Андре Шенье (ч.2)
Продолжаем...
ЛОГИКА БОРЬБЫ
Удивительно ли, что революция поначалу вызвала у Андре Шенье пламенный энтузиазм? Известие о первых раскатах революционной грозы он получил в Лондоне, где находился с конца 1787 года в качестве секретаря французского посла (ему все-таки пришлось в конце концов поступить на официальную службу). Жизнь в английской столице его тяготила все это время, а с лета 1789 года стала совсем нестерпимой. Франция бурлит, там начались небывалые перемены, в Париже - восстание, сокрушена зловещая политическая тюрьма Бастилия - символ деспотического режима, восходит долгожданная заря свободы. А в Лондоне стоит настороженная тишина, и Андре не с кем поделиться своей радостью: английское «высшее общество» с молчаливым неодобрением приглядывается к событиям на континенте, а ближайшее окружение посла «его христианнейшего величества» и не скрывает своего недовольства. Андре рвется домой. На короткое время он приезжает в Париж в 1789 году, а весной 1790 года под предлогом болезни окончательно покидает Англию, без сожалений оставляя дипломатическое поприще. Теперь не время думать об «устойчивом» положении в жизни, когда неустойчивым стало все вокруг. Он еще не знает, что будет делать, но ясно, что не останется в стороне от событий. Лирическая поэзия временно отходит на задний план - сейчас только успевай следить за множеством брошюр, памфлетов, речей, разбираться в их разноголосице, чтобы не отстать от неудержимого потока событий.
Андре на первых порах единодушен и с Лебреном, и с Давидом, и с братом Мари Жозефом. Да и вообще ведь это время всеобщего опьянения только что обретенной или, по крайней мере, провозглашенной свободой. Кто, кроме самых заскорузлых аристократов, поспешно укладывающих свои сундуки и удирающих за границу, не радуется победе депутатов третьего сословия, не приветствует «Декларацию прав человека и гражданина»! Как не умилиться: даже брат короля, герцог Орлеанский, добровольно отказывается от своего титула и велит впредь именовать себя Филиппом Эгалите, да и сам король позволяет надеть на себя красный фригийский колпак! Отрезвление, однако, приходит быстро. Вскоре выясняется, что благополучие мнимое, что Франция далеко не едина и чревата новыми, еще более грозными событиями. Как грибы после дождя, множатся статьи и брошюры, обвиняющие Национальное собрание в половинчатости, в нежелании идти навстречу требованиям народа, в клубах и на стихийно возникающих собраниях в кафе и на площадях ораторы произносят пламенные речи, зовущие к продолжению борьбы. Но Андре Шенье это не по душе. Его словно заворожила пышная фразеология Мирабо и других героев первых месяцев революции. События этих месяцев представляются ему достойными всяческого прославления, и, воодушевленный ими, он берется за перо и пишет, конечно, уже не идиллию, не элегию, а велеречивую «пиндарическую» оду «Клятва в зале для игры в мяч». Что и говорить, событие, которому он посвятил ее, имело крупное историческое значение. 20 июня 1789 года третье сословие впервые выказало открытое неповиновение королевской власти. Его депутаты в Генеральных штатах, найдя запертым помещение в Версале, где происходили их заседания, собрались в зале для игры в мяч и поклялись не расходиться, пока не выработают конституцию. В ознаменование этого события к его годовщине Национальное собрание заказало Луи Давиду полотно, изображающее момент клятвы. Давид написал эту картину, вложив в нее весь свой энтузиазм. В его величественной многофигурной композиции собравшаяся вокруг Мирабо толпа депутатов и выглядывающие из всех дверей и окон зрители из народа охвачены единым порывом, сознанием величия переживаемой минуты. Картина Давида и вдохновила Шенье на его оду. В сложных, девятнадцатистрочных строфах Шенье прославляет торжественный акт клятвы, восхваляет Давида, восторженно говорит о низвержении тирании, об утвердившейся свободе и законности.
Однако тут же оказывается, что «суверенный народ» должен удержаться от «горьких злоупотреблений своей внезапно обретенной независимостью». Шенье заклинает народ не слушать «жадных льстецов», «палачей-ораторов, называющих себя его друзьями». Вся вторая часть оды - призыв к политическому и социальному миру, предостережение против «смутьянов». Вот каким языком заговорил тот, кто недавно еще был певцом «мирных нег» и сельской тишины!
Что произошло с Андре Шенье? Почему он, восторженно встретивший революцию, счел ее дело законченным уже на самом начальном этапе и занял охранительную позицию? Едва ли ему лично были дороги интересы аристократов и крупных буржуа. Быть может, он и в самом деле вообразил, что с провозглашением формальной свободы и равенства возрождается тот «золотой век», о котором он мечтал, относя его в своих идиллиях в далекое античное прошлое? Возможно, он, поэт гармонии и мира, надеялся на идиллическую тишь и гладь, и его потому осердили «сеятели раздоров»? Об этом можно только догадываться. Но так или иначе, тот, кто цеплялся за иллюзию якобы уже достигнутого всеобщего благоденствия, неминуемо должен был прийти в столкновение с теми, кто ее разрушал.
Логика событий вовлекала теперь всех в политическую борьбу, не допускала нейтральности, а человека, владевшего словом, пером и наделенного живым темпераментом, заставляла становиться активным деятелем той или иной партии, объединяться со своими единомышленниками. Андре Шенье делает и этот шаг и, каковы бы ни были его субъективные побуждения, совершает трагическую, непоправимую ошибку, связав свою судьбу с лагерем контрреволюции. Он примыкает к созданному в либеральных салонах «Обществу 1789 года» и печатает в «Записках» этого общества «Уведомление французскому народу о его истинных врагах». Кто же эти враги, по мнению Андре Шенье? С одной стороны, это непримиримые противники всяких изменений, аристократы-эмигранты, осевшие в Кобленце, но, с другой стороны, это те, кто препятствует восстановлению «порядка и равновесия», разжигает страсти, подстрекает к новым восстаниям. В этом политическом сочинении, так же как и в следующем - «Размышления о духе партий», Андре Шенье еще не называет прямо своего главного противника, но он легко угадывается: это весьма влиятельное уже на том этапе революции «Общество друзей конституции», более известное под названием Якобинского клуба.
«Общество 1789 года» не выдерживает натиска революционной волны и распадается. Однако из его обломков вместе с отпавшей от Якобинского клуба группировкой умеренных образуется Клуб фельянов, где подвизаются те, кто хотел бы задержать революцию на дальних рубежах. Андре Шенье вступает в этот клуб и порывает со своими бывшими друзьями, которые примкнули к якобинцам, в частности с Луи Давидом. На протяжении 1791-1792 годов французские граждане имеют возможность с удовлетворением или негодованием, смотря по их взглядам, читать в «Монитере» и в органе фельянов «Журналь де Пари» желчные и язвительные антиякобинские статьи Шенье. В своих нападках он не различает будущих «умеренных» и «крайних» Национального конвента - жирондистов и монтаньяров: всех их он равно осуждает и клеймит.
В это время его часто видят на трибуне Клуба фельянов, и в памяти современников запечатлелся его облик - невысокого роста, коренастого человека, с большой головой, крупным носом и пылающими гневом серо-голубыми глазами, неистового оратора, обрушивающего громы и молнии на головы своих политических противников. Да, Шенье теперь ничуть не похож на бегущего людской суеты героя своих элегий!
Замечает ли он, что повинен в тех самых грехах, которые он приписывает враждебной ему партии? Ведь он обвиняет якобинцев в пагубной демагогии, а как раз сам и упражняется в ней, доказывая, что наиболее последовательные революционеры являются будто бы истинными врагами революции, компрометируют и грязнят ее дело. Выступая против «разжигания страстей» и призывов к насилию, он сам пропагандирует ненависть и требует репрессий. Но борьба есть борьба, и тот, кто не идет в ногу с революцией, неминуемо оказывается ее врагом. О степени накала политических страстей, овладевших в то время людьми, говорит схватка в печати между Андре Шенье и его братом якобинцем Мари Жозефом. Мари Жозеф резко отмежевался от воззрений брата и защищал своих единомышленников, утверждая, что удар по ним - это удар по самой революции. Андре отвечал в язвительном тоне, а Камилл Демулен в газете «Парижские революции» презрительно отзывался об Андре и восхвалял Мари Жозефа, и никого не удивляло, что родные братья оказались по разные стороны баррикады. Братья теперь окончательно утратили общий язык и сталкивались по любому поводу. Стоило Мари Жозефу выступить с требованием торжественной встречи в Париже сорока солдат-швейцарцев, взбунтовавшихся против своего реакционного начальства, как Андре тут же объявил это в печати «позором для Франции». Но борьба приближалась к развязке. Ход событий предопределил поражение Андре Шенье и победу лагеря, к которому примкнул его брат.
Давно ли просохли чернила под актом, возвещавшим об установлении во Франции конституционной монархии, а уже народ возмутился снова, ворвался во дворец, низложил короля и препроводил его в тюрьму Тампль. С 10 августа 1792 года французская революция вступила в свой новый, более высокий этап. Вскоре Национальный конвент торжественно провозгласил Францию республикой. Дело, за которое стоял Андре Шенье, было теперь окончательно проиграно. Клуб фельянов был распущен, антиреспубликанские печатные органы закрыты, политические единомышленники Андре Шенье рассеялись и должны были держаться как можно незаметнее, чтобы не было хуже. Андре Шенье возвращается к частной жизни, вновь отдается поэзии и филологическим штудиям древних авторов. Правда, он делает еще одну заведомо обреченную попытку вмешаться в политику. В ночь после знаменитого поименного голосования в Конвенте, решившего участь короля, когда Мари Жозеф Шенье, взойдя на трибуну, твердо произнес «Смерть!», Андре Шенье строчит проект письма Людовика XVI Национальному собранию с требованием разрешить ему апеллировать к народу.
Грозный 1793 год Андре Шенье проводит уединенно в Версале: здесь, вдали от политических бурь, бушующих в столице, он может чувствовать себя в большей безопасности. Он замолчал, но не смирился. Ненависть в нем пылает с прежней силой. Когда контрреволюционная фанатичка Шарлотта Корде вонзает кинжал в Марата, он пишет в ее честь оду, давая полную волю своему негодованию против тех, кто осудил на казнь виновницу этого преступного деяния. И одновременно в опустевших парках Версаля он слагает другую оду, полную скорби о минувшем блеске и величии придворной жизни. Так поэт, некогда восславлявший падение тирании, стал защитником короля и певцом «старого режима».
Но он держался теперь в тени, и о нем как будто даже забыли. Лишь случайное стечение обстоятельств привело его в тюрьму. Агент Комитета Общественного Опасения, который явился для производства обыска в один парижский дом, где в это время находился Андре Шенье, осмелившийся сделать вылазку в Париж, арестовал его как «подозрительное лицо», не имея понятия, кто он такой. Несколько месяцев проводит Андре Шенье в тюрьме Сен-Лазар среди разношерстной толпы арестантов, из которых ежедневно несколько человек всходят на эшафот.
Он пишет здесь на узких полосках бумаги свои последние стихи, которые тайно передает навещающему его отцу. Он искренне сочувствует осужденным, искренне возмущается беспощадными судьями, которые посылают их на смерть. Живость чувства, пафос отвлеченной «человечности» наполняют его тюремные стихи неподдельным волнением. Если не знать конкретных обстоятельств, нельзя не проникнуться сожалением к расстающейся с жизнью во цвете лет героине оды «Юная пленница», не быть захваченным обличительным негодованием «Ямбов». Со времени Агриппы д'Обинье никто во Франции не писал таких гневных стихов, как «Ямбы», в которых, верный своим античным пристрастиям, Шенье обратился к традиции Архилоха и Ювенала. И как образец сатирического обличения, «Ямбы» оказали впоследствии значительное влияние на поэтов французской демократии XIX века - Барбье и Гюго. Но в 1794 году они были фактом прежде всего политическим, и о них нельзя судить вне исторической оценки якобинской политики, целью которой было спасти родину и революцию.
Естественно, что Шенье, ожидавшему наступления своего рокового часа, в это время было не до объективности, но мы не можем расценить «Ямбы» иначе, как плод его глубочайшего заблуждения. Закономерным результатом сделанного им ложного выбора явился и его трагический конец. 7-го термидора II года республики революционный трибунал приговаривает Андре Шенье к смертной казни за его предыдущую политическую деятельность и попытку вызвать бунт в тюрьме. Исполнение приговора было назначено на тот же день. По преданию, сообщенному Латушем, Андре Шенье в телеге, увозившей осужденных к месту казни, читал вслух со своим другом Руше, сидевшим на скамье рядом с ним, отрывки из «Андромахи» Расина, а взойдя на эшафот, ударил себя по лбу и воскликнул: «А все-таки у меня было здесь кое-что».
Немало поклонников Шенье впоследствии сокрушалось о роковом для него стечении обстоятельств: ведь нужно было только два дня оттяжки, чтобы он остался в живых. Не прошло сорока восьми часов после казни Шенье, как якобинская диктатура рухнула, и вскоре ее вождь Максимилиан Робеспьер проследовал по тому же скорбному пути, в конце которого была гильотина. Началось торжество термидорианской реакции, революция пошла на убыль. Сколько же было притаившихся врагов у правительства революционной демократии, если им удалось, в конце концов, свалить его! Так мог ли якобинский трибунал в тот момент, когда стоял вопрос о жизни и смерти республики и революции, пощадить непримиримого врага революционной власти - Андре Шенье? Казни был предан реакционный политик, а поэт Андре Шенье вовсе и не был известен.
ЖИВОЕ НАСЛЕДИЕ
Но уже следующее поколение узнало Шенье-поэта и оценило его по достоинству. Оно увидело, что в своих лучших произведениях предреволюционного времени он не только воплотил благородный гуманизм просветителей, но в известном смысле заглянул вперед, в XIX век. Было замечено, что Шенье сумел воскресить дух античной поэзии, отойти от свойственного XVIII веку вневременного абстрактного представления об универсальном и неизменном во все эпохи человечестве, приблизиться к исторической конкретности в восприятии прошлого. А истинный лиризм Шенье вызвал сочувственный отклик у тех, кто разочаровался в старом классицизме и искал новых звучаний в поэзии, которая теперь все заметнее отрывалась от традиций и становилась на путь романтизма.
У французских литераторов, в том числе у молодого Гюго, Андре Шенье, по слову Пушкина, «попал в романтики». Пушкин был против причисления Шенье к этой школе, в которой многое вызывало его неодобрение. Но и к французским поэтам XVIII века Пушкин после лицея заметно начал остывать, а с томиком Шенье в издании Латуша он не расстается и в Петербурге, и на юге, и в селе Михайловском, переводит его, творчески воспроизводит его мотивы в крымских стихах, объединенных в издании 1826 года под общим названием «Подражания древним». И когда Пушкин говорит, что Шенье «из классиков классик», то не значит ли это, что он отмечает у него особое сгущение «классического», то есть античного, материала, придающее его поэзии новую прелесть, которой нельзя обнаружить у поэтов позднего классицизма?
Не желая отдавать Шенье романтикам, Пушкин обратил внимание как раз на то в творчестве французского поэта, что его самого привлекало в романтизме,- на умение передать своеобразие ушедшей в прошлое культуры, в данном случае - выразить мировосприятие древних.
Пушкину был близок гуманизм поэзии Шенье, его приверженность ко всему естественному, природному, глубокий и чистый лиризм, цельное и светлое языческое мироощущение. И сегодня, оценивая наследие Андре Шенье, мы вправе, прежде всего, сослаться на отношение к нему великого русского поэта. Но и без обращения к этому высокому авторитету идиллии и элегии Шенье продолжают восприниматься как стихи живые, полные грации и поэтичности. Впрочем, если разобраться в этом ощущении, то окажется, что стихи Шенье и ныне пленяют тем же, чем некогда пленяли Пушкина.
ЛОГИКА БОРЬБЫ
Удивительно ли, что революция поначалу вызвала у Андре Шенье пламенный энтузиазм? Известие о первых раскатах революционной грозы он получил в Лондоне, где находился с конца 1787 года в качестве секретаря французского посла (ему все-таки пришлось в конце концов поступить на официальную службу). Жизнь в английской столице его тяготила все это время, а с лета 1789 года стала совсем нестерпимой. Франция бурлит, там начались небывалые перемены, в Париже - восстание, сокрушена зловещая политическая тюрьма Бастилия - символ деспотического режима, восходит долгожданная заря свободы. А в Лондоне стоит настороженная тишина, и Андре не с кем поделиться своей радостью: английское «высшее общество» с молчаливым неодобрением приглядывается к событиям на континенте, а ближайшее окружение посла «его христианнейшего величества» и не скрывает своего недовольства. Андре рвется домой. На короткое время он приезжает в Париж в 1789 году, а весной 1790 года под предлогом болезни окончательно покидает Англию, без сожалений оставляя дипломатическое поприще. Теперь не время думать об «устойчивом» положении в жизни, когда неустойчивым стало все вокруг. Он еще не знает, что будет делать, но ясно, что не останется в стороне от событий. Лирическая поэзия временно отходит на задний план - сейчас только успевай следить за множеством брошюр, памфлетов, речей, разбираться в их разноголосице, чтобы не отстать от неудержимого потока событий.
Андре на первых порах единодушен и с Лебреном, и с Давидом, и с братом Мари Жозефом. Да и вообще ведь это время всеобщего опьянения только что обретенной или, по крайней мере, провозглашенной свободой. Кто, кроме самых заскорузлых аристократов, поспешно укладывающих свои сундуки и удирающих за границу, не радуется победе депутатов третьего сословия, не приветствует «Декларацию прав человека и гражданина»! Как не умилиться: даже брат короля, герцог Орлеанский, добровольно отказывается от своего титула и велит впредь именовать себя Филиппом Эгалите, да и сам король позволяет надеть на себя красный фригийский колпак! Отрезвление, однако, приходит быстро. Вскоре выясняется, что благополучие мнимое, что Франция далеко не едина и чревата новыми, еще более грозными событиями. Как грибы после дождя, множатся статьи и брошюры, обвиняющие Национальное собрание в половинчатости, в нежелании идти навстречу требованиям народа, в клубах и на стихийно возникающих собраниях в кафе и на площадях ораторы произносят пламенные речи, зовущие к продолжению борьбы. Но Андре Шенье это не по душе. Его словно заворожила пышная фразеология Мирабо и других героев первых месяцев революции. События этих месяцев представляются ему достойными всяческого прославления, и, воодушевленный ими, он берется за перо и пишет, конечно, уже не идиллию, не элегию, а велеречивую «пиндарическую» оду «Клятва в зале для игры в мяч». Что и говорить, событие, которому он посвятил ее, имело крупное историческое значение. 20 июня 1789 года третье сословие впервые выказало открытое неповиновение королевской власти. Его депутаты в Генеральных штатах, найдя запертым помещение в Версале, где происходили их заседания, собрались в зале для игры в мяч и поклялись не расходиться, пока не выработают конституцию. В ознаменование этого события к его годовщине Национальное собрание заказало Луи Давиду полотно, изображающее момент клятвы. Давид написал эту картину, вложив в нее весь свой энтузиазм. В его величественной многофигурной композиции собравшаяся вокруг Мирабо толпа депутатов и выглядывающие из всех дверей и окон зрители из народа охвачены единым порывом, сознанием величия переживаемой минуты. Картина Давида и вдохновила Шенье на его оду. В сложных, девятнадцатистрочных строфах Шенье прославляет торжественный акт клятвы, восхваляет Давида, восторженно говорит о низвержении тирании, об утвердившейся свободе и законности.
Однако тут же оказывается, что «суверенный народ» должен удержаться от «горьких злоупотреблений своей внезапно обретенной независимостью». Шенье заклинает народ не слушать «жадных льстецов», «палачей-ораторов, называющих себя его друзьями». Вся вторая часть оды - призыв к политическому и социальному миру, предостережение против «смутьянов». Вот каким языком заговорил тот, кто недавно еще был певцом «мирных нег» и сельской тишины!
Что произошло с Андре Шенье? Почему он, восторженно встретивший революцию, счел ее дело законченным уже на самом начальном этапе и занял охранительную позицию? Едва ли ему лично были дороги интересы аристократов и крупных буржуа. Быть может, он и в самом деле вообразил, что с провозглашением формальной свободы и равенства возрождается тот «золотой век», о котором он мечтал, относя его в своих идиллиях в далекое античное прошлое? Возможно, он, поэт гармонии и мира, надеялся на идиллическую тишь и гладь, и его потому осердили «сеятели раздоров»? Об этом можно только догадываться. Но так или иначе, тот, кто цеплялся за иллюзию якобы уже достигнутого всеобщего благоденствия, неминуемо должен был прийти в столкновение с теми, кто ее разрушал.
Логика событий вовлекала теперь всех в политическую борьбу, не допускала нейтральности, а человека, владевшего словом, пером и наделенного живым темпераментом, заставляла становиться активным деятелем той или иной партии, объединяться со своими единомышленниками. Андре Шенье делает и этот шаг и, каковы бы ни были его субъективные побуждения, совершает трагическую, непоправимую ошибку, связав свою судьбу с лагерем контрреволюции. Он примыкает к созданному в либеральных салонах «Обществу 1789 года» и печатает в «Записках» этого общества «Уведомление французскому народу о его истинных врагах». Кто же эти враги, по мнению Андре Шенье? С одной стороны, это непримиримые противники всяких изменений, аристократы-эмигранты, осевшие в Кобленце, но, с другой стороны, это те, кто препятствует восстановлению «порядка и равновесия», разжигает страсти, подстрекает к новым восстаниям. В этом политическом сочинении, так же как и в следующем - «Размышления о духе партий», Андре Шенье еще не называет прямо своего главного противника, но он легко угадывается: это весьма влиятельное уже на том этапе революции «Общество друзей конституции», более известное под названием Якобинского клуба.
«Общество 1789 года» не выдерживает натиска революционной волны и распадается. Однако из его обломков вместе с отпавшей от Якобинского клуба группировкой умеренных образуется Клуб фельянов, где подвизаются те, кто хотел бы задержать революцию на дальних рубежах. Андре Шенье вступает в этот клуб и порывает со своими бывшими друзьями, которые примкнули к якобинцам, в частности с Луи Давидом. На протяжении 1791-1792 годов французские граждане имеют возможность с удовлетворением или негодованием, смотря по их взглядам, читать в «Монитере» и в органе фельянов «Журналь де Пари» желчные и язвительные антиякобинские статьи Шенье. В своих нападках он не различает будущих «умеренных» и «крайних» Национального конвента - жирондистов и монтаньяров: всех их он равно осуждает и клеймит.
В это время его часто видят на трибуне Клуба фельянов, и в памяти современников запечатлелся его облик - невысокого роста, коренастого человека, с большой головой, крупным носом и пылающими гневом серо-голубыми глазами, неистового оратора, обрушивающего громы и молнии на головы своих политических противников. Да, Шенье теперь ничуть не похож на бегущего людской суеты героя своих элегий!
Замечает ли он, что повинен в тех самых грехах, которые он приписывает враждебной ему партии? Ведь он обвиняет якобинцев в пагубной демагогии, а как раз сам и упражняется в ней, доказывая, что наиболее последовательные революционеры являются будто бы истинными врагами революции, компрометируют и грязнят ее дело. Выступая против «разжигания страстей» и призывов к насилию, он сам пропагандирует ненависть и требует репрессий. Но борьба есть борьба, и тот, кто не идет в ногу с революцией, неминуемо оказывается ее врагом. О степени накала политических страстей, овладевших в то время людьми, говорит схватка в печати между Андре Шенье и его братом якобинцем Мари Жозефом. Мари Жозеф резко отмежевался от воззрений брата и защищал своих единомышленников, утверждая, что удар по ним - это удар по самой революции. Андре отвечал в язвительном тоне, а Камилл Демулен в газете «Парижские революции» презрительно отзывался об Андре и восхвалял Мари Жозефа, и никого не удивляло, что родные братья оказались по разные стороны баррикады. Братья теперь окончательно утратили общий язык и сталкивались по любому поводу. Стоило Мари Жозефу выступить с требованием торжественной встречи в Париже сорока солдат-швейцарцев, взбунтовавшихся против своего реакционного начальства, как Андре тут же объявил это в печати «позором для Франции». Но борьба приближалась к развязке. Ход событий предопределил поражение Андре Шенье и победу лагеря, к которому примкнул его брат.
Давно ли просохли чернила под актом, возвещавшим об установлении во Франции конституционной монархии, а уже народ возмутился снова, ворвался во дворец, низложил короля и препроводил его в тюрьму Тампль. С 10 августа 1792 года французская революция вступила в свой новый, более высокий этап. Вскоре Национальный конвент торжественно провозгласил Францию республикой. Дело, за которое стоял Андре Шенье, было теперь окончательно проиграно. Клуб фельянов был распущен, антиреспубликанские печатные органы закрыты, политические единомышленники Андре Шенье рассеялись и должны были держаться как можно незаметнее, чтобы не было хуже. Андре Шенье возвращается к частной жизни, вновь отдается поэзии и филологическим штудиям древних авторов. Правда, он делает еще одну заведомо обреченную попытку вмешаться в политику. В ночь после знаменитого поименного голосования в Конвенте, решившего участь короля, когда Мари Жозеф Шенье, взойдя на трибуну, твердо произнес «Смерть!», Андре Шенье строчит проект письма Людовика XVI Национальному собранию с требованием разрешить ему апеллировать к народу.
Грозный 1793 год Андре Шенье проводит уединенно в Версале: здесь, вдали от политических бурь, бушующих в столице, он может чувствовать себя в большей безопасности. Он замолчал, но не смирился. Ненависть в нем пылает с прежней силой. Когда контрреволюционная фанатичка Шарлотта Корде вонзает кинжал в Марата, он пишет в ее честь оду, давая полную волю своему негодованию против тех, кто осудил на казнь виновницу этого преступного деяния. И одновременно в опустевших парках Версаля он слагает другую оду, полную скорби о минувшем блеске и величии придворной жизни. Так поэт, некогда восславлявший падение тирании, стал защитником короля и певцом «старого режима».
Но он держался теперь в тени, и о нем как будто даже забыли. Лишь случайное стечение обстоятельств привело его в тюрьму. Агент Комитета Общественного Опасения, который явился для производства обыска в один парижский дом, где в это время находился Андре Шенье, осмелившийся сделать вылазку в Париж, арестовал его как «подозрительное лицо», не имея понятия, кто он такой. Несколько месяцев проводит Андре Шенье в тюрьме Сен-Лазар среди разношерстной толпы арестантов, из которых ежедневно несколько человек всходят на эшафот.
Он пишет здесь на узких полосках бумаги свои последние стихи, которые тайно передает навещающему его отцу. Он искренне сочувствует осужденным, искренне возмущается беспощадными судьями, которые посылают их на смерть. Живость чувства, пафос отвлеченной «человечности» наполняют его тюремные стихи неподдельным волнением. Если не знать конкретных обстоятельств, нельзя не проникнуться сожалением к расстающейся с жизнью во цвете лет героине оды «Юная пленница», не быть захваченным обличительным негодованием «Ямбов». Со времени Агриппы д'Обинье никто во Франции не писал таких гневных стихов, как «Ямбы», в которых, верный своим античным пристрастиям, Шенье обратился к традиции Архилоха и Ювенала. И как образец сатирического обличения, «Ямбы» оказали впоследствии значительное влияние на поэтов французской демократии XIX века - Барбье и Гюго. Но в 1794 году они были фактом прежде всего политическим, и о них нельзя судить вне исторической оценки якобинской политики, целью которой было спасти родину и революцию.
Естественно, что Шенье, ожидавшему наступления своего рокового часа, в это время было не до объективности, но мы не можем расценить «Ямбы» иначе, как плод его глубочайшего заблуждения. Закономерным результатом сделанного им ложного выбора явился и его трагический конец. 7-го термидора II года республики революционный трибунал приговаривает Андре Шенье к смертной казни за его предыдущую политическую деятельность и попытку вызвать бунт в тюрьме. Исполнение приговора было назначено на тот же день. По преданию, сообщенному Латушем, Андре Шенье в телеге, увозившей осужденных к месту казни, читал вслух со своим другом Руше, сидевшим на скамье рядом с ним, отрывки из «Андромахи» Расина, а взойдя на эшафот, ударил себя по лбу и воскликнул: «А все-таки у меня было здесь кое-что».
Немало поклонников Шенье впоследствии сокрушалось о роковом для него стечении обстоятельств: ведь нужно было только два дня оттяжки, чтобы он остался в живых. Не прошло сорока восьми часов после казни Шенье, как якобинская диктатура рухнула, и вскоре ее вождь Максимилиан Робеспьер проследовал по тому же скорбному пути, в конце которого была гильотина. Началось торжество термидорианской реакции, революция пошла на убыль. Сколько же было притаившихся врагов у правительства революционной демократии, если им удалось, в конце концов, свалить его! Так мог ли якобинский трибунал в тот момент, когда стоял вопрос о жизни и смерти республики и революции, пощадить непримиримого врага революционной власти - Андре Шенье? Казни был предан реакционный политик, а поэт Андре Шенье вовсе и не был известен.
ЖИВОЕ НАСЛЕДИЕ
Но уже следующее поколение узнало Шенье-поэта и оценило его по достоинству. Оно увидело, что в своих лучших произведениях предреволюционного времени он не только воплотил благородный гуманизм просветителей, но в известном смысле заглянул вперед, в XIX век. Было замечено, что Шенье сумел воскресить дух античной поэзии, отойти от свойственного XVIII веку вневременного абстрактного представления об универсальном и неизменном во все эпохи человечестве, приблизиться к исторической конкретности в восприятии прошлого. А истинный лиризм Шенье вызвал сочувственный отклик у тех, кто разочаровался в старом классицизме и искал новых звучаний в поэзии, которая теперь все заметнее отрывалась от традиций и становилась на путь романтизма.
У французских литераторов, в том числе у молодого Гюго, Андре Шенье, по слову Пушкина, «попал в романтики». Пушкин был против причисления Шенье к этой школе, в которой многое вызывало его неодобрение. Но и к французским поэтам XVIII века Пушкин после лицея заметно начал остывать, а с томиком Шенье в издании Латуша он не расстается и в Петербурге, и на юге, и в селе Михайловском, переводит его, творчески воспроизводит его мотивы в крымских стихах, объединенных в издании 1826 года под общим названием «Подражания древним». И когда Пушкин говорит, что Шенье «из классиков классик», то не значит ли это, что он отмечает у него особое сгущение «классического», то есть античного, материала, придающее его поэзии новую прелесть, которой нельзя обнаружить у поэтов позднего классицизма?
Не желая отдавать Шенье романтикам, Пушкин обратил внимание как раз на то в творчестве французского поэта, что его самого привлекало в романтизме,- на умение передать своеобразие ушедшей в прошлое культуры, в данном случае - выразить мировосприятие древних.
Пушкину был близок гуманизм поэзии Шенье, его приверженность ко всему естественному, природному, глубокий и чистый лиризм, цельное и светлое языческое мироощущение. И сегодня, оценивая наследие Андре Шенье, мы вправе, прежде всего, сослаться на отношение к нему великого русского поэта. Но и без обращения к этому высокому авторитету идиллии и элегии Шенье продолжают восприниматься как стихи живые, полные грации и поэтичности. Впрочем, если разобраться в этом ощущении, то окажется, что стихи Шенье и ныне пленяют тем же, чем некогда пленяли Пушкина.