Папины мемуары. часть 16
Александр Дроздовский
ЖИЗНЬ МОЯ...
часть 16 (Первый класс и начало войны)
ПЕРВЫЕ ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Обычно происходящие в детстве события запоминаются надолго. Но вот такой ответственный момент, как поход первый раз в первый класс, абсолютно выпал из моей памяти. Более того, мне совершенно не запомнился почти весь период учебы в первых двух классах. Но свою первую учительницу, Валентину Александровну Мельникову, очень хорошо помню, до мельчайших подробностей: строгий костюм, аккуратно зачесанные волосы, стянутые в тугой узел, стройная осанка. Гордая и справедливая - настоящая классная дама. Я ей больших хлопот не доставлял, так как был неплохо подготовлен в детском садике. Единственным уроком, на котором я не радовал Валентину Александровну, было чистописание. В моих тетрадях из-за каракулей и помарок этот предмет превращался в грязнописание. Валентина Александровна поклялась, что научит меня писать красиво и чисто, добьется этого, во что бы то ни стало. Но... «Мечты-мечты, где ваша сладость?» Началась война, моя учительница эвакуировалась, а оставшимся педагогам мой почерк был по барабану (в наше время говорили «до лампочки»). В результате, я по-прежнему пишу каракулями и очень завидую тем, у кого ровный и красивый почерк. Но я и сейчас уверен, что у Валентины Александровны ничего не получилось бы, ведь недаром же говорят, что почерк - от бога, и что по нему определяют характер человека. Это подтверждается и большим сходством моего почерка с Мишкиным. А ведь он учился писать далеко от Мстиславля, аж в самом Ленинграде. Ну, а раз почерки одинаковые, значит и характеры тоже! И это меня невероятно радует, потому что я до сих пор боготворю своего старшего брата.
Итак, первые два года учебы пролетели очень быстро и незаметно, а в третий класс я уже пошел при новой власти - во время оккупации.
Боюсь ответственно заявить, что перед войной всем в нашей стране жилось хорошо. Но на жизнь в Мстиславле, как мне казалось, грешно было жаловаться. Главным мерилом тогда был хлеб, и отсутствие очередей за ним свидетельствовало о «цветущей» жизни в городе. В магазинах были и продукты, и товары, и дешевая водка. А по качеству продукты значительно превосходили послевоенные. Мне особенно запомнились вафли тех времен, они были толстые, сочные, в виде треугольника. Ничего более вкусного я в жизни не ел.
А какое внимание уделялось детям! Помню незабываемые коллективные выезды на автомашинах в лес, на маевки. Сколько впечатлений о дороге (ведь проехать на автомашине уже было для нас счастьем!), о лесном воздухе, обедах на поляне под духовой оркестр. Все это было сказочно красиво. А какие были новогодние вечера!.. До сих пор помню плетеные корзиночки с новогодними подарками. Как на мой детский взгляд, время было просто хорошее. Нам же было неведомо, что кого-то сажали или ссылали, а может, у нас этого и не было.
Как вдруг…
НАЧАЛО ВОЙНЫ
То не тучи грозовые облака,
Понад Тереком, над кручей залегли…
Кличут трубы молодого казака,
Пыль седая встала облаком вдали.
Началась война с немцами. Моментально в магазинах исчезли продукты первой необходимости: соль, сахар, спички, мыло. Появились огромные очереди. Доходило до того, что очередь за хлебом занимались с вечера, и люди стояли всю ночь, прижавшись друг к другу от холода. Но, несмотря на то, что добывать пропитание становилось всё труднее и труднее, жизнь подбрасывала нам иногда нечаянные радости. Так, однажды по местному радио передали новость о том, что в конце нашей улицы, на лугу, расположилось стадо коров, которых перегоняли подальше от линии фронта. Коров надо было подоить, чтобы освободить вымя и облегчить им переход, и желающих участвовать в дойке приглашали на луг с ведрами. Причем, весь удой можно было забрать с собой. Разумеется, моя мать с подругами оказались на лугу одними из первых. Я тоже побежал за ними. И вот мать доит корову, и уже полдоёнки надоила, а я смотрю на небо и вижу, что там творится что-то неладное: с запада, со стороны фронта, стремительно приближается темная-претемная туча. Она перекрывала всё небо, надвигаясь, как огромная очень ровная плита, с уходящим в бесконечную высоту, словно срезанным, передним краем. Казалось, что наступает конец света, кругом становилось всё мрачнее и мрачнее. Доярки так перепугались, что им было уже не до молока. Побросав ведра и подхватив своих детей, они бросились бежать с криками: «Бабоньки, конец света!» Как только мы с матерью укрылись в доме, зарницы заполыхали одна за другой, загрохотал гром. Одна молния даже расколола громадный тополь в нашем дворе и выбила у меня из рук ложку. Однако всё обошлось грозой, и на этот раз конца света мы не увидали. Но такого страшного неба мне не доводилось видеть больше никогда. Казалось, что это силы небесные предупреждали: «Быть большой беде!»
Война все ближе подкатывала к городу. Стали появляться отдельно бегущие в сторону Смоленска солдаты нашей «непобедимой» армии (тогда они еще назывались «красноармейцами»). Вид у них был довольно жалкий - небритые, в кое-как нахлобученных пилотках, в плохо намотанных обмотках, многие без оружия. Они бежали по нашей улице, которая вела к мосту через реку Вехра. Не отступали, а именно бежали. А где же танки, артиллерия, минометы и прочая военная техника? Напрашивался печальный вывод: к войне мы не были готовы, поэтому так быстро продвигались вражеские войска по Беларуси. После того как пробежали последние безоружные защитники нашей Родины, наступила какая-то зловещая тишина, как в песне у «Песняров»: «Стала ціха-ціха на ўсёй зямлі». И тишина эта ничего хорошего не предвещала, напротив, она даже пугала своей непредсказуемостью.
Через несколько дней по этой же дороге заходили немецкие солдаты, и сердце сжималось от боли за наших. Все немцы были откормленные, передвигались на мотоциклах, в модных шинелях, с закатанными рукавами. За пехотой двигались обозы на добротных повозках, которые тащили лоснящиеся мощные кони - тяжеловозы с подвязанными хвостами. На повозках - кованные, окрашенные в зеленый цвет ящики со снарядами. Словом, никакого сравнения с нашей драпающей армией. Даже отец мой, не любивший советскую власть, расстроился и грустно выдохнул:
- Ну, все, пиздец большевикам.
На что я, воспитанный на ура-патриотических лозунгах, возразил, что мы непременно победим. Ход последующих событий в очередной раз подтвердил, что устами младенца глаголет истина.
Официально бегство наших солдат называли «отходом на заранее подготовленные позиции», а немцы, если верить советскому радио, надежно остановлены где-то далеко от нас. На самом же деле они были на подходе к городу, хотя, возможно, это был десант. Кое-кто из жителей (члены партий, руководство) успели эвакуироваться, вернее, убежать от немцев из-под самого носа. Но народ в основном остался и покорно ждал своей участи, спасаясь в погребах от выстрелов и снарядов. В этом плане наша семья оказалась в лучшем положении, так как отец подготовил для нас индивидуальное бомбоубежище. Для этого он использовал один из нескольких имевшихся на польском кладбище склепов. Входы в них были засыпаны, но отец знал их расположение. Склеп представлял собою надежное подземное сооружение с прочными стенками, арочным сводом и дверями, оббитыми железом. Главное, что эти склепы находились вне построек, так что им не страшны были пожары и завалы. Угроза могла исходить только от прямого попадания бомбы. Но и в этом случае мы были в более выгодном положении, чем другие - хоронить-то нас не надо было, поскольку склеп и так находился возле наших семейных могилок.
«Хозяина» склепа ради удобства остальных пришлось потеснить: его оцинкованный гроб отец подвинул к стене, засыпал землей и положил на него щит, сделанный из досок. Так что можно и сидеть, и лежать. Теперь нам было не страшно, и, как говорится: «В гробу мы видели эту войну»!
Поскольку склеп был просторным, мы пригласили еще две еврейских семьи - наших ближайших соседей, Кагановых и Заранкиных. Так что скучно нам не было. Отсиживались в склепе мы двое или трое суток, пока не услышали чужую, разговорную, какую-то лающую речь. Ужас - над нами немцы. Как быть? За себя мы не очень волновались, больно мы им нужны! А вот как они поступят с евреями, которых больше одной трети в городе? Для выяснения этого вопроса, решено было отправить на разведку меня и Шайку, моего дружка, внешне не похожего на еврея. Выпустили нас тихонько за двери. Поднимаемся по ступенькам и видим: на краю кладбища, на лужайке, расположился небольшой отряд немцев, человек 20-30, с полевой кухней. Немцы обедали, кто-то играл на губной гармошке. Завидев нас, подозвали к себе:
- Киндер, ком хер!
Подходить было страшно - враги ведь. Но немцы улыбались, шутили, накормили даже кашей и угостили галетами, так что ничего звериного мы не обнаружили. Вот только запах у них был какой-то ненашенский. Заграничный какой-то, причем вонючий - запах дешевого одеколона, мыла и прокисшего сукна. После такого дружественного угощения со стороны завоевателей надо было переходить к цели нашей разведки. Но как, если мы в их лающем языке ни в зуб ногой? Пришлось воспользоваться мимикой и жестами - сложить из пальцев пистолет и изобразить стрельбу из него:
- Юде пух-пух? - так я перевел на немецкий язык вопрос, будут ли расстреливать евреев.
К моему удивлению, немец вопрос понял и уверенно ответил:
- Найн, найн!
Значит, стрелять евреев они не собираются. Как выяснилось позднее, действительно - они не стреляли в евреев, эту миссию возложили на местных подонков-полицейских.
Радостные, мы побежали сообщить ободряющую весть. После этого наши соседи ушли, а мы занялись переноской вещей, упрятанных на всякий случай в другом склепе. И тут кто-то нас известил, что мы не тем делом занимаемся. В городе магазины грабят! Действительно, мы что - хуже других? Взяли с батькой мешки - и вперед. Но увы, поздно: полки магазинов зияли зловещей пустотой. Вот только в раймаге нам удалось немного поживиться, и мы «грабанули»: десять фуражек, балалайку и бутыль с тройным одеколоном. По приходу домой отец тут же продегустировал одеколон, примерил одну из фуражек, взял в руки балалайку и ударил по струнам, заиграв "Барыню-сударыню". Эта живописная картина потрясала своим абсурдом, смесью трагизма и комизма.
На следующий день отец решился «грабануть» целый спирт-завод! Взяли с собой по ведру, но и тут опоздали - застали только запах пустых ёмкостей. Мало того, мы не только не обогатились, но напротив, оказались еще и в убытке! Дело в том, что когда мы возвращались с операции «Хмель», нам пришлось через территорию детского дома, который до войны размещался в бывшем знаменитом Тупичевском монастыре - оплоте православия во времена засилья католицизма. Совершенно случайно я забрел в брошенную библиотеку и надолго там задержался, выбирая себе книги. Неудивительно, что о ведре я совсем позабыл, и его кто-то подхватил. Отец долго потом припоминал мне это, присоединив украденное ведро к списку сгинувших по моей вине «самых лучших в доме вещей». В этот поминальный список святынь, потерянных из-за моей халатности, входили: чашечка в полтора стаканчика времен Первой Мировой войны, громадная совковая лопата, «выкупленная у хохлов» сразу после революции, и небольшой ломик, который я оставил на месте очистки кирпича от известковой связки. Этими необратимыми потерями («таких теперь днем с огнем не сыщешь») он попрекал меня не один год. Каждый вечер, сидя за столом, отец творил методичную казнь над сыном, который своими действиями «загоняет его в гроб». С годами мы с матерью привыкли к этим почти ежедневным «молитвам» и перестали обращать на них внимание.
Тем временем, фронт переместился далеко на восток, и мы уже свободно передвигались по городу. Немцы нас не трогали, но один раз мы с Ароном, еще одним моим соседским дружком, влипли в историю. На третий день оккупации решили мы произвести ревизию пустовавших (бывших советских) учреждений. Начали с райсполкома, который находился рядом с нашей школой. Зайдя туда, мы обнаружили страшную картину опустошения: вся документация была вывалена прямо на пол, двери и окна распахнуты, мебель перевернута. «Содом и Гоморра», выражаясь библейским языком, а ежели литературным, то «все смешалось в доме Облонских». И вокруг ни души! Но как только мы начали выискивать на полу пустые бланки для изготовления самодельных блокнотов, как услышали чьи-то приближающиеся шаги. Перед нами вырос немецкий офицер и грозно спросил:
- Юде?
Я тут же выдал себя за поляка в надежде, что при сложившихся обстоятельствах это менее опасно, чем быть русским или белорусом. Арку же и спрашивать не надо было - сразу видно. Немец отвернулся от меня и что-то сказал Арону, описав рукой дугу вокруг шеи. По его жесту я понял, что он грозится его повесить. Вот тут я и увидел, на что способен человек, спасая свою жизнь. Осознав угрозу, Арка бросился на колени, обнимая и целуя начищенные до блеска сапоги немецкого офицера. А тот отшвырнул его ногой и потащил к ближайшему дереву. Я тем временем пытался выбросить из кармана брюк колоду игральных карт, которую случайно прихватил с собой. Мне почему-то казалось, что наличие карт может принести какой-то вред, поэтому нужно поскорее от них избавиться. Я лихорадочно вытряхивал карманы, стараясь делать это незаметно. Немец вывел нас на бульвар, остановился под развесистым деревом и, окинув его взглядом, остался чем-то недоволен. Слава богу, под рукой не оказалось веревки, и казнь была заменена пинком под зад. Мы стремглав, ноги в руки, помчали домой, благодаря судьбу за спасение от смертельной опасности. Уж больно был грозен немецкий офицер.
Объяснить этот эпизод я не могу до сих пор. Похоже, что это был кураж победителя. Но над кем? И что за удовольствие пугать бедного еврейского мальчика?
ЖИЗНЬ МОЯ...
часть 16 (Первый класс и начало войны)
ПЕРВЫЕ ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Обычно происходящие в детстве события запоминаются надолго. Но вот такой ответственный момент, как поход первый раз в первый класс, абсолютно выпал из моей памяти. Более того, мне совершенно не запомнился почти весь период учебы в первых двух классах. Но свою первую учительницу, Валентину Александровну Мельникову, очень хорошо помню, до мельчайших подробностей: строгий костюм, аккуратно зачесанные волосы, стянутые в тугой узел, стройная осанка. Гордая и справедливая - настоящая классная дама. Я ей больших хлопот не доставлял, так как был неплохо подготовлен в детском садике. Единственным уроком, на котором я не радовал Валентину Александровну, было чистописание. В моих тетрадях из-за каракулей и помарок этот предмет превращался в грязнописание. Валентина Александровна поклялась, что научит меня писать красиво и чисто, добьется этого, во что бы то ни стало. Но... «Мечты-мечты, где ваша сладость?» Началась война, моя учительница эвакуировалась, а оставшимся педагогам мой почерк был по барабану (в наше время говорили «до лампочки»). В результате, я по-прежнему пишу каракулями и очень завидую тем, у кого ровный и красивый почерк. Но я и сейчас уверен, что у Валентины Александровны ничего не получилось бы, ведь недаром же говорят, что почерк - от бога, и что по нему определяют характер человека. Это подтверждается и большим сходством моего почерка с Мишкиным. А ведь он учился писать далеко от Мстиславля, аж в самом Ленинграде. Ну, а раз почерки одинаковые, значит и характеры тоже! И это меня невероятно радует, потому что я до сих пор боготворю своего старшего брата.
Итак, первые два года учебы пролетели очень быстро и незаметно, а в третий класс я уже пошел при новой власти - во время оккупации.
Боюсь ответственно заявить, что перед войной всем в нашей стране жилось хорошо. Но на жизнь в Мстиславле, как мне казалось, грешно было жаловаться. Главным мерилом тогда был хлеб, и отсутствие очередей за ним свидетельствовало о «цветущей» жизни в городе. В магазинах были и продукты, и товары, и дешевая водка. А по качеству продукты значительно превосходили послевоенные. Мне особенно запомнились вафли тех времен, они были толстые, сочные, в виде треугольника. Ничего более вкусного я в жизни не ел.
А какое внимание уделялось детям! Помню незабываемые коллективные выезды на автомашинах в лес, на маевки. Сколько впечатлений о дороге (ведь проехать на автомашине уже было для нас счастьем!), о лесном воздухе, обедах на поляне под духовой оркестр. Все это было сказочно красиво. А какие были новогодние вечера!.. До сих пор помню плетеные корзиночки с новогодними подарками. Как на мой детский взгляд, время было просто хорошее. Нам же было неведомо, что кого-то сажали или ссылали, а может, у нас этого и не было.
Как вдруг…
НАЧАЛО ВОЙНЫ
То не тучи грозовые облака,
Понад Тереком, над кручей залегли…
Кличут трубы молодого казака,
Пыль седая встала облаком вдали.
Началась война с немцами. Моментально в магазинах исчезли продукты первой необходимости: соль, сахар, спички, мыло. Появились огромные очереди. Доходило до того, что очередь за хлебом занимались с вечера, и люди стояли всю ночь, прижавшись друг к другу от холода. Но, несмотря на то, что добывать пропитание становилось всё труднее и труднее, жизнь подбрасывала нам иногда нечаянные радости. Так, однажды по местному радио передали новость о том, что в конце нашей улицы, на лугу, расположилось стадо коров, которых перегоняли подальше от линии фронта. Коров надо было подоить, чтобы освободить вымя и облегчить им переход, и желающих участвовать в дойке приглашали на луг с ведрами. Причем, весь удой можно было забрать с собой. Разумеется, моя мать с подругами оказались на лугу одними из первых. Я тоже побежал за ними. И вот мать доит корову, и уже полдоёнки надоила, а я смотрю на небо и вижу, что там творится что-то неладное: с запада, со стороны фронта, стремительно приближается темная-претемная туча. Она перекрывала всё небо, надвигаясь, как огромная очень ровная плита, с уходящим в бесконечную высоту, словно срезанным, передним краем. Казалось, что наступает конец света, кругом становилось всё мрачнее и мрачнее. Доярки так перепугались, что им было уже не до молока. Побросав ведра и подхватив своих детей, они бросились бежать с криками: «Бабоньки, конец света!» Как только мы с матерью укрылись в доме, зарницы заполыхали одна за другой, загрохотал гром. Одна молния даже расколола громадный тополь в нашем дворе и выбила у меня из рук ложку. Однако всё обошлось грозой, и на этот раз конца света мы не увидали. Но такого страшного неба мне не доводилось видеть больше никогда. Казалось, что это силы небесные предупреждали: «Быть большой беде!»
Война все ближе подкатывала к городу. Стали появляться отдельно бегущие в сторону Смоленска солдаты нашей «непобедимой» армии (тогда они еще назывались «красноармейцами»). Вид у них был довольно жалкий - небритые, в кое-как нахлобученных пилотках, в плохо намотанных обмотках, многие без оружия. Они бежали по нашей улице, которая вела к мосту через реку Вехра. Не отступали, а именно бежали. А где же танки, артиллерия, минометы и прочая военная техника? Напрашивался печальный вывод: к войне мы не были готовы, поэтому так быстро продвигались вражеские войска по Беларуси. После того как пробежали последние безоружные защитники нашей Родины, наступила какая-то зловещая тишина, как в песне у «Песняров»: «Стала ціха-ціха на ўсёй зямлі». И тишина эта ничего хорошего не предвещала, напротив, она даже пугала своей непредсказуемостью.
Через несколько дней по этой же дороге заходили немецкие солдаты, и сердце сжималось от боли за наших. Все немцы были откормленные, передвигались на мотоциклах, в модных шинелях, с закатанными рукавами. За пехотой двигались обозы на добротных повозках, которые тащили лоснящиеся мощные кони - тяжеловозы с подвязанными хвостами. На повозках - кованные, окрашенные в зеленый цвет ящики со снарядами. Словом, никакого сравнения с нашей драпающей армией. Даже отец мой, не любивший советскую власть, расстроился и грустно выдохнул:
- Ну, все, пиздец большевикам.
На что я, воспитанный на ура-патриотических лозунгах, возразил, что мы непременно победим. Ход последующих событий в очередной раз подтвердил, что устами младенца глаголет истина.
Официально бегство наших солдат называли «отходом на заранее подготовленные позиции», а немцы, если верить советскому радио, надежно остановлены где-то далеко от нас. На самом же деле они были на подходе к городу, хотя, возможно, это был десант. Кое-кто из жителей (члены партий, руководство) успели эвакуироваться, вернее, убежать от немцев из-под самого носа. Но народ в основном остался и покорно ждал своей участи, спасаясь в погребах от выстрелов и снарядов. В этом плане наша семья оказалась в лучшем положении, так как отец подготовил для нас индивидуальное бомбоубежище. Для этого он использовал один из нескольких имевшихся на польском кладбище склепов. Входы в них были засыпаны, но отец знал их расположение. Склеп представлял собою надежное подземное сооружение с прочными стенками, арочным сводом и дверями, оббитыми железом. Главное, что эти склепы находились вне построек, так что им не страшны были пожары и завалы. Угроза могла исходить только от прямого попадания бомбы. Но и в этом случае мы были в более выгодном положении, чем другие - хоронить-то нас не надо было, поскольку склеп и так находился возле наших семейных могилок.
«Хозяина» склепа ради удобства остальных пришлось потеснить: его оцинкованный гроб отец подвинул к стене, засыпал землей и положил на него щит, сделанный из досок. Так что можно и сидеть, и лежать. Теперь нам было не страшно, и, как говорится: «В гробу мы видели эту войну»!
Поскольку склеп был просторным, мы пригласили еще две еврейских семьи - наших ближайших соседей, Кагановых и Заранкиных. Так что скучно нам не было. Отсиживались в склепе мы двое или трое суток, пока не услышали чужую, разговорную, какую-то лающую речь. Ужас - над нами немцы. Как быть? За себя мы не очень волновались, больно мы им нужны! А вот как они поступят с евреями, которых больше одной трети в городе? Для выяснения этого вопроса, решено было отправить на разведку меня и Шайку, моего дружка, внешне не похожего на еврея. Выпустили нас тихонько за двери. Поднимаемся по ступенькам и видим: на краю кладбища, на лужайке, расположился небольшой отряд немцев, человек 20-30, с полевой кухней. Немцы обедали, кто-то играл на губной гармошке. Завидев нас, подозвали к себе:
- Киндер, ком хер!
Подходить было страшно - враги ведь. Но немцы улыбались, шутили, накормили даже кашей и угостили галетами, так что ничего звериного мы не обнаружили. Вот только запах у них был какой-то ненашенский. Заграничный какой-то, причем вонючий - запах дешевого одеколона, мыла и прокисшего сукна. После такого дружественного угощения со стороны завоевателей надо было переходить к цели нашей разведки. Но как, если мы в их лающем языке ни в зуб ногой? Пришлось воспользоваться мимикой и жестами - сложить из пальцев пистолет и изобразить стрельбу из него:
- Юде пух-пух? - так я перевел на немецкий язык вопрос, будут ли расстреливать евреев.
К моему удивлению, немец вопрос понял и уверенно ответил:
- Найн, найн!
Значит, стрелять евреев они не собираются. Как выяснилось позднее, действительно - они не стреляли в евреев, эту миссию возложили на местных подонков-полицейских.
Радостные, мы побежали сообщить ободряющую весть. После этого наши соседи ушли, а мы занялись переноской вещей, упрятанных на всякий случай в другом склепе. И тут кто-то нас известил, что мы не тем делом занимаемся. В городе магазины грабят! Действительно, мы что - хуже других? Взяли с батькой мешки - и вперед. Но увы, поздно: полки магазинов зияли зловещей пустотой. Вот только в раймаге нам удалось немного поживиться, и мы «грабанули»: десять фуражек, балалайку и бутыль с тройным одеколоном. По приходу домой отец тут же продегустировал одеколон, примерил одну из фуражек, взял в руки балалайку и ударил по струнам, заиграв "Барыню-сударыню". Эта живописная картина потрясала своим абсурдом, смесью трагизма и комизма.
На следующий день отец решился «грабануть» целый спирт-завод! Взяли с собой по ведру, но и тут опоздали - застали только запах пустых ёмкостей. Мало того, мы не только не обогатились, но напротив, оказались еще и в убытке! Дело в том, что когда мы возвращались с операции «Хмель», нам пришлось через территорию детского дома, который до войны размещался в бывшем знаменитом Тупичевском монастыре - оплоте православия во времена засилья католицизма. Совершенно случайно я забрел в брошенную библиотеку и надолго там задержался, выбирая себе книги. Неудивительно, что о ведре я совсем позабыл, и его кто-то подхватил. Отец долго потом припоминал мне это, присоединив украденное ведро к списку сгинувших по моей вине «самых лучших в доме вещей». В этот поминальный список святынь, потерянных из-за моей халатности, входили: чашечка в полтора стаканчика времен Первой Мировой войны, громадная совковая лопата, «выкупленная у хохлов» сразу после революции, и небольшой ломик, который я оставил на месте очистки кирпича от известковой связки. Этими необратимыми потерями («таких теперь днем с огнем не сыщешь») он попрекал меня не один год. Каждый вечер, сидя за столом, отец творил методичную казнь над сыном, который своими действиями «загоняет его в гроб». С годами мы с матерью привыкли к этим почти ежедневным «молитвам» и перестали обращать на них внимание.
Тем временем, фронт переместился далеко на восток, и мы уже свободно передвигались по городу. Немцы нас не трогали, но один раз мы с Ароном, еще одним моим соседским дружком, влипли в историю. На третий день оккупации решили мы произвести ревизию пустовавших (бывших советских) учреждений. Начали с райсполкома, который находился рядом с нашей школой. Зайдя туда, мы обнаружили страшную картину опустошения: вся документация была вывалена прямо на пол, двери и окна распахнуты, мебель перевернута. «Содом и Гоморра», выражаясь библейским языком, а ежели литературным, то «все смешалось в доме Облонских». И вокруг ни души! Но как только мы начали выискивать на полу пустые бланки для изготовления самодельных блокнотов, как услышали чьи-то приближающиеся шаги. Перед нами вырос немецкий офицер и грозно спросил:
- Юде?
Я тут же выдал себя за поляка в надежде, что при сложившихся обстоятельствах это менее опасно, чем быть русским или белорусом. Арку же и спрашивать не надо было - сразу видно. Немец отвернулся от меня и что-то сказал Арону, описав рукой дугу вокруг шеи. По его жесту я понял, что он грозится его повесить. Вот тут я и увидел, на что способен человек, спасая свою жизнь. Осознав угрозу, Арка бросился на колени, обнимая и целуя начищенные до блеска сапоги немецкого офицера. А тот отшвырнул его ногой и потащил к ближайшему дереву. Я тем временем пытался выбросить из кармана брюк колоду игральных карт, которую случайно прихватил с собой. Мне почему-то казалось, что наличие карт может принести какой-то вред, поэтому нужно поскорее от них избавиться. Я лихорадочно вытряхивал карманы, стараясь делать это незаметно. Немец вывел нас на бульвар, остановился под развесистым деревом и, окинув его взглядом, остался чем-то недоволен. Слава богу, под рукой не оказалось веревки, и казнь была заменена пинком под зад. Мы стремглав, ноги в руки, помчали домой, благодаря судьбу за спасение от смертельной опасности. Уж больно был грозен немецкий офицер.
Объяснить этот эпизод я не могу до сих пор. Похоже, что это был кураж победителя. Но над кем? И что за удовольствие пугать бедного еврейского мальчика?