоит, ангелица этакая, на одной ноге. На одной! Вы попробуйте. Я пробовал: нет, боле трёх минут никак. И, знаете, свечное пламя так прекрасно дрожит на белом, как алебастр, исступлённом личике, слёзы сверкают, ручки к сердцу прижаты. Это есть святая Агнесса. Чудо что за видение! И ведь изнуряется как! Прямо сектантка какая-то, столпница.
В. В. рассказывал, как в Вильнюсе видел, в костёле, одна приличная дама, начиная прямо с улицы, с брусчатки, ползла по ступеням на второй этаж (молельня - или как там у них называется? - на втором этаже храма была), да и не просто ползла, а на каждой ступени грех отмаливала. Вот какая набожность. У нас, кажись, этого нету. Ну это-то ладно - ползти, а ты вот постой на одной ноге, да с молитвой, да со слезьми. Какое-то самоизуверство. Священник, правда, всё на неё косится, но молчит. А что тут скажешь? Вера!
А после она, значит, опустив очи долу и накинув вуалю, быстро выходит из церькви и - опять по набережным, по набережным... Хотя чувствуется, легче ей, уж не плетётся, легко идёт. Значит, надежда какая-то вымолилась. И ведь оно бы ей ближе по Николо-Ямской ходить, совсем полкилометра. Нет. Видать, пустынная Яуза располагает, вода. И ни разу В. В. не заметила. А может, и заметила, но виду не подала.
Так что ж она вымаливала у Приснодевы? Какой такой тяжкий грех ломал ей поясницу, валился грузом на слабенькие плечики? Мужа, может, просила хорошего? Ребёночка от него, чтоб безумные страсти до смерти своей утишить? Или - порок свой чудовищный убить насмерть? Кто её знает...
А всё ж в последний раз, перед Пасхой, вдруг обернулась на В. В. да так сверкнула очами во тьме, что он оторопел. Подошёл всё же. «Давно знаю, что за мной ходите, Весиль Весилич. Устала от вашего тайного конвоя. Понять вам меня хочется. Что ж, вы художник, душа утончённая, да и верующий. Так прямо и скажу: безумная у меня плоть. Виктора моего любимого убила... Деток не могу родить, неплодна, а хочу очень. И Виктор понимал меня, тоже старался. А что вышло? Но сказать вам всего до конца не могу, отвратительно это, понимаете? Ребёночка бы мне... я б стихла...» - «Дак ты к врачу обратись, есть по этому делу, я подскажу». - «Э-э, нет! Это во мне от дьявола. Ну, ладно, как-нибудь... как-нибудь... Кажется, Богоматерь немножко помогает, вот сейчас мне легче. Тихого найду. Прощайте ж, да не ходите за мной больше, и так уж вся открылась...»
3
На Якиманке, в старом доме
Лились вином златые дни...
Через год она сбросила траур, вуалю больше не одевала. Весна взыграла, блузку да юбочку Наташа одела и как бы повеселела.
А вот и муж новый у ней появился - отставной генерал, за пятьдесят, бравый ещё, неизношенный, кавалерист. Всё-таки кавалерия, хоть и нехотя, но содержалась у нас - отрыжка будёновщины. То есть плохие вояки, но отличные наездники возглавляли синекурные конные ведомства, рано выходили на пенсию и тем отлично кормились. Да ещё где-нибудь, глядишь, преподаёт. Но Наташин генерал - тот хоть много сердца положил в породистых лошадок, и естественно, что скачки и бега на московском ипподроме были его страстью. Так-то был дурак дураком, зато брови имел, как усы, а усы, как брови. И преотлично игрывал, всех жучков ипподромных и жокеев знал по именам, дружил.
А ещё был он пьяница жуткий, как-то она не заметила сразу, но добряк, и на гитаре играл просто превосходно. Посадит себе Наташеньку на колени с лампасами и давай её качать, и в два голоса как запоют «Гайда, тройка, снег пушистый...» или про изумрудный перстень романс, и он, между прочим, такой подарил своей сударушке, она сама хвалилась В. В. Две с половиной тыщи. Это на те-то деньги - ого!
И познакомились они на бегах. Какая-то швейная подруга, из старинных (всё ж кой-кто появлялся у вдовы), затащила её разок из омута тоски и изнурения на ипподром, развеяться, азарт, бывает, сильно лечит. Там Наташа оказалась рядом на трибуне с этим генералом, Семёном Михайловичем (надо же какое совпадение!), разговорились, и тот в два счёта научил её понимать игру. Она даже по его подсказке поставила в «ординаре» и выиграла, а потом в «экспрессе», на ахалтекинца Грома и дончака Галстука, они и пришли в первой тройке, взяли она и генерал по тыще рублей. Естественно, закатились в ресторан «Бега». Генерал со своим приятелем, тоже кавалеристом, полковником Лёшей, и Наташа с подругой Зиной. Хорошо погуляли. У генерала своя чёрная «Волга» была, и его еле домой довёз полковник, а Наташу с подругой тоже развёз.
Чем он её взял? Так думаю, говорил В. В., что истомилась она, просто устала, выдохлась - сколько ж можно молодке с яростной плотью изнуряться, а этот весельчак и добряк, да и богат, и детей ещё может иметь, она так всей душой и рванулась к нему. Он сам недавно похоронил жену, детей не было, в Наташу сразу влюбился по уши. Да и, знаете, старички за пятьдесят такие молодцы бывают, что молодому фору дадут.
Но они решили пока не расписываться, пожить покамест так, мало ли... Военные народ осторожный. И она продолжала носить свою девичью фамилию Торопова, а жили то у ней, то у него, но больше у него: там, в сером тяжелом здании на углу Якиманки и 2-го Спасо-Наливковского переулка у него были хоромы ещё те: три комнатищи, 64 квадратных метра. Там и сыграли свадебку. Был тот полковник, а Наташа позвала Василь Васильича, как душевного человека и которому она открылась тогда. Вино лилось рекой. Генерал ржал жеребцом и пытался изобразить «аллюр три креста». Смеху было!
Зажили, слава Богу. И в церкву она уж больше не ходила. Зато на чёрной «Волге» и-их как подкатывала к своему родному гнезду в Николо-Ямском! Демидовы почернела от зависти. И в стену им больше любовники кроватью не стукали, у них в Наливках было ложе на троих, под балдахином, альков!
Прожили с полгодика. Иногда - по неизвестной причине - генерал вдруг занемогал. Наташа ходила сама не своя. А в один прекрасный день - та же история, что и с Виктором, только кавалерист умер сразу в постели. Сильнейший шок. Врачи-специалисты это знают, они меня поймут. К счастью, без крови.
Официально, разумеется, считалось, что не выдержало сердце старого пьяницы: он в экстазе перешёл на галоп.
И вот - смейтесь не смейтесь - а генерал лёг опять же на Немецкое. Правда, там был салют из автоматов. Его фамилия Старопойлов, вы его найдёте справа за лютеранской часовней. Если, конечно, армия хранит его надгробие. Родных у него никого.
Опять Наташу в психушку, тут её потерзали, хотели даже оставить у Сербского, всё же партийный человек помер, номенклатура. Но... времена, слаба Богу, были ещё вегетарианские, хрущёвские, так что она вернулась к нам.
И - снова на запор. И - опять церьковь, страдания. Но теперь это уже была тень. Так сбочку глянешь: бабушка. Даже В. В. боялся подходить к Наташе.
4
Он был значительный чиновник,
Номенклатурнейший сановник!
Но оказался как любовник
Ни то ни сё... И тоже вдруг
Однажды отошёл супруг.
После генерала, безнадёжно помучась перед иконами, Наташа уехала к тётке на Украину. Не было её с полгода. Возможно, тихая украинская ночь, юг благословенный подлечили её израненную душу, и вот она вдруг явилась - точнее, прикатила на опять же чёрной, но уже «Чаечке» в Николо-Ямский. Синие окна в лимузине, занавески, за рулём шоффэр, на заднем сиденьи - она и молодой красавец-референт самого Катушева, некоей важной сволочи из ЦК. Да, чины Наташиных мужьёв-любовников росли. Каприз судьбы? Бывает. Но ведь, повторяю, она ж так хороша была, это ж плод! Как познакомились, В. В. не знал, но уж наверняка где-нибудь на Днепровском пляже, там у цэкушки есть свои пляжики, а может быть, в прибрежном ресторанчике, партийные мальчики тоже любят злачные места и простую публику, где можно встретить знойную хохлушку. А Наташа - так это еще пикантней. Ну неважно, встретила и встретила.
С генерала ведь ей ничего не причлось, бедной и осталась в своей шкатулке, а на «Зингере» стрекотать уже разленилась, подарки проела, и то самое изумрудное кольцо, помните? А тут свалилось с неба такое...
Хотя именно к небу ближе она и взлетела: на семнадцатый этаж высотного дома на Котельниках, сталинского дворца, во как! Вид из окна! Впрочем, всё как у Горького: ужи живут долго (хотя в горах их не бывает; что за дурь придумал наш буревестник?), а вот соколы бьются легко. Впрочем, по порядку.
Валентин Петрович Огольцов обитал в четырёх комнатах, с прислугой, молодой прыткий блондин, из высших комсомольских начальников, вот теперь уж Катушеву на цырлах готовил доклады, выпускник МИМО, наелся всего доотвалу и стал нормальным современным развратником. Очень прельстился необычной вдовушкой с загадочной тоской в очах. Эти помощники визирей во все века (впрочем, как и султаны - это отмечено у Крафта-Эбинга) любили «выходить в народ», лакомились простушками, чем повульгарнее, погрубее, побесстыжее, тем оно слаще. А Наташа, хоть и из этих волнующих низов, но вела себя как герцогиня. Вот с этим лысеньким бариночком и прилетела наша Леди Гамильтон однажды в Николо-Ямский переулок. Конфектами детвору накормила и показала Валентину свою «шкатулку». Он хохотал. Выпили, как бы на помолвку, со злыми Демидовыми. Те совсем офонарели от этих арабских превращений соседки. Но мысля одна затаилась в их пещерном мозгу: да на хрен ей теперь эта клетушка, поди к нему поселится. И - очень ухаживали.
Да, Сфинкс она, но и Феникс одновременно, из пепла то и дело восстающий: мужей хоронит, а они всё краше да богаче являются. Сказка!
Нда. Зажили, значит, на семнадцатом этаже. Аж виден наш переулок. Расписались. Всё честь по чести, тут он поступил благородно. Теперь она только выезжала в театры, томилась разве что бездействием. А в церкву всё же ходила: теперь уж благодарила Пречистую.
В постели, конечно, возились как безумные. Он думал, что её кой-чему научит, чего заграницами нагляделся, ан - нет: Наташенька превзошла все его фантазии. Что там индийские «Самарара хасин виака» или арабские «Эль Раид отирва Нузхат эль Кхатир»! Русская баба - она что вагон: столкнуть трудно, а как столкнёшь, так не остановишь. А то некоторые нации говорят, что, мол, славянки робки да стыдливы, да фантазии у них нет. Ещё как есть! Это и имел в виду Некрасов наш незабвенный, когда писал «Есть женщины в русских селеньях...» Она молчит, молчит, да вдруг такое отчубучит - малина! Это Валентин Петрович нагляделся на таиландок там всяких, а уж Натальюшка возила его по ложу... Похудел парень, Катушев приглядываться стал: «Е......, что ль, много?»
Да ещё, представьте себе, зачала Наташа. Он-то не очень, рассеянно выслушал (рановато ему, вишь, детишков заводить, пожить, сучку, хотца), а она - ну на седьмом небе от счастья! Ведь не ожидала, да теперь великая цель в жизни, можно и угомонить недра и женскую алчность: дитя внутре.
Однако, раз Диавол свил гнездо во чреве, будет плод Его извергнут. Вышел у ней выкидыш на седьмом месяце. А муж радёхонек.
Взвился Змий!
В мрачный январский вечер вынесли Валентина Петровича ко гробовой машине с напрочь отгрызенным детородным органом. Аж у корня, не иносказательно, а прямо как кусачками отхватили. И, говорят, какая «шишка»-то была! Этого, правда, на Кунцевское свезли.
Зато Наталью пошли тягать весьма серьёзно. И хориста вспомнили, и несчастного конника. А тут, изволите видеть, эдакая номенклатура! Сербский на этот раз совместно со светилами отечественной гинекологии обследовал бедную аж, как говорится, до кишок. Академия медицины установила: да, редкий феномен, зловещий феномен, таких в природе не бывает! Но ведь вот же - бывает. Зубки, понимаете ли, зубёнки тама... Диссертации после написали, гипотезу пошли развивать, что, де, да, по теории Дарвина, в результате эволюции человека от пресмыкающегося, мог второй рот оказаться в половом отверстии, хитиновый слой, то, сё. За миллионы-то лет у единственной особи - мог? Бывает же по 10 сисек на женском теле...
Полгода она у них пролежала на обследовании. Комитет запугивал: вам нельзя жить в нормальном обществе, мы вас поселим... Но, повторяю, всё ж время было вегетарианское, выпустили, но от наследования квартиры и имущества заставили отказаться, да и родня огольцовская вороньём слетелась, давай все тарелки пересчитывать. А она бессребреницей была, матушка, всего только и хранила, что генералов перстень, да и тот в промежутке между последними браками прокушала.
А член номенклатурный, ну тот, отгрызенный, где-то в биологической кунсткамере лежит в спирту до сих пор. Антик-с.
5
И вновь печальница младая,
Над «Зингером» главу склоняя,
Стрекочет. Жаркая слеза
Точит прекрасные глаза...
Она стала вполне старухой, сгорбилась и в чёрном платке до глаз походила на инокиню, прямо боярыня Морозова. Та, кстати, изумительной красоты и редкого женскою жара была дама. Но - сокрушала себя.
Говорили наши бабы, что уж Наташа ездила по женским монастырям, просилась в послушание, принять бремена неудобоносимые, но игуменья (где-то вроде под Воронежем) только раз глянула в серые Натальины глаза и наотрез отказала. Та наверняка ей во всём открылась, но охватило, видать, и видавшую виды постную женщину сатанинским хладом...
Ребёночка так и не удалось родить, а просить на воспитание? - с её-то биографией, тем более, что Комитет бдил над ней. Так следят за бешеным животным, если не отстрелили его. Да мстили, конечно, мстили; хотя могли б и из Столбов не выпустить. Что-то тут есть тёмное...
Пару раз вены резала. Спасли. По ночам из её комнаты Демидовы слышали задушаемый вой в подушку.
- Но, Боже, чем, чем виновата бедная русская девочка пред Тобою, что не даёшь Ты ей хоть малого успокоения, хоть тихой смерти! - восклицал в сердцах Василь Васильич.
Не в силах больше торчать целыми днями в одиночестве, устроилась Наташа в ателье. Там как-то смякла. Всё ж целый день на людях, отвлечение, да и доходы прибавились, а то ведь подработка домашняя совсем пропала. Как-то встретилась с В. В. на улице, бледно улыбнулась и прошептала, опустив глаза: «Здравствуйте, Весиль Весилич». Хотел он её порасспросить, да только ручкой белоснежной махнула...
Так он в последний раз видел эти чудные русские глаза.
6
В изношенной военной паре
Он был немного подшофе,
Но что-то мощно выпирало
В его линялых галифе.
Вот и настал конец этой горестной истории.
В марте 64-го года, перед падением Хрущёва, Наташа сменила церьковь, таскалась на Вшивую горку, к Успению в Гончарах. Там попы болгарские служат, да и всё новые, а у Покрова батюшка раз не выдержал и ногами аж затопал - на её столпничество, грозил изгнать с позором из прихода. Она ведь ещё выдумала всю службу лежать пред своей иконою на полу. А тут попик младой, приятный, всё воспринимал нормально, раз даже позвал открыть душу: «Ведь это сердце разрывается, глядя, как вы терзаетесь, чадо». Она смотрела на него безмолвно и воспалённо.
2 апреля должна была быть Пасха.
В чистый четверг с утра Наташа стояла на молитве, отпросилась в ателье, что-то подсказывало ей: быть сегодня чуду.
Возле неё стоял на коленах молодой парень - высокий, жилистый, такие раньше богатыри были на Руси; с длинным изящного северного письма ликом, в мягкой бородке, с синими «нестеровскими» глазами. А сам в солдатской телогрейке и галифе, заправленных в кирзачи.
Кланялись и подпевали хору вместе. Косились друг на друга.
Как глянула Наташа на него, так вся и вспыхнула внутри, сердце зашлось. А когда встали и, неловко поворотившись, она коснулась его галифе, током ударило её в самые недра: он! он! почему - не знала, но именно его ждала все эти годы! Жених истинный, Телец жданный!
Властно зажгла (для предлогу) ещё одну свечу от его свечи и шепнула:
- Совестно, право, во время молитвы, но прошу... очень прошу вас по окончании всенощной подождать меня на улице. Поговорить надо. Это очень важно. Подождёте?
Парень, не глядя на неё, молча кивнул.
На улице, возле церковного угла, он ждал её.
- Что вам угодно, сударыня?
И это было тоже странно: кто нынче так говорит: «сударыня», да с таким оборотом? Смущённо, словно девочка, она заторопилась речами:
- Видите ли... здесь неудобно... пройдёмте вниз к реке... не думайте ничего дурного, но если б вы знали, как для меня важна эта встреча с вами... Идёмте?
Он спокойно, хотя и несколько недоуменно поглядывая на неё, зашагал рядом. Изредка переговариваясь замечаниями насчёт сегодняшней службы, они спустились по Вшивой горке, там перешли через мост и вышли к Яузе. Стояла чудная ночь начала апреля, когда уже всё потихоньку вздрагивает от истинного дыхания весны. И особенно после церковной духоты свежий, сырой воздух наполнял кровь кислородом, кружил голову, будил желания. Пахло снегом, керосином от воды, острым мужским запахом от заношенной одежды парня. Хлюпала вода от медленно, неслышно, словно дух, проплывающей баржи-говновоза с красными огоньками на бортах, а на мелких волнах прыгали отражения огонёчков, наскакивали дружка на дружку и, словно лягушки, совокуплялись...
Облокотясь о парапет, Наташа взволнованно заговорила, что хоть и грешно в такую ночь говорить о подобных вещах, но - пусть как хочет он! - а ей он - давно жданный и желанный, ей его, может, Бог послал за все её страдания, что она воскресла, что она безумно влюблена в него...
Она была в такой лихорадке, молола такие речи, даже забыла представиться, а ведь прошла с километр по всей Гончарной и Вшивой горке - а он всё вдруг понял, просто взял её за руки и сказал:
- Я тоже люблю тебя. Как увидал в церкви, так и... всё. Зовут меня Евгений. Евгений Ломакин. А тебя?
- Наташа. Наталья Торопова.
- Какое красивое имя. Почему-то в жизни мне встречались красавицы только Наташи.
- Правда? - зарделась она. - А Женя... Евгений... О, это тоже... Не имя, а роман, - засмеялась, показывая белые зубки. Глаза её были огромны и сияли. Его бородка поблёскивала капельками влаги, даже в синей ночной тьме светились голубые очи.
Пошли вдоль реки к Высоко-Яузскому мосту, к её дому.
Она рассказала о себе всё, почти всё. Он слушал и сострадал.
- Сними платок, ты в нём старуха, я хочу видеть твои волосы.
Она сняла, он взял его под мышку, другой рукой поддерживал её, а волосы Наташины рассыпались и тут же засверкали влагой. Она была безумно хороша! Он даже приостановился...
Потом стал рассказывать о себе, и тоже прямо и откровенно. Он учился в семинарии в Сергиевой лавре, при ней и жил. Но как-то тёмный Промысел подтолкнул его познакомиться с приехавшей к архимандриту по хозяйственным делам молодой монахиней; кстати, тоже Наташей. В первую же ночь они соблазнились друг другом. Он провёл её тайком в свою комнатку, которую снимал на Первомайской улице, и давшая обет безбрачия пала. Вскоре она уехала в свой монастырь, а по прошествии известного времени приготовилась рожать.. Полноту невозможно было скрыть, как она ни утягивалась. А родила всё-таки прямо в стенах монастыря, так уж вышло, никто не поверит, а вышло.
Разразился страшный скандал. Монахиня вылетела из монастыря, а Евгений из семинарии.
Он - сирота («сирота» - нежно подумала Наташа, и сердце сжалось), прячется теперь от армии, родом из сибирской деревни, а здесь нет ни угла, ни работы. Хотел вот служить Богу, он ведь из религиозной семьи, но...
- Видишь, какая беда.
Она помолчала и вдруг властно сказала:
- Ты будешь жить у меня. Мы сейчас ко мне и идём. Во-он там, видишь, где Яуза поворот делает, мой Николо-Ямский переулок и мой дом. Мы поженимся.
- Да, мы поженимся.
И так они это просто решили и легко говорили, что можно было только дивиться. Но влюблённые не знают правил жизни.
Под мостом он стал целовать её. Она боялась только одного: умереть в его объятиях. И так шли, останавливались и целовалась, и она обжигалась о его восставшие галифе.
Истомились же так, что по лестнице поднимались две дрожащие тени, она зажимала ему рот рукою, а в комнате он легко взвил её на воздух и понёс к кровати. И тут она всё вспомнила, что случалось с нею, и зашептала горячечно:
- Милый... милый... Боже мой... мне страшно! Только будь стоек... стоек... у меня бывают... бы... вают... спазмы... но только бы не сейчас... о, счастье моё! счастье моё!
С улыбкой В. В. сказал: «Не будем описывать страстей человеческих, наша кисть слаба здесь, да и к чему? Люди знают, что это такое... Но вот конец...»
7
Но тут игра плохая вышла...
И. Барков
Они даже не разделись. И дверь, к несчастью, замкнулась на английский замок.
У Наташи началась спазмы. Произошло защемление.
Евгений взвыл и начал терзать калёным железом нежную розу. О, это было не то орудие, что у его предшественников! Он долго вырывался из таинственных клещей. Оба дико кричали. Вдруг он отчаянно дёрнулся в последний раз и умер. Она в ужасе поняла это, когда тело его обмякло и упало на неё с локтей. Тем не менее её хватка не отпускала, а член был намертво зажат и не слабел.
Демидовы уже стучали в дверь. Наташа молча исходила кровью.
«Скорая» почему-то никак не ехала. У нас это бывает.
Под утро она впилась в его холодные губы, окружённые шелковистой бородкой и усами, последним смертным поцелуем и отошла...
В последних объятиях они закоченели, как Эсмеральда с Квазимодо. Трупы разъять не смогли. В. В. тоже прибежал под утро, услыхав дикую суету в доме, всё это видел и упросил, взяв похороны на себя, положить мёртвых любовников в общую колоду.
Их закопали на Немецком кладбище (да-да, опять на Немецком, у В. В. там было место возле его тётки). Можно найти эту романтическую могилу недалеко за обелисками лётчиков эскадрильи «Нормандия-Неман». Там стоит плоский камень в полтора метра вышиной, с высеченным крестом и эпитафией:
«ТУТ СТРАСТЬ ВЕЛИКАЯ ЛЕЖИТ»
За эту надпись ему пришлось побороться с кладбищенским начальством, но деньги сделали своё дело.
После рассказа Василь Васильича я часто ходил к этой могиле, особенно вёснами. Смотрел задумчиво на камень и... восхищался.
Да, я всегда буду восхищаться этой невиданной Любовью.
Впрочем, вот уж давно не был там, жива ли та могила? Кому интересно - обязательно сходите.
1985