На опоре
Для начала маленькое пояснение для немузыкантов:
вот вы наверняка замечали, что оперные певцы поют как-то не так, как простые смертные или там попса? И что характерно - абсолютно без микрофона (в отличие от остальных) и при этом перекрывают своим голосом симфонический оркестр и любой величины заполненный зал. И слышно будет в самом дальнем уголке, даже если поют тихо-тихо.
И это не только потому, что голоса у них сильнейшие, но их ещё и долго учат как петь. Из этой науки запомним только, что академические певцы поют “на опоре” (специальным образом поставленное дыхание). А остальные поют просто так. Безусловно, всех нас учат вокалу, но толк выходит не из всякого.
… Дело было в Риме. Это был наш второй приезд, поэтому на афишах, расклеенных по всему
центру, уже не значилось - “Первый Российский хор в Риме”, но мы всё ещё были большой экзотикой и, к слову, тем самым хором.
Невозможно описать ощущение, когда находишься в том месте, о котором столько читал в детстве, столько видел фотографий и репродукций, что казалось, попал в затёртую до дыр хрестоматию по истории искусства. И добавим сюда эйфорию от того, что до этого у тебя было абсолютно непоколебимая уверенность, что ты тут никогда-никогда не будешь и быть не можешь, ну как в Античном мире.
Концерты и гастроли - это отдельная песнь, толстый авантюрный роман, бесконечный сериал в музейном интерьере, отложим на потом, а сегодня речь пойдёт о маленьком эпизоде в студенческой столовой.
Жили мы в сосновом лесу в пригороде Рима, в маленьких деревянных домиках, человека по 4 в каждом. Мы практически не пересекались с другими обитателями, режим у каждой группы был свой, и завтрак подавали индивидуально под каждую группу, а потом подгоняли красивый двухэтажный автобус и увозили на весь день, возвращая глубокой ночью, так что я ничего об этом месте и не помню, кроме огромных сосен, домиков и кафетерии с длинными деревянными столами.
Хоров (как и русских) до нас там никогда не было; в основном, студенческие спортивные команды или туристические группы, поэтому повара и официанты таращились на нас и уговаривали дирижерку на предмет что-нибудь спеть. В 7 утра хором, вообще-то, поётся туго, поэтому дирижерка отнекивалась и обещала, что может быть споём в день отъезда, тем более, уезжать будем посередине дня.
Покровителем и светлым ангелом нашего хора был немец, настоятель крупного кафедрального собора, который и устраивал нам гастроли, поэтому жили мы чаще в монастырях, пели в известных храмах и сопровождали нас священники. С одним из них мы, четыре подружки, очень сдружились и ходили всегда вместе.
Отец Павел был чех, в юности сбежавший в Германию, гонимый заветной мечтой - стать священником. Он достиг высокого положения, имел свой приход и был биритаулистом, т.е. мог совершать православные и католические обряды.
Выпускник ватиканской Академии (названия не помню), он в совершенстве знал 5 языков - чешский, немецкий, итальянский, русский и забыла-какой. Из-за русского его и пригласили сопровождать наш хор в качестве помощника, гида и переводчика.
Он сам проводил экскурсии и показывал храмы, с удовольствием отвечая на вопросы, и, договариваясь с кем-то незримым, проводил нас в те места, которые были недоступны посетителям. Поражали огромные “закулисные” пространства, как государство в государстве.
Мы любили с ним поговорить, особенно о традициях, религиях, незнакомых именах и произведениях искусства. Он охотно пускался в любые подробные объяснения, но никогда не начинал беседу сам, особенно на религиозную тему, а всегда ждал вопроса.
Одинокий по жизни, он трогательно заботился о нас как о своих родных, радуясь, когда может порадовать и чувствовал нашу ответную нежность...
И вот, в наш последний день, закончили мы обед расслабленно, и дирижерка вяло пустила по рядам весть, что надо бы спеть.
Мы покривились маленько, но деваться некуда.
Надо сказать, что пение за обеденным столом при низком потолке - не наш жанр. У нас вообще-то церковный репертуар и сложная светская программа, а всяких там разудалых “оп-ля!” у нас нет, а народ, жаждущий нас слышать в непринуждённой обстановке, слабо это представляет.
Выучить что-нибудь легкомысленно-бисовое наш хор тоже никак не сподоблялся, поэтому в подобных случаях и бисах на светских концертах объявлялась одна и та же незыблемая руссконароднаяпесня “Подмосковные вечера”.
Любите ли вы “Подмосковные вечера” так, как люблю их я? Я их ненавижу, Я даже шутить на эту тему не могу. Эта песня (а особенно в нашем исполнении) вызывала у меня приступы всех болезней, припадков и аллергий, которые существуют в природе.
Не буду расписывать художественные ценности данного произведения, чтобы не отвлекаться, но просьба исполнить ПВ, для меня как быку красное. Я не пела. Я смотрела вниз и глубоко дышала, но до конца меня редко хватало, и я начинала ругаться с подругой, как она может это петь. Она, отбиваясь, шипела между фразами и щипалась, кто-нибудь из верхнего ряда пихал меня папкой, и я переключалась наверх, администратор хора, всегда певшая рядом, начинала рычать : “- Прекратите, уже почти допели”.
Я не люблю “Подмосковные вечера”.
И поэтому, только поэтому, а совсем не из-за какого-нибудь снобизма, я не присоединилась к нестройному хору, кисло затянувшему постылую песню.
Надо сказать, не только я отлынивала, нас и так было многовато на этот зал, поэтому отдувались те, кто находился ближе к восторженным слушателям.
И вот, поём мы, поём, как вдруг в кафетерию вваливается американская мужская баскетбольная команда. Довольно шумно и фамильярно рассаживаясь напротив, они заинтересованно поглядывали на нас, перекидываясь короткими фразами (хм… вообще-то музыка звучит), потом, разглядев сгрудившихся официантов, трепетно слушавших пение, и видимо, поняв, что сейчас их обслуживать никто не кинется, а может, ещё чем другим занедоволились, но, в знак одного им ведомого протеста, грянули они со всей дури бодрый американский марш. Мы обалдели.
Как-никак, но мы поём, а зрители слушают, а тут поверх этого, как по ажурным кружевам кирзовыми сапогами прёт напролом мужланский марш. Вот зачем?.. И на минуточку представьте себе этих парней: молодые, здоровенные, да у них размер ноги - половина нашего роста, а напротив - мы, маленькие учителки музыки и один старик. Неприятно.
Но больше всех расстроился Павел. Всю поездку он носился с нами как наседка с цыплятами, подкладывая что послаще да помягче, а тут такое.
Он сделал попытку усовестить баскетболистов, но они не собирались останавливаться. Он поискал глазами дирижерку, но она кивнула ему, мол, всё нормально, ну их.
Он бормотал нам, бросьте, девочки, они же здоровенные мужики, и как не совестно, только не расстраивайтесь…
- Да Вы что, - прошептала подруга, - они не знают, с кем связались, мы же поём на опоре, - и показала на свой живот.
Он посмотрел, куда она показала, но не успокоился. Он качал головой и вздыхал, а песня, не останавливаясь, перешла в “По Дону гуляет”, а это вам не “Вечера”, там есть где развернуться. Хор принял вызов.
Американцы, как и положено среднестатистическим гражданам, больше одного куплета редко знали, и суетливо запрыгали с песни на песню. Нам спешить было некуда.
И только горе Павла росло и росло. Он выглядел как ребёнок, который бежал навстречу людям с распахнутыми руками, а ему плюнули в лицо. На его бледных щеках проступили красные пятна, он ёрзал и что-то сокрушенно бормотал.
Я погладила его по ладони:
- Не переживайте. Смотрите…
А между тем, в хоре происходили изменения, невидимые непосвященному глазу:
медленно, как можно незаметнее, по одной, девицы осторожно меняли положение, тихонечко выпрямляясь и расправляя плечи. Кто сидел, облокотившись на стол, как бы невзначай отклонялись назад, перекрещенные ноги ставились ровно, одна к другой, подбородки медленно поднимались, ушло благодушие из глаз.
И не сразу, опять же постепенно, стал меняться звук: он округлялся и тяжелел, превращаясь из эфира в тяжелую воду, и уже половодьем заполняя и раздвигая пространство.
Мы ещё не запели в полную силу, ещё и голоса не налились как следует, а американцы, учуяв неладное, занервничали и принялись отбивать себе ритм ногами и руками (кроссовки - ерунда, мягкие, а ладони по столу - много хуже). Но и это - детские утехи, наша махина уже развернулась в полную мощь и вышла на прямую.
Хор расслаивался на голоса. Если представить мелодию в виде луча, который пересекает комнату, то многоголосие - это множество лучей, решёткой пронизывающее пространство, не оставляя свободного места. А у нас - гармония и глубина, подголосочная полифония и самая сильная группа - низы, контральто; куда щенячьему маршу до академического хора, который пел в крупнейших кафедральных соборах Европы?
Американцы давным давно замолчали и притихли, а мы всё пели, уже для себя, скупо обмениваясь взглядами, стараясь прикрыть торжествующий огонёк, рвущийся наружу: кто с мечом к нам придёт. . .
Затих финальный аккорд.
Итальянцы, счастливые, как именнники, свысока поглядывая на американцев, замерли, как будто ждали команды - можно шуметь и в воздух чепчики или ещё нет?
И в этой тишине поднимается наша пышнотелая дирижёрка и, подняв бровь, интонацией Раневской из “Золушки”:
- Пойдёмте, девочки! - и поплыла между рядами.
Мы встали, и задрав носы, пошли за ней. Баскетболисты повскакивали и устроили нам стоячую овацию с криками браво, под которые мы гордо шли на выход (что ни говори, а они народ незлобивый). Итальянцы выхватили Павла и по очереди трясли ему руку, кричали и передавали горячие восторги и поклоны, они чувствовали себя победителями.
На улице мы, хоть и знали, что нас всё ещё провожают взглядами, но уже стали болтать и смеяться. Павел, счастливо сморкаясь, бегал среди нас и по сотому разу рассказывал как он переживал.
Он семенил, подпрыгивая, как счастливый дошкольник, и говорил без остановки, отбегая к новым и новым хористкам, как он думал сначала - Ну как же так?! и как не верил, а потом опять - Это как же так?!
И обежав хор пару раз и разнеся свой восторг и насобирав ответных впечатлений, вернулся к нам. Чтобы не надоесть своими вращающимися по кругу восторгами, он притих, и шёл, вновь переживая эту историю уже внутри себя, жестикулируя и двигая губами, видимо, представляя, как он станет рассказывать это своим друзьям, когда вернётся. И, поймав на себе один из взглядов, приструнился, но, не справившись с радостью, накатывающей новым кругом, выдохнул:
- Ну как же, как же я люблю это слово - наапори!
вот вы наверняка замечали, что оперные певцы поют как-то не так, как простые смертные или там попса? И что характерно - абсолютно без микрофона (в отличие от остальных) и при этом перекрывают своим голосом симфонический оркестр и любой величины заполненный зал. И слышно будет в самом дальнем уголке, даже если поют тихо-тихо.
И это не только потому, что голоса у них сильнейшие, но их ещё и долго учат как петь. Из этой науки запомним только, что академические певцы поют “на опоре” (специальным образом поставленное дыхание). А остальные поют просто так. Безусловно, всех нас учат вокалу, но толк выходит не из всякого.
… Дело было в Риме. Это был наш второй приезд, поэтому на афишах, расклеенных по всему
центру, уже не значилось - “Первый Российский хор в Риме”, но мы всё ещё были большой экзотикой и, к слову, тем самым хором.
Невозможно описать ощущение, когда находишься в том месте, о котором столько читал в детстве, столько видел фотографий и репродукций, что казалось, попал в затёртую до дыр хрестоматию по истории искусства. И добавим сюда эйфорию от того, что до этого у тебя было абсолютно непоколебимая уверенность, что ты тут никогда-никогда не будешь и быть не можешь, ну как в Античном мире.
Концерты и гастроли - это отдельная песнь, толстый авантюрный роман, бесконечный сериал в музейном интерьере, отложим на потом, а сегодня речь пойдёт о маленьком эпизоде в студенческой столовой.
Жили мы в сосновом лесу в пригороде Рима, в маленьких деревянных домиках, человека по 4 в каждом. Мы практически не пересекались с другими обитателями, режим у каждой группы был свой, и завтрак подавали индивидуально под каждую группу, а потом подгоняли красивый двухэтажный автобус и увозили на весь день, возвращая глубокой ночью, так что я ничего об этом месте и не помню, кроме огромных сосен, домиков и кафетерии с длинными деревянными столами.
Хоров (как и русских) до нас там никогда не было; в основном, студенческие спортивные команды или туристические группы, поэтому повара и официанты таращились на нас и уговаривали дирижерку на предмет что-нибудь спеть. В 7 утра хором, вообще-то, поётся туго, поэтому дирижерка отнекивалась и обещала, что может быть споём в день отъезда, тем более, уезжать будем посередине дня.
Покровителем и светлым ангелом нашего хора был немец, настоятель крупного кафедрального собора, который и устраивал нам гастроли, поэтому жили мы чаще в монастырях, пели в известных храмах и сопровождали нас священники. С одним из них мы, четыре подружки, очень сдружились и ходили всегда вместе.
Отец Павел был чех, в юности сбежавший в Германию, гонимый заветной мечтой - стать священником. Он достиг высокого положения, имел свой приход и был биритаулистом, т.е. мог совершать православные и католические обряды.
Выпускник ватиканской Академии (названия не помню), он в совершенстве знал 5 языков - чешский, немецкий, итальянский, русский и забыла-какой. Из-за русского его и пригласили сопровождать наш хор в качестве помощника, гида и переводчика.
Он сам проводил экскурсии и показывал храмы, с удовольствием отвечая на вопросы, и, договариваясь с кем-то незримым, проводил нас в те места, которые были недоступны посетителям. Поражали огромные “закулисные” пространства, как государство в государстве.
Мы любили с ним поговорить, особенно о традициях, религиях, незнакомых именах и произведениях искусства. Он охотно пускался в любые подробные объяснения, но никогда не начинал беседу сам, особенно на религиозную тему, а всегда ждал вопроса.
Одинокий по жизни, он трогательно заботился о нас как о своих родных, радуясь, когда может порадовать и чувствовал нашу ответную нежность...
И вот, в наш последний день, закончили мы обед расслабленно, и дирижерка вяло пустила по рядам весть, что надо бы спеть.
Мы покривились маленько, но деваться некуда.
Надо сказать, что пение за обеденным столом при низком потолке - не наш жанр. У нас вообще-то церковный репертуар и сложная светская программа, а всяких там разудалых “оп-ля!” у нас нет, а народ, жаждущий нас слышать в непринуждённой обстановке, слабо это представляет.
Выучить что-нибудь легкомысленно-бисовое наш хор тоже никак не сподоблялся, поэтому в подобных случаях и бисах на светских концертах объявлялась одна и та же незыблемая руссконароднаяпесня “Подмосковные вечера”.
Любите ли вы “Подмосковные вечера” так, как люблю их я? Я их ненавижу, Я даже шутить на эту тему не могу. Эта песня (а особенно в нашем исполнении) вызывала у меня приступы всех болезней, припадков и аллергий, которые существуют в природе.
Не буду расписывать художественные ценности данного произведения, чтобы не отвлекаться, но просьба исполнить ПВ, для меня как быку красное. Я не пела. Я смотрела вниз и глубоко дышала, но до конца меня редко хватало, и я начинала ругаться с подругой, как она может это петь. Она, отбиваясь, шипела между фразами и щипалась, кто-нибудь из верхнего ряда пихал меня папкой, и я переключалась наверх, администратор хора, всегда певшая рядом, начинала рычать : “- Прекратите, уже почти допели”.
Я не люблю “Подмосковные вечера”.
И поэтому, только поэтому, а совсем не из-за какого-нибудь снобизма, я не присоединилась к нестройному хору, кисло затянувшему постылую песню.
Надо сказать, не только я отлынивала, нас и так было многовато на этот зал, поэтому отдувались те, кто находился ближе к восторженным слушателям.
И вот, поём мы, поём, как вдруг в кафетерию вваливается американская мужская баскетбольная команда. Довольно шумно и фамильярно рассаживаясь напротив, они заинтересованно поглядывали на нас, перекидываясь короткими фразами (хм… вообще-то музыка звучит), потом, разглядев сгрудившихся официантов, трепетно слушавших пение, и видимо, поняв, что сейчас их обслуживать никто не кинется, а может, ещё чем другим занедоволились, но, в знак одного им ведомого протеста, грянули они со всей дури бодрый американский марш. Мы обалдели.
Как-никак, но мы поём, а зрители слушают, а тут поверх этого, как по ажурным кружевам кирзовыми сапогами прёт напролом мужланский марш. Вот зачем?.. И на минуточку представьте себе этих парней: молодые, здоровенные, да у них размер ноги - половина нашего роста, а напротив - мы, маленькие учителки музыки и один старик. Неприятно.
Но больше всех расстроился Павел. Всю поездку он носился с нами как наседка с цыплятами, подкладывая что послаще да помягче, а тут такое.
Он сделал попытку усовестить баскетболистов, но они не собирались останавливаться. Он поискал глазами дирижерку, но она кивнула ему, мол, всё нормально, ну их.
Он бормотал нам, бросьте, девочки, они же здоровенные мужики, и как не совестно, только не расстраивайтесь…
- Да Вы что, - прошептала подруга, - они не знают, с кем связались, мы же поём на опоре, - и показала на свой живот.
Он посмотрел, куда она показала, но не успокоился. Он качал головой и вздыхал, а песня, не останавливаясь, перешла в “По Дону гуляет”, а это вам не “Вечера”, там есть где развернуться. Хор принял вызов.
Американцы, как и положено среднестатистическим гражданам, больше одного куплета редко знали, и суетливо запрыгали с песни на песню. Нам спешить было некуда.
И только горе Павла росло и росло. Он выглядел как ребёнок, который бежал навстречу людям с распахнутыми руками, а ему плюнули в лицо. На его бледных щеках проступили красные пятна, он ёрзал и что-то сокрушенно бормотал.
Я погладила его по ладони:
- Не переживайте. Смотрите…
А между тем, в хоре происходили изменения, невидимые непосвященному глазу:
медленно, как можно незаметнее, по одной, девицы осторожно меняли положение, тихонечко выпрямляясь и расправляя плечи. Кто сидел, облокотившись на стол, как бы невзначай отклонялись назад, перекрещенные ноги ставились ровно, одна к другой, подбородки медленно поднимались, ушло благодушие из глаз.
И не сразу, опять же постепенно, стал меняться звук: он округлялся и тяжелел, превращаясь из эфира в тяжелую воду, и уже половодьем заполняя и раздвигая пространство.
Мы ещё не запели в полную силу, ещё и голоса не налились как следует, а американцы, учуяв неладное, занервничали и принялись отбивать себе ритм ногами и руками (кроссовки - ерунда, мягкие, а ладони по столу - много хуже). Но и это - детские утехи, наша махина уже развернулась в полную мощь и вышла на прямую.
Хор расслаивался на голоса. Если представить мелодию в виде луча, который пересекает комнату, то многоголосие - это множество лучей, решёткой пронизывающее пространство, не оставляя свободного места. А у нас - гармония и глубина, подголосочная полифония и самая сильная группа - низы, контральто; куда щенячьему маршу до академического хора, который пел в крупнейших кафедральных соборах Европы?
Американцы давным давно замолчали и притихли, а мы всё пели, уже для себя, скупо обмениваясь взглядами, стараясь прикрыть торжествующий огонёк, рвущийся наружу: кто с мечом к нам придёт. . .
Затих финальный аккорд.
Итальянцы, счастливые, как именнники, свысока поглядывая на американцев, замерли, как будто ждали команды - можно шуметь и в воздух чепчики или ещё нет?
И в этой тишине поднимается наша пышнотелая дирижёрка и, подняв бровь, интонацией Раневской из “Золушки”:
- Пойдёмте, девочки! - и поплыла между рядами.
Мы встали, и задрав носы, пошли за ней. Баскетболисты повскакивали и устроили нам стоячую овацию с криками браво, под которые мы гордо шли на выход (что ни говори, а они народ незлобивый). Итальянцы выхватили Павла и по очереди трясли ему руку, кричали и передавали горячие восторги и поклоны, они чувствовали себя победителями.
На улице мы, хоть и знали, что нас всё ещё провожают взглядами, но уже стали болтать и смеяться. Павел, счастливо сморкаясь, бегал среди нас и по сотому разу рассказывал как он переживал.
Он семенил, подпрыгивая, как счастливый дошкольник, и говорил без остановки, отбегая к новым и новым хористкам, как он думал сначала - Ну как же так?! и как не верил, а потом опять - Это как же так?!
И обежав хор пару раз и разнеся свой восторг и насобирав ответных впечатлений, вернулся к нам. Чтобы не надоесть своими вращающимися по кругу восторгами, он притих, и шёл, вновь переживая эту историю уже внутри себя, жестикулируя и двигая губами, видимо, представляя, как он станет рассказывать это своим друзьям, когда вернётся. И, поймав на себе один из взглядов, приструнился, но, не справившись с радостью, накатывающей новым кругом, выдохнул:
- Ну как же, как же я люблю это слово - наапори!