90-e, часть первая
Если уж выложил вторую часть, то и первую положу.
Только без фотографий, ибо лень.
Так вот.
Как и всё в этой жизни, флешмоб с девяностыми до меня тоже доходит с опозданием.
Здесь должно было быть фото.
Я полагаю, это апрель-май 1996 или, возможно, 1997 года. Автор фото - Сергей Фёдоров, он точнее помнит.
Группа однокурсников практически. Налицо историки Павел Скачков, Тофик и Доктор С'Барб, на второй фотке дополненный медиком Левоном и вольноопределяющимся Санькой Маленьким.
Жизнь кипит на каждом из лиц. Это - молодость, чего уж там. Больше ничего хорошего в девяностых не припомню.
1.
Вообще, надо сказать, что меня очень забавляет противопоставление "свободы" 90-х и "застоя" нулевых. Для меня вторая эпоха - совершенно очевидное и необходимое продолжение первой, для которой наука социология имеет несколько иной термин, чем "свобода" - слово расплывчатое, но, в общем, положительное. Этот термин - аномия. А после состояния аномии, если общество вообще живо, начинается произвольное закручивание гаек. Подчеркну слово - произвольное.
Противопоставление "свободы" девяностых и "сытости" нулевых есть противопоставление взаимообусловленных циклов исторического развития, столь же бессмысленное, как противопоставление расслабления и сокращения сердечной мышцы. Вот было круто, когда мышца была расслаблена! И зачем она только напряглась? Нет бы и дальше расслаблялась, расслаблялась...
Тогда я очень чётко это понимал. Даже удивительно, как много я тогда понимал.
Именно тогда, в годы "свободы" и "демократии" я отчаянно симпатизировал КПРФ и читал утопические романы Мора и Кампанеллы. Тогда же мне попалась под руку журнальная публикация "Зияющих высот" Зиновьева, совершенно меня очаровавшая. Я думал об альтернативах Октябрю, и никак не находил утешительного выхода для современной мне страны - какой-нибудь сладенькой либеральной модели никак не получалось. Из того нагромождения остатков, каким была страна, ничего нового появиться не могло. Я видел буквальную реализацию зиновьевского определения - перестройка есть хаотическая замена деталей устаревшей машины на детали современной при игнорировании работы машины как целого. И попутно я видел буквальное повторение событий первых лет советской власти, когда из такого же хаотического нагромождения обломков попытались соорудить нечто принципиально иное. Толку-то - пазл упрямо сложился в единственно работающую конфигурацию, собрать устойчивую пирамидку помимо штыря не получилось.
При этом я вовсе не говорю о том, что Россия-де нереформируема. Просто никто не пытался заниматься именно реформами - планомерным, понятным и логически обоснованным проектом с известным и понятным обществу результатом.
2.
Я не знал тогда ещё фантастически точной цитаты из Юлия Мартова, но однажды услышав её от моего шефа в ракетном училище, сразу запомнил близко к тексту, до такой степени точно она отражала и советский опыт, и дурацкие наслоения 90-х годов. В декабре 1917-го года, через два месяца после Октябрьской Революции Мартов в частном письме заграничному другу писал: "...здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квази-социализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака, [...] а, потому, под покровом «власти пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически-русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитством, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, как надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем - через анархию - несомненно к какому-нибудь цезаризму, основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться".
Замените только знаки - "расцветает «окопно-казарменный» квази-капитализм, основанный на всесторонней «коммерциализации» всей жизни, на культе даже не «рыночных отношений», а просто тугого кошелька, ", "под покровом «всенародных выборов»", "дискредитируется самая идея демократии"... А в выводе даже и менять не нужно ни буквы: "несомненно к какому-нибудь цезаризму, основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться".
Всё осталось современным благодаря тому, что в процессах при перемене вектора неизменной остались базовые обстоятельства. Снова цитата, которой я также лишь сменил вектор на прямо противоположный, получив практически своё кредо 90-х: "...дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать демократию в экономически и культурно-отсталой стране - бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием демократического государства и пугачевским пониманием избирательных институтов, которые порождаются, конечно, самым тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве".
3.
Однако с моим дядей, последовательным и предельно стойким коммунистом, я неизменно дискутировал с глубоко демократических позиций. С одной стороны, это давало мне понимание логики действий современных коммунистов, с другой - наполняло меня глубокой печалью и пессимизмом относительно их будущего. Дядя Вова был главой парторганизации подмосковного Зеленограда, поэтому очень хорошо знал кухню и московской парторганизации, и КПРФ в целом. Вдобавок он был прекрасно эрудирован и в любой момент мог проиллюстрировать мысль цитатой из Ленина или Маркса. Помимо глубокого скепсиса в адрес действующей власти и "демократических" процедур, обеспечивающих появление нужных людей на нужных местах, у него был и ещё один ценный для меня актив. Его брат Валентин, другой мой дядя, которого я в достаточно сознательном возрасте не застал, стоял у истоков КПРФ и был одним из крупнейших советских специалистов по хозяйственному праву. Он был убит у подъезда своего дома, по версии партии, за то, что отсуживал у новой власти имущество КПСС - дорогостоящую недвижимость. Его комментарии относительно узурпаторской сущности российской конституции и авторитарной перспективы у этой власти, доходившие до меня через дядю Вову, падали на благотворную почву. Особенно хорошо я помню рассказы о его оценке приватизации и полемике в кулуарах первой госдумы с Чубайсом, когда в ответ на упрёк в том, что население страны через обезличенную чековую приватизацию просто лишается доступа к общенародному имуществу, тот отвечал - наша задача в течение нескольких месяцев создать класс очень крупных собственников. В то время считалось, что народившийся постсоветский капиталист обеспечит эффективное управление некогда народными заводами и шахтами, а у неэффективных хозяев их отнимет и передаст эффективным невидимая рука рынка. Эскапады издевавшегося над такими построениями приватизаторов дяди Вали изрядно доставляли даже в переложении его младшего брата.
90-е - время реформ? Не смешите, какие же это реформы? Это серия экспромтов, которая оправдывалась лишь непрерывными ссылками на "чрезвычайные обстоятельства", в лучших традициях советской власти. Да впрочем, откуда было взять другие-то?
Все эти раздумья курсу к третьему вылились в довольно стройную систему, свидетельствовашую о конце истории, которую я назвал "Тоталитаризмом" и вынес на обсуждение сокурсников и сочувствующих курсе на третьем. Лекция была встречена с интересом, а потом мне даже удалось сдать свой труд в качестве зачёта по культурологии - отвратительно преподававшейся и слабо освоенной до сих пор.
4.
Другим последствием крайне критического отношения к власти стало моё постоянное и неуклонное голосование за коммунистов на всех без исключения выборах, в которых мне приходилось участвовать. И это при крайнем отвращении к КПРФ в с её мерзким лучезарно-советским имиджем, запомнившимся мне в виде отпечатанного красными буквами слогана под заголовком партийной газеты: "Где Зюганов - там победа". Слоган выглядывал из сумки утомлённой женщины, завернувшей в коммунистическое издание ехавший с дачи кабачок.
Вдобавок я был очень хорошо осведомлён о многочисленных "оппортунистах" и "соглашателях", которые постоянно вычищались из партии на всех этапах её существования. Дядя Вова отзывался об этих чистках с растущим недоумением. Предпоследняя в его жизни волна шельмования "троцкистов", прокатившаяся, емнип, уже в конце нулевых, вызвала просто открытое возмущение, а к последней волне вычищенных чуть было не примкнул и он сам. Во всяком случае я видел запись партсобрания, где он виртуозно прокатился на костях зюгановского эмиссара, рассказывая ему о ленинских нормах внутрипартийной демократии. К такой коммунистической партии примкнуть я никак не мог.
Оставалось наблюдать за тем, как страна мучительно выстраивает какие-то институты, и всё никак не может их выстроить, замещая политические механизмы системой договорённостей. Сначала пассионарные активисты с гиканьем тащили уценённые лекала, сетуя на местность, которая никак не хочет к ним применяться. Потом одни из них разочаровались в местности и прибив лекала на щит отправились в различные виды эмиграции. Другие прокляли лекала и породившую их заграницу, вслед за чем начали припадать к местности, провозглашая особый путь. Правда местность получалась не нынешняя, реально существующая; в их восприятии пейзаж преображался в обстановку века этак семнадцатого, только без фрязи и немцев. Попытки понимания именно реальности как руководства к действию видно не было, как не видно и до сих пор. В припадке оптимизма я говорю себе, что история ускоряется, и ослик начинает бегать по кругу так быстро, что уже видит впереди собственный зад. В прочее же время мне кажется, что тупое животное просто намотало верёвку на колышек и на самом деле вообще никуда не движется, сократив поле своей возможности до ситуативного затыкания дыр.
В общем, весело было в девяностые.
Прямо как сейчас.
5.
Кстати, именно в девяностые под окном комнаты, где я жил, две старушки встречались для того, чтобы покормить кошек и покалякать. Они были глуховаты, а этаж первый - слышно было идеально. Вдобавок бабки представляли собой классический дуэт типажей активного оптимиста Арлекино и унылого белого клоуна Пьеро. Иногда я вывешивал в форточку микрофон своего кассетника и записывал их диалоги. Разумеется, записи не сохранились, но какие-то фразы из этих сценок вошли в семейный обиход. Например, такая, голосом Пьеро: "ах, лето, лето... в сапогах ходим" - о неудачной погоде. Ещё Пьеро запомнилась вот чем.
- Приехала я тогда из деревни работать на Ляпинские карьеры. Торф там для ТЭЦ добывали. Жили мы бараках, спали на длинных таких полках. Весь день работаешь, работаешь, ноги в воде, умаешься, а поесть вот стоко дадут, и всё. Разве сыта будешь? Ну тут и пойдёшь под вечер в деревню Христа ради просить. Подойдёшь к калитке, просто просить совестно, вот так встанешь, и стоишь. Когда и пошлют, - чего, мол, встала, иди. А когда и хлеба дадут...
Длинная пауза, вздох. И окончание мысли.
- Эх, хорошо жили.
Ещё одна параллель между двадцатыми и девяностыми. Ею и закончу.
Только без фотографий, ибо лень.
Так вот.
Как и всё в этой жизни, флешмоб с девяностыми до меня тоже доходит с опозданием.
Здесь должно было быть фото.
Я полагаю, это апрель-май 1996 или, возможно, 1997 года. Автор фото - Сергей Фёдоров, он точнее помнит.
Группа однокурсников практически. Налицо историки Павел Скачков, Тофик и Доктор С'Барб, на второй фотке дополненный медиком Левоном и вольноопределяющимся Санькой Маленьким.
Жизнь кипит на каждом из лиц. Это - молодость, чего уж там. Больше ничего хорошего в девяностых не припомню.
1.
Вообще, надо сказать, что меня очень забавляет противопоставление "свободы" 90-х и "застоя" нулевых. Для меня вторая эпоха - совершенно очевидное и необходимое продолжение первой, для которой наука социология имеет несколько иной термин, чем "свобода" - слово расплывчатое, но, в общем, положительное. Этот термин - аномия. А после состояния аномии, если общество вообще живо, начинается произвольное закручивание гаек. Подчеркну слово - произвольное.
Противопоставление "свободы" девяностых и "сытости" нулевых есть противопоставление взаимообусловленных циклов исторического развития, столь же бессмысленное, как противопоставление расслабления и сокращения сердечной мышцы. Вот было круто, когда мышца была расслаблена! И зачем она только напряглась? Нет бы и дальше расслаблялась, расслаблялась...
Тогда я очень чётко это понимал. Даже удивительно, как много я тогда понимал.
Именно тогда, в годы "свободы" и "демократии" я отчаянно симпатизировал КПРФ и читал утопические романы Мора и Кампанеллы. Тогда же мне попалась под руку журнальная публикация "Зияющих высот" Зиновьева, совершенно меня очаровавшая. Я думал об альтернативах Октябрю, и никак не находил утешительного выхода для современной мне страны - какой-нибудь сладенькой либеральной модели никак не получалось. Из того нагромождения остатков, каким была страна, ничего нового появиться не могло. Я видел буквальную реализацию зиновьевского определения - перестройка есть хаотическая замена деталей устаревшей машины на детали современной при игнорировании работы машины как целого. И попутно я видел буквальное повторение событий первых лет советской власти, когда из такого же хаотического нагромождения обломков попытались соорудить нечто принципиально иное. Толку-то - пазл упрямо сложился в единственно работающую конфигурацию, собрать устойчивую пирамидку помимо штыря не получилось.
При этом я вовсе не говорю о том, что Россия-де нереформируема. Просто никто не пытался заниматься именно реформами - планомерным, понятным и логически обоснованным проектом с известным и понятным обществу результатом.
2.
Я не знал тогда ещё фантастически точной цитаты из Юлия Мартова, но однажды услышав её от моего шефа в ракетном училище, сразу запомнил близко к тексту, до такой степени точно она отражала и советский опыт, и дурацкие наслоения 90-х годов. В декабре 1917-го года, через два месяца после Октябрьской Революции Мартов в частном письме заграничному другу писал: "...здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квази-социализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака, [...] а, потому, под покровом «власти пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически-русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитством, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, как надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем - через анархию - несомненно к какому-нибудь цезаризму, основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться".
Замените только знаки - "расцветает «окопно-казарменный» квази-капитализм, основанный на всесторонней «коммерциализации» всей жизни, на культе даже не «рыночных отношений», а просто тугого кошелька, ", "под покровом «всенародных выборов»", "дискредитируется самая идея демократии"... А в выводе даже и менять не нужно ни буквы: "несомненно к какому-нибудь цезаризму, основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться".
Всё осталось современным благодаря тому, что в процессах при перемене вектора неизменной остались базовые обстоятельства. Снова цитата, которой я также лишь сменил вектор на прямо противоположный, получив практически своё кредо 90-х: "...дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать демократию в экономически и культурно-отсталой стране - бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием демократического государства и пугачевским пониманием избирательных институтов, которые порождаются, конечно, самым тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве".
3.
Однако с моим дядей, последовательным и предельно стойким коммунистом, я неизменно дискутировал с глубоко демократических позиций. С одной стороны, это давало мне понимание логики действий современных коммунистов, с другой - наполняло меня глубокой печалью и пессимизмом относительно их будущего. Дядя Вова был главой парторганизации подмосковного Зеленограда, поэтому очень хорошо знал кухню и московской парторганизации, и КПРФ в целом. Вдобавок он был прекрасно эрудирован и в любой момент мог проиллюстрировать мысль цитатой из Ленина или Маркса. Помимо глубокого скепсиса в адрес действующей власти и "демократических" процедур, обеспечивающих появление нужных людей на нужных местах, у него был и ещё один ценный для меня актив. Его брат Валентин, другой мой дядя, которого я в достаточно сознательном возрасте не застал, стоял у истоков КПРФ и был одним из крупнейших советских специалистов по хозяйственному праву. Он был убит у подъезда своего дома, по версии партии, за то, что отсуживал у новой власти имущество КПСС - дорогостоящую недвижимость. Его комментарии относительно узурпаторской сущности российской конституции и авторитарной перспективы у этой власти, доходившие до меня через дядю Вову, падали на благотворную почву. Особенно хорошо я помню рассказы о его оценке приватизации и полемике в кулуарах первой госдумы с Чубайсом, когда в ответ на упрёк в том, что население страны через обезличенную чековую приватизацию просто лишается доступа к общенародному имуществу, тот отвечал - наша задача в течение нескольких месяцев создать класс очень крупных собственников. В то время считалось, что народившийся постсоветский капиталист обеспечит эффективное управление некогда народными заводами и шахтами, а у неэффективных хозяев их отнимет и передаст эффективным невидимая рука рынка. Эскапады издевавшегося над такими построениями приватизаторов дяди Вали изрядно доставляли даже в переложении его младшего брата.
90-е - время реформ? Не смешите, какие же это реформы? Это серия экспромтов, которая оправдывалась лишь непрерывными ссылками на "чрезвычайные обстоятельства", в лучших традициях советской власти. Да впрочем, откуда было взять другие-то?
Все эти раздумья курсу к третьему вылились в довольно стройную систему, свидетельствовашую о конце истории, которую я назвал "Тоталитаризмом" и вынес на обсуждение сокурсников и сочувствующих курсе на третьем. Лекция была встречена с интересом, а потом мне даже удалось сдать свой труд в качестве зачёта по культурологии - отвратительно преподававшейся и слабо освоенной до сих пор.
4.
Другим последствием крайне критического отношения к власти стало моё постоянное и неуклонное голосование за коммунистов на всех без исключения выборах, в которых мне приходилось участвовать. И это при крайнем отвращении к КПРФ в с её мерзким лучезарно-советским имиджем, запомнившимся мне в виде отпечатанного красными буквами слогана под заголовком партийной газеты: "Где Зюганов - там победа". Слоган выглядывал из сумки утомлённой женщины, завернувшей в коммунистическое издание ехавший с дачи кабачок.
Вдобавок я был очень хорошо осведомлён о многочисленных "оппортунистах" и "соглашателях", которые постоянно вычищались из партии на всех этапах её существования. Дядя Вова отзывался об этих чистках с растущим недоумением. Предпоследняя в его жизни волна шельмования "троцкистов", прокатившаяся, емнип, уже в конце нулевых, вызвала просто открытое возмущение, а к последней волне вычищенных чуть было не примкнул и он сам. Во всяком случае я видел запись партсобрания, где он виртуозно прокатился на костях зюгановского эмиссара, рассказывая ему о ленинских нормах внутрипартийной демократии. К такой коммунистической партии примкнуть я никак не мог.
Оставалось наблюдать за тем, как страна мучительно выстраивает какие-то институты, и всё никак не может их выстроить, замещая политические механизмы системой договорённостей. Сначала пассионарные активисты с гиканьем тащили уценённые лекала, сетуя на местность, которая никак не хочет к ним применяться. Потом одни из них разочаровались в местности и прибив лекала на щит отправились в различные виды эмиграции. Другие прокляли лекала и породившую их заграницу, вслед за чем начали припадать к местности, провозглашая особый путь. Правда местность получалась не нынешняя, реально существующая; в их восприятии пейзаж преображался в обстановку века этак семнадцатого, только без фрязи и немцев. Попытки понимания именно реальности как руководства к действию видно не было, как не видно и до сих пор. В припадке оптимизма я говорю себе, что история ускоряется, и ослик начинает бегать по кругу так быстро, что уже видит впереди собственный зад. В прочее же время мне кажется, что тупое животное просто намотало верёвку на колышек и на самом деле вообще никуда не движется, сократив поле своей возможности до ситуативного затыкания дыр.
В общем, весело было в девяностые.
Прямо как сейчас.
5.
Кстати, именно в девяностые под окном комнаты, где я жил, две старушки встречались для того, чтобы покормить кошек и покалякать. Они были глуховаты, а этаж первый - слышно было идеально. Вдобавок бабки представляли собой классический дуэт типажей активного оптимиста Арлекино и унылого белого клоуна Пьеро. Иногда я вывешивал в форточку микрофон своего кассетника и записывал их диалоги. Разумеется, записи не сохранились, но какие-то фразы из этих сценок вошли в семейный обиход. Например, такая, голосом Пьеро: "ах, лето, лето... в сапогах ходим" - о неудачной погоде. Ещё Пьеро запомнилась вот чем.
- Приехала я тогда из деревни работать на Ляпинские карьеры. Торф там для ТЭЦ добывали. Жили мы бараках, спали на длинных таких полках. Весь день работаешь, работаешь, ноги в воде, умаешься, а поесть вот стоко дадут, и всё. Разве сыта будешь? Ну тут и пойдёшь под вечер в деревню Христа ради просить. Подойдёшь к калитке, просто просить совестно, вот так встанешь, и стоишь. Когда и пошлют, - чего, мол, встала, иди. А когда и хлеба дадут...
Длинная пауза, вздох. И окончание мысли.
- Эх, хорошо жили.
Ещё одна параллель между двадцатыми и девяностыми. Ею и закончу.