Начало девяностых
Френд (
uzogh ) собирает зарисовки и воспоминания о начале девяностых годов. Вернее, о том, как мы, ереванцы, выживали в те кошмарные зимы -- без света, без газа, без воды... Без цивилизации, к которой привыкли.
Честно говоря, у меня давно зрел замысел написать об этих годах. И прочитав записи, собранные френдом, еще раз убедился, что я еще не созрел окончательно для того, чтобы сесть и начать писать: о том, как я работал в пяти местах, чтобы прокормить семью, а инфляция съедала все мои пять зарплат; о том, как мы с одиннадцатилетней дочкой собирали доски на чердаке нашего дома, чтобы обогреть кухню, о том, как я ходил за хлебом и о том, как мы с отцом работали в газете (где некоторое время с нами работал и
dabavog ). Да, еще, конечно, о том, как я был депутатом, как работалось в школе, и как в самый разгар антирусских эмоций и настроений мы праздновали день рождения Пушкина.
Но это все -- отдельные рассказы, требующие эмоционального и творческого напряжения, которое во мне еще не созрело.
Под катом -- серия историй о том, как в феврале 1993 я попал в официальную делегацию Еревана, отправлявшуюся в Марсель, и как нашу делегацию арестовали... в аэропорту Минеральных вод. А еще -- пара рассказов о музыке. И один из них связан с великим армянским бардом Рубеном Ахвердяном. Я не стыжусь слова "великий".
Этот рассказ я опубликовал в одной ереванской газетке. Через несколько недель я встретился с Ахвердяном в одном из ресторанов. Он подошел ко мне, сказал: "Спасибо вам! Вы так тепло и хорошо написали обо мне... Никто лучше не писал". Я удивился, потому что не предполагал, что Ахвердян читает по-русски, да и тираж этой газеты был всего каких-нибудь 3-4 тысячи экземпляров.
Но еще больше удивился я, когда, сказав это, Ахвердян... заплакал. Он плакал, как ребенок, и говорил, что никому он не нужен, что когда он умрет, никто о нем не вспомнит. Да, он был пьян, как говорят, в дым. Но его слезы были такими искренними! Я стоял в середине ресторанного зала, опираясь на палочку (я после ранения еще ходил с палочкой), а передо мной стоял великий человек и плакал.
Для моих неармянских читателей, -- здесь (это лучшее, что я нашел на YouTube) можно услышать одну из его вещей, которую он поет с Лилит Пипоян. Армянским читателям это не нужно -- они и так знают (надеюсь, и любят) Ахвердяна. Это даст некотрое представление о его творчестве Ахвердяна.
Но очень вас прошу -- слушайте, но не смотрите, ибо видеоряд там просто кошмарный
ЗИМА
НЕОЖИДАННОСТЬ
Зима 1993 года была длинной до бесконечности, холодной и особенно тяжелой. Первой без света, газа, отопления. Мы были совершенно неготовы к этому - у нас не было печек, керосинок или всяких там «фуджик». Не было еще аккумуляторов, конвертеров (чтобы смотреть телевизор, работающий от 12-вольтового автомобильного аккумулятора), очень мало у кого были «левые линии». Был кошмар, усугубленный войной, блокадой, инфляцией….
Я с ужасом вспоминаю эту зиму. В снежный январский день мы купили маленькую печурку (на более приличную не хватило денег) и поставили ее на кухне, в квартире на втором этаже одного из престижных домов в центре Еревана. Я очень радовался в день, когда в первый раз разжег ее, а жена плакала. Я радовался тому, что теперь у нас будет теплее, а жена плакала, прощаясь с цивилизацией.
Вокруг печки концентрировалась жизнь нашей семьи - мы с женой, дочка, сын и восьмидесятишестилетняя бабушка. Печка, конечно, нам очень помогала, но за пределами кухни все равно было холодно: в бабушкиной комнате температура не поднималась выше восьми, а в спальне ночью замерзала вода в стакане. Собственно, можно не продолжать. Ереванцы помнят эту тяжкую нескончаемую зиму. Да и следующие зимы тоже.
В середине февраля, то есть в то время, когда зима уже надоела, люди устали от зимы и с нетерпением ждут весны, а холода все сильнее, вдруг мне позвонил мэр города (я в то время был депутатом Ереванского горсовета):
- Ты что делаешь? - спросил он.
- А что ты предлагаешь мне делать? - в ответ спросил я.
- Готовься, завтра летим в Марсель, - сказал он. Марсельцы собрали гуманитарную помощь для жителей Еревана, и мэр города пригласил делегацию Еревана для получения этой помощи.
И вот, представьте, я две ночи и один день провел в составе официальной делегации на берегу Средиземного моря. Когда меня спрашивали о впечатлениях, я говорил, что из окон моего гостиничного номера был виден замок Иф, в котором томился граф Монте-Кристо. «А еще, - добавлял я, - за две ночи и один день в Марселе я успел пять раз искупаться двумя руками!» Для нас, поливавших свои отощавшие тела ковшиком под светом керосиновой лампы или просто свечки, пять купаний «двумя руками» в шикарной марсельской гостинице были сказкой.
Солью путешествия, однако, было совсем другое. Мы попали под арест в Минеральных водах.
МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ
А было это так. Наш грузовой Ил-76 вылетел в Марсель 15 февраля в два часа дня. Мы летели грузовым самолетом, так как нам нужно было получить первую порцию гуманитарной помощи и привезти ее в Ереван. Остальное пришло бы уже без нашего участия. Мы спешили: вечером должен был состояться прием в нашу честь у мэра этого средиземноморского города, сенатора Вигуру.
В самолете была делегация Еревана, которую возглавлял мэр Ваагн Хачатрян. Делегация состояла из депутатов Ереванского горсовета Максима Манасяна, Мартина Маркаряна и меня. С нами летели еще пять человек. Это были трое журналистов из Франции, Роман Рольник, писавший для английской газеты The European и президент Красного Креста Франции Жан-Поль Элмасян. Они попали в наш самолет, можно сказать, случайно. Их взяли, чтобы быстрее доставить в Европу, и чтобы они, при этом, не платили больших денег за билеты.
Итак, мы направились… нет, не в Марсель, где нас ждали, а в аэропорт Минеральные Воды, где в баки самолета должны были заправить керосин. Блокада Армении со стороны Азербайджана и Турции в те годы была настолько сильна, что не хватало даже авиационного горючего. Мэр Еревана Ваагн Хачатрян вез чемодан денег, чтобы в Минеральных Водах заплатить за керосин наличными.
Мы долетели до Минвод без приключений, чемодан ушел, а взамен него рядом с самолетом появился заправщик, быстро и четко сделавший свое дело. Все было бы хорошо, но одновременно с заправщиком появился пограничник с автоматом, сел у входа, собрал наши паспорта и заявил, что никто без его разрешения из самолета не выйдет, поскольку мы не имеем права находиться на территории России, а самолет дальше не полетит. Так мы оказались под арестом в самолете.
Почему? Не спрашивайте, не знаю. Некоторые авторитеты говорят, что причиной стало отсутствие у нашего самолета разрешения пролететь около 100 километров над территорией Германии. Однако другие, не менее авторитетные в авиации специалисты утверждают, что такое разрешение выдается очень легко - автоматически, и вообще его можно получить, когда самолет уже в воздухе.
Мы провели в аэропорту почти трое суток. И все время, пока мы были в самолете, возле двери сидел, опираясь на автомат Калашникова, некий пограничник. Выходить разрешали только мэру Еревана, который контрабандно брал с собой журналиста Лео Николяна. Все остальные маялись в огромном пустом нутре грузового самолета. Не будь так холодно (минус 25 на улице и немногим теплее в самолете), можно было бы представить нас Ионами в чреве кита, или Пиноккио с дедушкой в желудке огромной рыбы. Но было холодно, и это подавляло воображение.
Чтобы скоротать время, мы с Максимом Манасяном играли в шахматы, а экипаж резался в секу. Остальные просто и скучно мерзли.
Надо сказать, что в грузовых Ил-76 туалет не предусмотрен. И когда самолет летит, об этом как-то мало думаешь. Но когда он стоит на заснеженном летном поле аэропорта Минвод, и при этом ужасно холодно, то довольно часто тянет сделать чего-нибудь эдакого. Делать приходилось у шасси. А для того, чтобы выйти, нужно было попросить разрешения у пограничника. Тот милостиво разрешал спуститься на российскую землю, чтобы облегчиться на экстерриториальные шасси самолета.
Но и это было непросто. Французы, чтобы выйти, надевали всю теплую одежду, какую можно было найти в самолете - шапки, шарфы (особенно шарфы), пальто и перчатки. Не спрашивайте, зачем перчатки - я не знаю. Закутавшись, как космонавт, француз подходил к пограничнику и, по-школьному поднимая руку, говорил «Пи-пи». Пограничник гостеприимно открывал дверь в Россию, и иностранец отправлялся «до ветру». А ветер там был… о-го-го!
Вечером второго дня хозяин аэропортовского ресторана, армянин, узнал о нашем существовании. Мы были немедленно извлечены из самолета и препровождены в ресторан, где нас ждало угощение. Оно не было особенно обильным, но зато вторую минводскую, или минводную, или минводяную, словом, вторую ночь в Минводах мы спали не в самолете, а в зале ожидания «Интурист», где было ощутимо теплее. Пограничник теперь сидел у дверей «Интуриста». Благодаря его невнимательности или благосклонности (не помню точно), мне удалось вывести из зала ожидания Романа Рольника, который позвонил в московское бюро своей газеты и продиктовал репортаж, опубликованный на следующий день на первой полосе The European.
И вообще, оказалось, что мы стали героями новостей по всей Европе. Даже «Маяк» передал информацию о том, как армянский самолет с официальной делегацией на борту арестован в аэропорту Минеральных Вод. Говорят, МИД Франции послал специальную ноту правительству России по нашему поводу. Власти Марселя послали восемьдесят факсов в разные российские инстанции, пока мы мерзли в Минводах. Для того, чтобы представить, что это такое, попробуйте послать в Москву хотя бы один факс.
В конце концов, мы вылетели. Было уже темно, и города виднелись внизу россыпью желтоватых огоньков. Когда самолет пролетал над Лионом, молчавший все время Жан-Поль Элмасян, вдруг сказал, меланхолично глядя на огни города: «У них есть свет».
МАРСЕЛЬ
В Марселе, нас встречали, как героев. Журналисты толпились у трапа самолета, нас фотографировали, брали интервью, нам активно сочувствовали. А секретарь марсельской мэрии, удалив журналистов, сообщил по секрету, что наш самолет вылетел из Минвод, как только он дал взятку представителю Аэрофлота в Марселе. Не могу комментировать, не знаю. А представителя мы видели. Его фамилия была Науменко. Он был бледен, и руки у него тряслись.
Из аэропорта нас отвезли в гостиницу. Для каждого была подготовлена отдельная машина, а кортеж сопровождали мотоциклисты и полицейские машины с мигалками.
Боже, какой контраст! Еще пару дней назад (забыть о Минводах!) я начинал день с колки дров и растопки печки. Растопив ее, я отправлялся в редакцию, где тоже было отчаянно холодно, и нужно было писать и править статьи, принимать посетителей, в общем, заниматься всякой не совсем творческой рутиной. Мы были бедны, как монастырские крысы - в редакции не всегда бывал чай - не на что было купить! И вечера я проводил на кухне, читая у печки под свечкой, или, в лучшем случае, под керосиновой лампой, а тут…
Мы ехали по ярко освещенным улицам теплого средиземноморского города, где в середине февраля можно было ходить без пальто, где цвели абрикосы, и все было так хорошо, так цивилизованно! А на мне была сорочка, которую жена стирала в темноте, а сушила и гладила на печной трубе.
Наш кортеж ехал быстро, «расталкивая» другие машины и заставляя их прижиматься к обочине. Кажется, мы даже не останавливались на красный цвет. Значит, мало было того, что из холодного темного Еревана я вдруг оказался в Марселе, а тут еще такой, понимаете, «правительственный» прием. И вместо того, чтобы наслаждаться этими переменами, чувствовать себя на пике (уж не знаю, чего, может быть, власти), я смотрел из окна «Ситроена» и стыдился себя самого, стыдился, что прохожие раздосадованы шумом, который производил наш кортеж, стыдился тех злых взглядов, которые бросали на нас водители других автомашин.
Именно там, в Марселе, я понял, что мое настоящее место там, где ходит простой народ, а не здесь, в правительственной машине, эскортируемой мотоциклистами и полицейскими машинами. Собственно, там родилось мое решение уйти из политики.
Нас отвезли в прекрасную гостиницу, недалеко от старого марсельского порта. «Bonsoir, monsieur Deputat! Добрый вечер, господин депутат», - приветствовал каждого члена делегации официант, когда мы вошли в ресторан, расположенный на верхнем этаже гостиницы. Оттуда был потрясающий вид на Средиземное море и умело освещенный замок Иф.
Стол ломился от яств. Официант в смокинге и при бабочке выглядел потрясающе. «Мне, пожалуйста, приготовьте большую кастрюлю с горячей водой, и отнесите ее в номер. Я приму душ перед сном», - сделал заказ Жан-Поль Элмасян. По-европейски вымуштрованный официант окаменел. В его французской голове никак не укладывалось то, что сказал Жан-Поль. Какая кастрюля? И вообще, зачем ему кастрюля, если горячая вода льется из крана? Да и как может человек в здравом уме говорить такие вещи? А Элмасян продолжал вымещать на ничего не понимающем официанте свою злость и горечь ереванской жизни: «Вот ему (тут он показал на Лео) воды не надо. Он в ванной жжет газеты, чтобы перед тем, как писать, согреть руки».
На официанта было жалко смотреть. От высказываний Жан-Поля он чуть не умер. Когда официанту объяснили, что так жили Элмасян и Николян в гостинице «Армения», он через силу улыбнулся, но, кажется, так нам и не поверил.
И вдруг ни с того ни с сего Ваагн Хачатрян сказал: «Я закрою ресторан ‘Дзорахпюр’». Почему ему вдруг пришло в голову сказать это - неизвестно. Ясно только, что эта фраза вызвала эффект разорвавшейся бомбы: «Le restaurant du Mafioz Gago? - забыв о достоинстве, кричали французы, - Oh, non! S'est impossible! Это невозможно! Ведь это единственный ресторан во всем городе! Закрыв его, вы обречете иностранцев умирать от голода. Нет, нет, господин мэр, вы, видимо, шутите».
Конечно, ресторан не закрыли. Не думаю, чтобы марсельский эпизод сыграл в этом какую-либо роль, но возглас «Le restaurant du Mafioz Gago» был очень хорош.
Однако все это говорилось уже через силу. Мы едва доплелись до настоящих кроватей с чистым бельем. После двух ночей в Минводах это было счастьем. Спать.
Рабочая часть визита была мало интересной, но чрезвычайно насыщенной. Собственно, я ее даже плохо помню. Была продолжительная встреча в мэрии, где присутствовали представители всех национальных общин живущих в Марселе, в том числе осанистый африканец в ярком одеянии. Был еще официальный обед, за которым шикарная француженка бальзаковского возраста, сидевшая рядом со мной, запивала рыбу красным вином. Увидев это, я понял, что правило, согласно которому с рыбой нужно пить белое вино, является предрассудком.
Затем мы поехали в армянскую церковь, где после службы беседовали со священнослужителями. Потом были переговоры (собственно, их вел мэр, а мы просто присутствовали) с каким-то дельцом, желавшим открыть авиалинию Ереван-Марсель-Севилья. Почему он заговорил об этом с мэром Еревана, не очень понятно. Однако меня совершенно не удивило, что на ужине, который давала в нашу честь армянская община Марселя, этого человека назвали проходимцем. За ужином была типично армянская атмосфера, сдобренная средиземноморской пиццей - с рыбками.
Мы вылетели на следующий день в восемь утра. Пять часов лета, к которым нужно добавить четыре часа разницы во времени (почему-то мне кажется, что тогда разница была четыре часа, а не три, как сейчас), и в Ереван мы попали уже затемно.
Переход от европейского благополучия в блокадный Ереван был быстрым и кошмарным. Из солнечного красивого весеннего Марселя мы попали в нищий город с особенно темными улицами (то есть без освещения и без электрического света в окнах), где высокие сугробы лежали чуть ли не на проезжей части, а стаи собак хозяйничали на тротуарах и во дворах. Было темно, тихо, грязно и противно.
Попав домой, я сразу направился к печке. Марсель немедленно стал сном. От сна остался всего один сувенир. Это был подарок одного из местных армян - коробочка сигар. Я никогда больше не встречал таких сигар. Они были маленькие, тоненькие, тоньше сигарет, и очень приятные на вкус.
Эта зима продолжалась еще долго - месяц или полтора. И все это время длилось одно из самых больших удовольствий моей жизни. Каждый вечер я дожидался, пока все лягут спать, затем готовил себе кофе на печке, доставал подаренные мне в Марселе сигары и, попивая кофе, выкуривал одну из них.
До недавнего времени мне казалось, что в это же время я слушал кассету с записями песен Рубена Ахвердяна. Помню, что слушал я ее на редакционном диктофоне, который работал на батарейках-аккумуляторах, заряженных в редакции. Сейчас я понимаю, что, видимо, я ошибался, так как часть песен была написана позже - в 1993 и 1994 годах.
Ладно, в ту зиму или следующую, - не важно. Важно, что, сидя в темной кухне, я слушал его песни. Грустную песню о длинной зиме и войне. О маленьком мальчике и его папе, в возвращение которого нужно верить, потому что папа, конечно, вернется весной. На его плечах будут зеленые леса, а в глазах - солнышко. Папа, собственно, и есть весна.
И слушая эту песню, я думал о друге, лидере нашей университетской компании, погибшем в Карабахе.
Еще была песня о городе нашей юности. И в этой песне жила девочка-семиклассница, в которую я был влюблен, жила еще и другая девочка, за которой очень трогательно ухаживал мой одноклассник. А Ахвердян пел о зиндане воспоминаний, о нежной девушке, ставшей уже почтенной матроной, чей муж храпит во сне.
И была песня о старом друге, которого новые хозяева нашей жизни либо купили, либо съели, либо… (тут в песне пауза). И эта песня рождала во мне воспоминания и ассоциации. Не скажу, о ком я думал. Возможно, я был неправ.
«Но я люблю жить мою жизнь в этом покинутом и темном городе, где меня любят и мне верят, где еще поют мои песни», - тихо пел мне в темной кухне Рубен Ахвердян. Догорала печка. Становилось холодно. Я шел спать.
ДВОРНИК СТЕПАНОВ
Утро для меня начиналось с колки дров. Как это другим удавалось за один раз наколоть много дров - для меня оставалось загадкой. Как бы я не трудился, дров хватало на полдня, в лучшем случае, на день. «Интеллигент!» - с горькой иронией думал я о себе, укладывая поленья под печку.
Потом печка растапливалась, и начинался день. Это значит, что вся семья толпилась на кухне, жена готовила завтрак, я возился с печкой, а бабушка грела руки и ноги, сидя в большом кресле. Так как денег не было, ели мы, признаться, Бог весть что. Так, моим любимым блюдом была капуста, нашинкованная и жареная на постном масле. После того, как она поджарится, ее нужно было посыпать мукой, еще немного подержать на печке и подавать на стол. Представляете, какая гадость? Тогда я ел ее с удовольствием.
Обязательной частью наших утр был транзисторный радиоприемник, стоявший на ненужном холодильнике (и так холодно, да и света нет). Мы слушали «Маяк». Пять минут новостей, двадцать пять музыки.
И вот, в одно из февральских утр радиоприемник одарил нас энергичным гитарным перебором. Мы прислушались, и… Господи, есть же где-то такое:
«Набив межзвездной пустотой оба кармана,
Тихо, как вор, в город проникнет ночь.
И одуревший от весны дворник Степанов
дерзкой метлой мусор погонит прочь».
Эта «дерзкая метла» будила воспоминания о культуре, о стране, где поэты изящно играют словами и смыслами, а понятие «литература» больше, чем постные описания вчерашнего дня.
А неизвестный нам мужской дуэт продолжал:
«И словно ночной ковбой, из-за угла выйду я, наступая на лужи,
И сложит оружие непобедимая зима.
И вдруг от запаха весны, неба и хвои,
что-то во мне произойдет внутри.
И оттолкнувшись от земли дерзкой ногою,
Я воспарю метра на два, на три».
Снова «дерзкая», но кто на это обращает внимание зимним утром на кухне у печки! Мы застыли. Как не хватало нам этого юмора, легкого отношения к жизни, весны, радости и воспарения - пусть только «метра на два, на три». Песня рождала ностальгию и по студенческим временам, в ней была горечь воспоминаний о нормальной человеческой жизни, и радость прихода весны.
Громче радио: «Дети, тихо! Слушайте» И…
«Но и не более, чтоб с непривычки не стучало в ушах от давления,
но и не менее, поскольку хочется летать.
И, одуревший от весны, в дальние страны
Я полечу сквозь небосклон ночной.
И, заглядевшись на меня, дворник Степанов
Спрячет метлу и полетит за мной».
Дворник Степанов! Этот как у Даниила Хармса:
«… И лает собака на стадо коров,
И под гору мчится в тележке Петров».
Это я успеваю подумать, пока играют гитары, и нет текста. Но мы уже ждем, мы предвкушаем. И вот он:
«Так отчего же весь народ ходит, как пьяный?
Что нас влечет, что нас лишает сна?
Да просто в туче воробьев дворник Степанов
В небе висит - значит пришла весна».
Песня кончается залихватским гитарным «ча-ча-ча».
… Я шел на работу, продираясь сквозь сугробы, и внутри меня звучало: «Да просто в туче воробьев дворник Степанов в небе висит - значит пришла весна!» Ах, как далеко еще было до весны!
Прошло почти десять лет. Все это время песня про дворника Степанова жила во мне, хотя я не имел понятия, кто ее автор, кто исполнители, как можно ее найти. Но вдруг, совершенно случайно я узнал, что ее сочинил и поет дуэт «Иваси». Дальше все было просто: я ее нашел в Интернете. И вот я слушаю эту песню - в той же квартире, но уже в новом веке, после стольких изменений в мире и во мне.
И песня, конечно, тоже не та. Неловкость, возникающая от дважды повторяющегося определения «дерзкий» режет слух, и нет той магии ожидания весны и тоски по нормальной жизни, которая сделала эту песню такой привлекательной.
Но все равно, когда я слышу «… в туче воробьев дворник Степанов в небе висит - значит пришла весна», чувствую - весна придет. И будет она не менее желанна и прекрасна, чем тогда. И расцветут деревья и девушки. И мне хочется воспарить - метра на два-три, не больше. Но и не меньше!
Ереван, 2002
uzogh ) собирает зарисовки и воспоминания о начале девяностых годов. Вернее, о том, как мы, ереванцы, выживали в те кошмарные зимы -- без света, без газа, без воды... Без цивилизации, к которой привыкли.
Честно говоря, у меня давно зрел замысел написать об этих годах. И прочитав записи, собранные френдом, еще раз убедился, что я еще не созрел окончательно для того, чтобы сесть и начать писать: о том, как я работал в пяти местах, чтобы прокормить семью, а инфляция съедала все мои пять зарплат; о том, как мы с одиннадцатилетней дочкой собирали доски на чердаке нашего дома, чтобы обогреть кухню, о том, как я ходил за хлебом и о том, как мы с отцом работали в газете (где некоторое время с нами работал и
dabavog ). Да, еще, конечно, о том, как я был депутатом, как работалось в школе, и как в самый разгар антирусских эмоций и настроений мы праздновали день рождения Пушкина.
Но это все -- отдельные рассказы, требующие эмоционального и творческого напряжения, которое во мне еще не созрело.
Под катом -- серия историй о том, как в феврале 1993 я попал в официальную делегацию Еревана, отправлявшуюся в Марсель, и как нашу делегацию арестовали... в аэропорту Минеральных вод. А еще -- пара рассказов о музыке. И один из них связан с великим армянским бардом Рубеном Ахвердяном. Я не стыжусь слова "великий".
Этот рассказ я опубликовал в одной ереванской газетке. Через несколько недель я встретился с Ахвердяном в одном из ресторанов. Он подошел ко мне, сказал: "Спасибо вам! Вы так тепло и хорошо написали обо мне... Никто лучше не писал". Я удивился, потому что не предполагал, что Ахвердян читает по-русски, да и тираж этой газеты был всего каких-нибудь 3-4 тысячи экземпляров.
Но еще больше удивился я, когда, сказав это, Ахвердян... заплакал. Он плакал, как ребенок, и говорил, что никому он не нужен, что когда он умрет, никто о нем не вспомнит. Да, он был пьян, как говорят, в дым. Но его слезы были такими искренними! Я стоял в середине ресторанного зала, опираясь на палочку (я после ранения еще ходил с палочкой), а передо мной стоял великий человек и плакал.
Для моих неармянских читателей, -- здесь (это лучшее, что я нашел на YouTube) можно услышать одну из его вещей, которую он поет с Лилит Пипоян. Армянским читателям это не нужно -- они и так знают (надеюсь, и любят) Ахвердяна. Это даст некотрое представление о его творчестве Ахвердяна.
Но очень вас прошу -- слушайте, но не смотрите, ибо видеоряд там просто кошмарный
Click to viewЗИМА
НЕОЖИДАННОСТЬ
Зима 1993 года была длинной до бесконечности, холодной и особенно тяжелой. Первой без света, газа, отопления. Мы были совершенно неготовы к этому - у нас не было печек, керосинок или всяких там «фуджик». Не было еще аккумуляторов, конвертеров (чтобы смотреть телевизор, работающий от 12-вольтового автомобильного аккумулятора), очень мало у кого были «левые линии». Был кошмар, усугубленный войной, блокадой, инфляцией….
Я с ужасом вспоминаю эту зиму. В снежный январский день мы купили маленькую печурку (на более приличную не хватило денег) и поставили ее на кухне, в квартире на втором этаже одного из престижных домов в центре Еревана. Я очень радовался в день, когда в первый раз разжег ее, а жена плакала. Я радовался тому, что теперь у нас будет теплее, а жена плакала, прощаясь с цивилизацией.
Вокруг печки концентрировалась жизнь нашей семьи - мы с женой, дочка, сын и восьмидесятишестилетняя бабушка. Печка, конечно, нам очень помогала, но за пределами кухни все равно было холодно: в бабушкиной комнате температура не поднималась выше восьми, а в спальне ночью замерзала вода в стакане. Собственно, можно не продолжать. Ереванцы помнят эту тяжкую нескончаемую зиму. Да и следующие зимы тоже.
В середине февраля, то есть в то время, когда зима уже надоела, люди устали от зимы и с нетерпением ждут весны, а холода все сильнее, вдруг мне позвонил мэр города (я в то время был депутатом Ереванского горсовета):
- Ты что делаешь? - спросил он.
- А что ты предлагаешь мне делать? - в ответ спросил я.
- Готовься, завтра летим в Марсель, - сказал он. Марсельцы собрали гуманитарную помощь для жителей Еревана, и мэр города пригласил делегацию Еревана для получения этой помощи.
И вот, представьте, я две ночи и один день провел в составе официальной делегации на берегу Средиземного моря. Когда меня спрашивали о впечатлениях, я говорил, что из окон моего гостиничного номера был виден замок Иф, в котором томился граф Монте-Кристо. «А еще, - добавлял я, - за две ночи и один день в Марселе я успел пять раз искупаться двумя руками!» Для нас, поливавших свои отощавшие тела ковшиком под светом керосиновой лампы или просто свечки, пять купаний «двумя руками» в шикарной марсельской гостинице были сказкой.
Солью путешествия, однако, было совсем другое. Мы попали под арест в Минеральных водах.
МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ
А было это так. Наш грузовой Ил-76 вылетел в Марсель 15 февраля в два часа дня. Мы летели грузовым самолетом, так как нам нужно было получить первую порцию гуманитарной помощи и привезти ее в Ереван. Остальное пришло бы уже без нашего участия. Мы спешили: вечером должен был состояться прием в нашу честь у мэра этого средиземноморского города, сенатора Вигуру.
В самолете была делегация Еревана, которую возглавлял мэр Ваагн Хачатрян. Делегация состояла из депутатов Ереванского горсовета Максима Манасяна, Мартина Маркаряна и меня. С нами летели еще пять человек. Это были трое журналистов из Франции, Роман Рольник, писавший для английской газеты The European и президент Красного Креста Франции Жан-Поль Элмасян. Они попали в наш самолет, можно сказать, случайно. Их взяли, чтобы быстрее доставить в Европу, и чтобы они, при этом, не платили больших денег за билеты.
Итак, мы направились… нет, не в Марсель, где нас ждали, а в аэропорт Минеральные Воды, где в баки самолета должны были заправить керосин. Блокада Армении со стороны Азербайджана и Турции в те годы была настолько сильна, что не хватало даже авиационного горючего. Мэр Еревана Ваагн Хачатрян вез чемодан денег, чтобы в Минеральных Водах заплатить за керосин наличными.
Мы долетели до Минвод без приключений, чемодан ушел, а взамен него рядом с самолетом появился заправщик, быстро и четко сделавший свое дело. Все было бы хорошо, но одновременно с заправщиком появился пограничник с автоматом, сел у входа, собрал наши паспорта и заявил, что никто без его разрешения из самолета не выйдет, поскольку мы не имеем права находиться на территории России, а самолет дальше не полетит. Так мы оказались под арестом в самолете.
Почему? Не спрашивайте, не знаю. Некоторые авторитеты говорят, что причиной стало отсутствие у нашего самолета разрешения пролететь около 100 километров над территорией Германии. Однако другие, не менее авторитетные в авиации специалисты утверждают, что такое разрешение выдается очень легко - автоматически, и вообще его можно получить, когда самолет уже в воздухе.
Мы провели в аэропорту почти трое суток. И все время, пока мы были в самолете, возле двери сидел, опираясь на автомат Калашникова, некий пограничник. Выходить разрешали только мэру Еревана, который контрабандно брал с собой журналиста Лео Николяна. Все остальные маялись в огромном пустом нутре грузового самолета. Не будь так холодно (минус 25 на улице и немногим теплее в самолете), можно было бы представить нас Ионами в чреве кита, или Пиноккио с дедушкой в желудке огромной рыбы. Но было холодно, и это подавляло воображение.
Чтобы скоротать время, мы с Максимом Манасяном играли в шахматы, а экипаж резался в секу. Остальные просто и скучно мерзли.
Надо сказать, что в грузовых Ил-76 туалет не предусмотрен. И когда самолет летит, об этом как-то мало думаешь. Но когда он стоит на заснеженном летном поле аэропорта Минвод, и при этом ужасно холодно, то довольно часто тянет сделать чего-нибудь эдакого. Делать приходилось у шасси. А для того, чтобы выйти, нужно было попросить разрешения у пограничника. Тот милостиво разрешал спуститься на российскую землю, чтобы облегчиться на экстерриториальные шасси самолета.
Но и это было непросто. Французы, чтобы выйти, надевали всю теплую одежду, какую можно было найти в самолете - шапки, шарфы (особенно шарфы), пальто и перчатки. Не спрашивайте, зачем перчатки - я не знаю. Закутавшись, как космонавт, француз подходил к пограничнику и, по-школьному поднимая руку, говорил «Пи-пи». Пограничник гостеприимно открывал дверь в Россию, и иностранец отправлялся «до ветру». А ветер там был… о-го-го!
Вечером второго дня хозяин аэропортовского ресторана, армянин, узнал о нашем существовании. Мы были немедленно извлечены из самолета и препровождены в ресторан, где нас ждало угощение. Оно не было особенно обильным, но зато вторую минводскую, или минводную, или минводяную, словом, вторую ночь в Минводах мы спали не в самолете, а в зале ожидания «Интурист», где было ощутимо теплее. Пограничник теперь сидел у дверей «Интуриста». Благодаря его невнимательности или благосклонности (не помню точно), мне удалось вывести из зала ожидания Романа Рольника, который позвонил в московское бюро своей газеты и продиктовал репортаж, опубликованный на следующий день на первой полосе The European.
И вообще, оказалось, что мы стали героями новостей по всей Европе. Даже «Маяк» передал информацию о том, как армянский самолет с официальной делегацией на борту арестован в аэропорту Минеральных Вод. Говорят, МИД Франции послал специальную ноту правительству России по нашему поводу. Власти Марселя послали восемьдесят факсов в разные российские инстанции, пока мы мерзли в Минводах. Для того, чтобы представить, что это такое, попробуйте послать в Москву хотя бы один факс.
В конце концов, мы вылетели. Было уже темно, и города виднелись внизу россыпью желтоватых огоньков. Когда самолет пролетал над Лионом, молчавший все время Жан-Поль Элмасян, вдруг сказал, меланхолично глядя на огни города: «У них есть свет».
МАРСЕЛЬ
В Марселе, нас встречали, как героев. Журналисты толпились у трапа самолета, нас фотографировали, брали интервью, нам активно сочувствовали. А секретарь марсельской мэрии, удалив журналистов, сообщил по секрету, что наш самолет вылетел из Минвод, как только он дал взятку представителю Аэрофлота в Марселе. Не могу комментировать, не знаю. А представителя мы видели. Его фамилия была Науменко. Он был бледен, и руки у него тряслись.
Из аэропорта нас отвезли в гостиницу. Для каждого была подготовлена отдельная машина, а кортеж сопровождали мотоциклисты и полицейские машины с мигалками.
Боже, какой контраст! Еще пару дней назад (забыть о Минводах!) я начинал день с колки дров и растопки печки. Растопив ее, я отправлялся в редакцию, где тоже было отчаянно холодно, и нужно было писать и править статьи, принимать посетителей, в общем, заниматься всякой не совсем творческой рутиной. Мы были бедны, как монастырские крысы - в редакции не всегда бывал чай - не на что было купить! И вечера я проводил на кухне, читая у печки под свечкой, или, в лучшем случае, под керосиновой лампой, а тут…
Мы ехали по ярко освещенным улицам теплого средиземноморского города, где в середине февраля можно было ходить без пальто, где цвели абрикосы, и все было так хорошо, так цивилизованно! А на мне была сорочка, которую жена стирала в темноте, а сушила и гладила на печной трубе.
Наш кортеж ехал быстро, «расталкивая» другие машины и заставляя их прижиматься к обочине. Кажется, мы даже не останавливались на красный цвет. Значит, мало было того, что из холодного темного Еревана я вдруг оказался в Марселе, а тут еще такой, понимаете, «правительственный» прием. И вместо того, чтобы наслаждаться этими переменами, чувствовать себя на пике (уж не знаю, чего, может быть, власти), я смотрел из окна «Ситроена» и стыдился себя самого, стыдился, что прохожие раздосадованы шумом, который производил наш кортеж, стыдился тех злых взглядов, которые бросали на нас водители других автомашин.
Именно там, в Марселе, я понял, что мое настоящее место там, где ходит простой народ, а не здесь, в правительственной машине, эскортируемой мотоциклистами и полицейскими машинами. Собственно, там родилось мое решение уйти из политики.
Нас отвезли в прекрасную гостиницу, недалеко от старого марсельского порта. «Bonsoir, monsieur Deputat! Добрый вечер, господин депутат», - приветствовал каждого члена делегации официант, когда мы вошли в ресторан, расположенный на верхнем этаже гостиницы. Оттуда был потрясающий вид на Средиземное море и умело освещенный замок Иф.
Стол ломился от яств. Официант в смокинге и при бабочке выглядел потрясающе. «Мне, пожалуйста, приготовьте большую кастрюлю с горячей водой, и отнесите ее в номер. Я приму душ перед сном», - сделал заказ Жан-Поль Элмасян. По-европейски вымуштрованный официант окаменел. В его французской голове никак не укладывалось то, что сказал Жан-Поль. Какая кастрюля? И вообще, зачем ему кастрюля, если горячая вода льется из крана? Да и как может человек в здравом уме говорить такие вещи? А Элмасян продолжал вымещать на ничего не понимающем официанте свою злость и горечь ереванской жизни: «Вот ему (тут он показал на Лео) воды не надо. Он в ванной жжет газеты, чтобы перед тем, как писать, согреть руки».
На официанта было жалко смотреть. От высказываний Жан-Поля он чуть не умер. Когда официанту объяснили, что так жили Элмасян и Николян в гостинице «Армения», он через силу улыбнулся, но, кажется, так нам и не поверил.
И вдруг ни с того ни с сего Ваагн Хачатрян сказал: «Я закрою ресторан ‘Дзорахпюр’». Почему ему вдруг пришло в голову сказать это - неизвестно. Ясно только, что эта фраза вызвала эффект разорвавшейся бомбы: «Le restaurant du Mafioz Gago? - забыв о достоинстве, кричали французы, - Oh, non! S'est impossible! Это невозможно! Ведь это единственный ресторан во всем городе! Закрыв его, вы обречете иностранцев умирать от голода. Нет, нет, господин мэр, вы, видимо, шутите».
Конечно, ресторан не закрыли. Не думаю, чтобы марсельский эпизод сыграл в этом какую-либо роль, но возглас «Le restaurant du Mafioz Gago» был очень хорош.
Однако все это говорилось уже через силу. Мы едва доплелись до настоящих кроватей с чистым бельем. После двух ночей в Минводах это было счастьем. Спать.
Рабочая часть визита была мало интересной, но чрезвычайно насыщенной. Собственно, я ее даже плохо помню. Была продолжительная встреча в мэрии, где присутствовали представители всех национальных общин живущих в Марселе, в том числе осанистый африканец в ярком одеянии. Был еще официальный обед, за которым шикарная француженка бальзаковского возраста, сидевшая рядом со мной, запивала рыбу красным вином. Увидев это, я понял, что правило, согласно которому с рыбой нужно пить белое вино, является предрассудком.
Затем мы поехали в армянскую церковь, где после службы беседовали со священнослужителями. Потом были переговоры (собственно, их вел мэр, а мы просто присутствовали) с каким-то дельцом, желавшим открыть авиалинию Ереван-Марсель-Севилья. Почему он заговорил об этом с мэром Еревана, не очень понятно. Однако меня совершенно не удивило, что на ужине, который давала в нашу честь армянская община Марселя, этого человека назвали проходимцем. За ужином была типично армянская атмосфера, сдобренная средиземноморской пиццей - с рыбками.
Мы вылетели на следующий день в восемь утра. Пять часов лета, к которым нужно добавить четыре часа разницы во времени (почему-то мне кажется, что тогда разница была четыре часа, а не три, как сейчас), и в Ереван мы попали уже затемно.
Переход от европейского благополучия в блокадный Ереван был быстрым и кошмарным. Из солнечного красивого весеннего Марселя мы попали в нищий город с особенно темными улицами (то есть без освещения и без электрического света в окнах), где высокие сугробы лежали чуть ли не на проезжей части, а стаи собак хозяйничали на тротуарах и во дворах. Было темно, тихо, грязно и противно.
Попав домой, я сразу направился к печке. Марсель немедленно стал сном. От сна остался всего один сувенир. Это был подарок одного из местных армян - коробочка сигар. Я никогда больше не встречал таких сигар. Они были маленькие, тоненькие, тоньше сигарет, и очень приятные на вкус.
Эта зима продолжалась еще долго - месяц или полтора. И все это время длилось одно из самых больших удовольствий моей жизни. Каждый вечер я дожидался, пока все лягут спать, затем готовил себе кофе на печке, доставал подаренные мне в Марселе сигары и, попивая кофе, выкуривал одну из них.
До недавнего времени мне казалось, что в это же время я слушал кассету с записями песен Рубена Ахвердяна. Помню, что слушал я ее на редакционном диктофоне, который работал на батарейках-аккумуляторах, заряженных в редакции. Сейчас я понимаю, что, видимо, я ошибался, так как часть песен была написана позже - в 1993 и 1994 годах.
Ладно, в ту зиму или следующую, - не важно. Важно, что, сидя в темной кухне, я слушал его песни. Грустную песню о длинной зиме и войне. О маленьком мальчике и его папе, в возвращение которого нужно верить, потому что папа, конечно, вернется весной. На его плечах будут зеленые леса, а в глазах - солнышко. Папа, собственно, и есть весна.
И слушая эту песню, я думал о друге, лидере нашей университетской компании, погибшем в Карабахе.
Еще была песня о городе нашей юности. И в этой песне жила девочка-семиклассница, в которую я был влюблен, жила еще и другая девочка, за которой очень трогательно ухаживал мой одноклассник. А Ахвердян пел о зиндане воспоминаний, о нежной девушке, ставшей уже почтенной матроной, чей муж храпит во сне.
И была песня о старом друге, которого новые хозяева нашей жизни либо купили, либо съели, либо… (тут в песне пауза). И эта песня рождала во мне воспоминания и ассоциации. Не скажу, о ком я думал. Возможно, я был неправ.
«Но я люблю жить мою жизнь в этом покинутом и темном городе, где меня любят и мне верят, где еще поют мои песни», - тихо пел мне в темной кухне Рубен Ахвердян. Догорала печка. Становилось холодно. Я шел спать.
ДВОРНИК СТЕПАНОВ
Утро для меня начиналось с колки дров. Как это другим удавалось за один раз наколоть много дров - для меня оставалось загадкой. Как бы я не трудился, дров хватало на полдня, в лучшем случае, на день. «Интеллигент!» - с горькой иронией думал я о себе, укладывая поленья под печку.
Потом печка растапливалась, и начинался день. Это значит, что вся семья толпилась на кухне, жена готовила завтрак, я возился с печкой, а бабушка грела руки и ноги, сидя в большом кресле. Так как денег не было, ели мы, признаться, Бог весть что. Так, моим любимым блюдом была капуста, нашинкованная и жареная на постном масле. После того, как она поджарится, ее нужно было посыпать мукой, еще немного подержать на печке и подавать на стол. Представляете, какая гадость? Тогда я ел ее с удовольствием.
Обязательной частью наших утр был транзисторный радиоприемник, стоявший на ненужном холодильнике (и так холодно, да и света нет). Мы слушали «Маяк». Пять минут новостей, двадцать пять музыки.
И вот, в одно из февральских утр радиоприемник одарил нас энергичным гитарным перебором. Мы прислушались, и… Господи, есть же где-то такое:
«Набив межзвездной пустотой оба кармана,
Тихо, как вор, в город проникнет ночь.
И одуревший от весны дворник Степанов
дерзкой метлой мусор погонит прочь».
Эта «дерзкая метла» будила воспоминания о культуре, о стране, где поэты изящно играют словами и смыслами, а понятие «литература» больше, чем постные описания вчерашнего дня.
А неизвестный нам мужской дуэт продолжал:
«И словно ночной ковбой, из-за угла выйду я, наступая на лужи,
И сложит оружие непобедимая зима.
И вдруг от запаха весны, неба и хвои,
что-то во мне произойдет внутри.
И оттолкнувшись от земли дерзкой ногою,
Я воспарю метра на два, на три».
Снова «дерзкая», но кто на это обращает внимание зимним утром на кухне у печки! Мы застыли. Как не хватало нам этого юмора, легкого отношения к жизни, весны, радости и воспарения - пусть только «метра на два, на три». Песня рождала ностальгию и по студенческим временам, в ней была горечь воспоминаний о нормальной человеческой жизни, и радость прихода весны.
Громче радио: «Дети, тихо! Слушайте» И…
«Но и не более, чтоб с непривычки не стучало в ушах от давления,
но и не менее, поскольку хочется летать.
И, одуревший от весны, в дальние страны
Я полечу сквозь небосклон ночной.
И, заглядевшись на меня, дворник Степанов
Спрячет метлу и полетит за мной».
Дворник Степанов! Этот как у Даниила Хармса:
«… И лает собака на стадо коров,
И под гору мчится в тележке Петров».
Это я успеваю подумать, пока играют гитары, и нет текста. Но мы уже ждем, мы предвкушаем. И вот он:
«Так отчего же весь народ ходит, как пьяный?
Что нас влечет, что нас лишает сна?
Да просто в туче воробьев дворник Степанов
В небе висит - значит пришла весна».
Песня кончается залихватским гитарным «ча-ча-ча».
… Я шел на работу, продираясь сквозь сугробы, и внутри меня звучало: «Да просто в туче воробьев дворник Степанов в небе висит - значит пришла весна!» Ах, как далеко еще было до весны!
Прошло почти десять лет. Все это время песня про дворника Степанова жила во мне, хотя я не имел понятия, кто ее автор, кто исполнители, как можно ее найти. Но вдруг, совершенно случайно я узнал, что ее сочинил и поет дуэт «Иваси». Дальше все было просто: я ее нашел в Интернете. И вот я слушаю эту песню - в той же квартире, но уже в новом веке, после стольких изменений в мире и во мне.
И песня, конечно, тоже не та. Неловкость, возникающая от дважды повторяющегося определения «дерзкий» режет слух, и нет той магии ожидания весны и тоски по нормальной жизни, которая сделала эту песню такой привлекательной.
Но все равно, когда я слышу «… в туче воробьев дворник Степанов в небе висит - значит пришла весна», чувствую - весна придет. И будет она не менее желанна и прекрасна, чем тогда. И расцветут деревья и девушки. И мне хочется воспарить - метра на два-три, не больше. Но и не меньше!
Ереван, 2002