Первыйнах.
Раз такое дело, я расскажу вам про первую любовь. В принципе, текст есть в книжке «Хоп-хоп, улитка», но кто ж её читал…
Первый мужчина, кого я любила больше себя, родился в Баку. В принципе, в нём всяких кровей намешано, к тому же, художник, воспитание интеллигентское, хайры до попы, но горяч был по-восточному. Я по малолетству потеряла голову на много лет вперёд, весила 38 килограммов и писала горестные стихи, когда он уехал в свой дурацкий Израиль. Был ли он евреем, никто не знает, но вписался к ним, подделав фотографию еврейского надгробия на могиле своей бабушки. Впрочем, фамилия у него экзотическая и был он обрезан, правда, не знаю, как еврей или как мусульманин. Он пытался торговать матрёшками на Арбате, но весь бизнес сводился к методичному пьянству, курению травы и съёму разнообразных дам. Прошло неприличное количество лет, но у меня всякий раз пресекается дыхание, когда в 4 утра он звонит из своей дурацкой Канады (уже!), и я слышу «солнце, это я, дааа...»
Начиналось примерно так: я шла по Арбату в невозможной мини-юбке и мечтала о чём-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень 28-ого июня такого года, когда на Арбате ещё не открыли всех этих кафешек, но был ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой в другом. И вот где-то в районе Вахтангова он меня и окликнул. «Какие глаза», сказал он, глядя на мои ноги. И пошёл следом. На голове у него был красный флаг в качестве банданы, а верхних зубов, напротив, не было, и мне, девушке в белых туфельках на каблуках, это казалось невероятно шокирующим. В «Бисквитах» мы познакомились, он спросил, чего бы мне хотелось, а я и сказала. И он сделал мне это, прямо там, за углом. Сейчас ничего странного, а в начале девяностых достать из-под земли тень, прохладное белое вино и столик под аркой - это было чудо.
Всё остальное он сделал мне чуть позже, в ночь с четвёртого на пятое июля, когда родители неосторожно оставили меня дома без присмотра. Он приехал в наш сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (но мне она, конечно же, казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане, которая сейчас лежит в нижнем ящике шкафа под трусиками, вместе с его портретом и письмом на жёлтой бумаге, где «хочу» и «люблю» написаны вот такими буквами. Среди ночи он как-то нашёл меня, избежав традиционного пролетарского мордобоя, перелез через множество заборов и даже, кажется, форсировал маленькую речку, за что и был вознаграждён - сначала на диване, а потом на столе.
На следующий день в шесть утра я поняла, что люблю его, о чём тут же и сообщила по телефону. Надо отдать ему должное, он ни капельки не удивился, потому что в это время квасил с Вадимом Леонидовичем и Сергеем Владимировичем, и к моменту звонка удивить его чем либо было невозможно.
Благопристойность является основополагающей часть моей натуры. Воспитание, ничего не поделаешь. И поэтому общение с этим человеком казалось непрерывным праздником и преступлением одновременно. Я шла по Арбату на неизменных своих каблучках, а он полз рядом, иногда падая перед каким-нибудь местным художником и рассказывая ему, что картины его никуда не годятся. Периодически ввязывался в драки, которые прекращал следующим образом: садился на землю со словами «как я устал» - никакого понятия о настоящих мужских играх. Он мог сожрать недоеденную кем-то котлету на задворках кафе, вступив за неё в неравный бой с бомжом или собакой. Он пил шампанское с утра и водку на ночь. Он курил траву. Он, говорят, мог ударить женщину. Но ему было тридцать лет, он знал всё на свете и был так хорош в постели…
Всё развивалось, как положено. В 11 утра я входила в его съёмную берлогу в Братеево и снимала туфельки, потом ничего не помню, а потом приходила в себя под душем в 7 вечера, и он отводил меня к метро. С лицами у обоих творилось невероятное: таксисты возили нас бесплатно, арбатские бабушки угощали чёрной смородиной, а какие-то чудовищные уголовники провожали меня по ночам до дома «чтобы никто не обидел». Бог любил нас, причём до такой степени, что однажды повезло даже слишком, и ему выдали, наконец, визу в дурацкий Израиль (не богу, конечно, а милому моему). И жене его.
История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. 30 января он улетел из Москвы, а я приготовилась любить его всю жизнь
За 10 дней до отъезда я сбежала из семьи, чтобы провести в его объятиях всё оставшееся время. Но особой пользы из совместного пребывания извлечь не удалось: я неостановлено рыдала, а он от ужаса пил столько, что впервые в жизни начались трудности с эрекцией. Я всерьёз думала, что умру - не оттого, что у него не стоит, а от горя. Впереди не было ничего, отчётливое светлое пространство до тридцатого января, а за ним только отчаянье. Я ещё не умела радоваться тому, что имею, поэтому каждый из оставшихся десяти дней причинял невыразимую боль, от которой невозможно было отказаться, потому что боль, это всё-таки жизнь, а дальше меня ожидала только смерть. Я плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на горшке, разговаривая, занимаясь любовью и запекая в духовке курицу. Как он это вынес - непонятно, всё-таки сильный был мужчина, что бы там ни говорила его жена. И вот наступил этот день, мы поехали на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Я отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась - пока ехали в машине, пока шли к остановке, пока я потом возвращалась в метро, пока ехала в электричке домой. Ну то есть я была уверена, что держусь, потому что на самом деле слёзы, оказывается, лились совершенно самостоятельно. Я просто перестала их замечать, как бесконечный дождь. Зато чуть позже разучилась плакать на много лет вперёд. Собственно, в безуспешной борьбе со слезами я пропустила самый момент прощания. Он поцеловал меня, сказал что-то вроде «до свидания, малыш, я вернусь» и ушёл. Мне почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти, не оглядываясь, но через десять шагов поняла, что больше никогда его не увижу, и метнулась назад («метнулась», это очень громко сказано, я путалась в огромной искусственной шубе, и снегу намело по колено, но сердце моё - да, метнулось) Но он уже исчез в толпе, и я не видела, куда. Позже я готова была отдать (только кто бы взял?) несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный - из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить спокойствие? В любом случае, ничего этого соблюсти не удалось, я как клушка бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, забыть невозможно - столько на нём было понимания-насмешки-сочувствия-и «где мои 17 лет».
Через два месяца слёзы закончились, ещё через четыре я вспомнила, что есть нужно каждый день, ещё через полгода перестала болеть, лет через пять влюбилась снова. И только тогда опять научилась плакать.
И ныне я сожалею, что не отпустила его ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Искусство любить, которому я продолжаю учиться, пока свелось для меня к следующему простенькому закону: нужно принадлежать любимому существу всецело, пока оно рядом, но прощаясь - проститься навсегда. «Во-первых, это красиво…»
Вот. Иногда по ночам я включаю квип и вижу его зелёный глаз. Ничего не пишу, просто киваю. После того, как уже нельзя сказать «я люблю тебя», все остальные слова не имеют особого смысла.
Но я всегда киваю.
Первый мужчина, кого я любила больше себя, родился в Баку. В принципе, в нём всяких кровей намешано, к тому же, художник, воспитание интеллигентское, хайры до попы, но горяч был по-восточному. Я по малолетству потеряла голову на много лет вперёд, весила 38 килограммов и писала горестные стихи, когда он уехал в свой дурацкий Израиль. Был ли он евреем, никто не знает, но вписался к ним, подделав фотографию еврейского надгробия на могиле своей бабушки. Впрочем, фамилия у него экзотическая и был он обрезан, правда, не знаю, как еврей или как мусульманин. Он пытался торговать матрёшками на Арбате, но весь бизнес сводился к методичному пьянству, курению травы и съёму разнообразных дам. Прошло неприличное количество лет, но у меня всякий раз пресекается дыхание, когда в 4 утра он звонит из своей дурацкой Канады (уже!), и я слышу «солнце, это я, дааа...»
Начиналось примерно так: я шла по Арбату в невозможной мини-юбке и мечтала о чём-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень 28-ого июня такого года, когда на Арбате ещё не открыли всех этих кафешек, но был ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой в другом. И вот где-то в районе Вахтангова он меня и окликнул. «Какие глаза», сказал он, глядя на мои ноги. И пошёл следом. На голове у него был красный флаг в качестве банданы, а верхних зубов, напротив, не было, и мне, девушке в белых туфельках на каблуках, это казалось невероятно шокирующим. В «Бисквитах» мы познакомились, он спросил, чего бы мне хотелось, а я и сказала. И он сделал мне это, прямо там, за углом. Сейчас ничего странного, а в начале девяностых достать из-под земли тень, прохладное белое вино и столик под аркой - это было чудо.
Всё остальное он сделал мне чуть позже, в ночь с четвёртого на пятое июля, когда родители неосторожно оставили меня дома без присмотра. Он приехал в наш сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (но мне она, конечно же, казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане, которая сейчас лежит в нижнем ящике шкафа под трусиками, вместе с его портретом и письмом на жёлтой бумаге, где «хочу» и «люблю» написаны вот такими буквами. Среди ночи он как-то нашёл меня, избежав традиционного пролетарского мордобоя, перелез через множество заборов и даже, кажется, форсировал маленькую речку, за что и был вознаграждён - сначала на диване, а потом на столе.
На следующий день в шесть утра я поняла, что люблю его, о чём тут же и сообщила по телефону. Надо отдать ему должное, он ни капельки не удивился, потому что в это время квасил с Вадимом Леонидовичем и Сергеем Владимировичем, и к моменту звонка удивить его чем либо было невозможно.
Благопристойность является основополагающей часть моей натуры. Воспитание, ничего не поделаешь. И поэтому общение с этим человеком казалось непрерывным праздником и преступлением одновременно. Я шла по Арбату на неизменных своих каблучках, а он полз рядом, иногда падая перед каким-нибудь местным художником и рассказывая ему, что картины его никуда не годятся. Периодически ввязывался в драки, которые прекращал следующим образом: садился на землю со словами «как я устал» - никакого понятия о настоящих мужских играх. Он мог сожрать недоеденную кем-то котлету на задворках кафе, вступив за неё в неравный бой с бомжом или собакой. Он пил шампанское с утра и водку на ночь. Он курил траву. Он, говорят, мог ударить женщину. Но ему было тридцать лет, он знал всё на свете и был так хорош в постели…
Всё развивалось, как положено. В 11 утра я входила в его съёмную берлогу в Братеево и снимала туфельки, потом ничего не помню, а потом приходила в себя под душем в 7 вечера, и он отводил меня к метро. С лицами у обоих творилось невероятное: таксисты возили нас бесплатно, арбатские бабушки угощали чёрной смородиной, а какие-то чудовищные уголовники провожали меня по ночам до дома «чтобы никто не обидел». Бог любил нас, причём до такой степени, что однажды повезло даже слишком, и ему выдали, наконец, визу в дурацкий Израиль (не богу, конечно, а милому моему). И жене его.
История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. 30 января он улетел из Москвы, а я приготовилась любить его всю жизнь
За 10 дней до отъезда я сбежала из семьи, чтобы провести в его объятиях всё оставшееся время. Но особой пользы из совместного пребывания извлечь не удалось: я неостановлено рыдала, а он от ужаса пил столько, что впервые в жизни начались трудности с эрекцией. Я всерьёз думала, что умру - не оттого, что у него не стоит, а от горя. Впереди не было ничего, отчётливое светлое пространство до тридцатого января, а за ним только отчаянье. Я ещё не умела радоваться тому, что имею, поэтому каждый из оставшихся десяти дней причинял невыразимую боль, от которой невозможно было отказаться, потому что боль, это всё-таки жизнь, а дальше меня ожидала только смерть. Я плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на горшке, разговаривая, занимаясь любовью и запекая в духовке курицу. Как он это вынес - непонятно, всё-таки сильный был мужчина, что бы там ни говорила его жена. И вот наступил этот день, мы поехали на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Я отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась - пока ехали в машине, пока шли к остановке, пока я потом возвращалась в метро, пока ехала в электричке домой. Ну то есть я была уверена, что держусь, потому что на самом деле слёзы, оказывается, лились совершенно самостоятельно. Я просто перестала их замечать, как бесконечный дождь. Зато чуть позже разучилась плакать на много лет вперёд. Собственно, в безуспешной борьбе со слезами я пропустила самый момент прощания. Он поцеловал меня, сказал что-то вроде «до свидания, малыш, я вернусь» и ушёл. Мне почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти, не оглядываясь, но через десять шагов поняла, что больше никогда его не увижу, и метнулась назад («метнулась», это очень громко сказано, я путалась в огромной искусственной шубе, и снегу намело по колено, но сердце моё - да, метнулось) Но он уже исчез в толпе, и я не видела, куда. Позже я готова была отдать (только кто бы взял?) несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный - из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить спокойствие? В любом случае, ничего этого соблюсти не удалось, я как клушка бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, забыть невозможно - столько на нём было понимания-насмешки-сочувствия-и «где мои 17 лет».
Через два месяца слёзы закончились, ещё через четыре я вспомнила, что есть нужно каждый день, ещё через полгода перестала болеть, лет через пять влюбилась снова. И только тогда опять научилась плакать.
И ныне я сожалею, что не отпустила его ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Искусство любить, которому я продолжаю учиться, пока свелось для меня к следующему простенькому закону: нужно принадлежать любимому существу всецело, пока оно рядом, но прощаясь - проститься навсегда. «Во-первых, это красиво…»
Вот. Иногда по ночам я включаю квип и вижу его зелёный глаз. Ничего не пишу, просто киваю. После того, как уже нельзя сказать «я люблю тебя», все остальные слова не имеют особого смысла.
Но я всегда киваю.