Второе пришествие в Холилэнд - 5
(продолжение)
Я никогда прежде не видела пустыни, никакой, и это большое упущение. В прошлом году я посмотрела на океан, но это другое, он утешает, а пустыня, наоборот обездоливает. Увидевший океан, становится ближе к жизни, а тот, кто часто смотрит на пустыню, в конце концов отдаляется от неё и оказывается гораздо ближе к птицам, чем к людям. Птицы болтаются на границе жизни и смерти, поэтому у них плохо с памятью и совестью, а хорошо, наоборот, с лёгкостью и нахальством. На месте остальных людей я бы не стала связываться с тем, в ком отпечаталась пустыня: никогда не знаешь, то ли он сейчас улетит, то ли умрёт у тебя на руках, то ли, наоборот, будет жить вечно, - ясно только, что ты останешься ни с чем.
/Из других существ на бессмертных больше всего похожи московские воробьи и мальчишки, играющие на улочках Старого города. Помню, в первый свой приезд спросила у торговца покрывалами, как пройти к Стене Плача, он показал и уточнил «где мальчики играют в мяч, поверни налево». Интересно, подумала я, они что, всегда там играют?
Когда же дошла и увидела, поняла, что, в самом деле, всегда, они такие же вечные как наши воробьи, которые возятся в газонной травке у Кремлёвской стены, из лета в лето, из века в век/
Но если постоять немного на романтическом обрыве, разглядывая Мёртвое море и лежащую за ним Иорданию, пафос постепенно снижается. Пустыня оказывается каменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым. Долго сохранять суровость посреди этой колористической непристойности не получается.
Женя shvil везёт меня в Масаду, о которой я толком помню только диалог из «Властелина колец» в переводе Гоблина:
- А ты слышал когда-нибудь о Масаде? Три года девятьсот евреев держались против тысяч римских легионеров! Они предпочли рабству смерть! И где теперь эти римляне?
- Хм, я думал, ты спросишь, где теперь эти евреи…
Что ж, увидим.
Если на фуникулёре неинтересно, можно подняться по крутой лестнице и с красной рожей припасть к крану с питьевой водой, а уж потом оглядеться. Поначалу, это просто очень красивый вид и очень старые камни. Ты методично ходишь и всё обсматриваешь - круто же, дворец Ирода, - а байка обрастает плотью, и Флавий, веером пролистанный в колледже, становится актуальным, как сводка новостей. История в этой стране не перестаёт быть, точно так же как не исчезает присутствие у Стены плача и в Храме Гроба Господня. Чья история? чьё присутствие? - а чьё сумеешь принять.
В конце концов, приходит время спуститься в пещеру, в бывший водный резервуар, в котором две тысячи лет назад девятьсот шестьдесят человек договорились перерезать друг друга, потому что больше не могли удерживать крепость и сдаваться тоже не могли. На поверхности под тридцать, внизу прохладно, внизу холодно, внизу сказочка о смерти окончательно превращается в саму смерть, в эхо последнего волевого усилия, и если на минутку заткнуться, то можно узнать, где они теперь - они всё ещё там.
Кажется, на Мёртвом море мы оказываемся меньше, чем через час. С перепадом высот и температур внутренний монолог не возвращается, наоборот, думать получается только телом. Но и оно сбито с толку: Женя проводит обычный инструктаж - лицо в воду не опускать, глаза не тереть; я знаю, что погружаюсь в агрессивную среду, но тёплое плотное море присылает противоположные сигналы - нужно расслабиться, всё хорошо. Вынуждена признать, что за пять минут я впала в состояние космической собаки Белки, Женя сжалился и вытащил меня.
Ещё через час мы подъезжали к Иерусалиму, за бортом было плюс тринадцать, ни одна часть меня уже ничего не соображала, но где-то между мирами Женя, который тщательно выстроил весь этот трип и теперь любовался результатом, дал мне рюмку французского абсента, и я подумала «ну и ладно». Сегодня выяснилось, что времени, расстоянию и прочим физическим показателям доверять бессмысленно, и за одно это стоит выпить.
Дома я забралась в постель, закрыла глаза и последние дни рассыпались, как подброшенная пачка открыток, - взлетели и распались на картинки и ветер.
Часть 6 - ну я не знаю
Я никогда прежде не видела пустыни, никакой, и это большое упущение. В прошлом году я посмотрела на океан, но это другое, он утешает, а пустыня, наоборот обездоливает. Увидевший океан, становится ближе к жизни, а тот, кто часто смотрит на пустыню, в конце концов отдаляется от неё и оказывается гораздо ближе к птицам, чем к людям. Птицы болтаются на границе жизни и смерти, поэтому у них плохо с памятью и совестью, а хорошо, наоборот, с лёгкостью и нахальством. На месте остальных людей я бы не стала связываться с тем, в ком отпечаталась пустыня: никогда не знаешь, то ли он сейчас улетит, то ли умрёт у тебя на руках, то ли, наоборот, будет жить вечно, - ясно только, что ты останешься ни с чем.
/Из других существ на бессмертных больше всего похожи московские воробьи и мальчишки, играющие на улочках Старого города. Помню, в первый свой приезд спросила у торговца покрывалами, как пройти к Стене Плача, он показал и уточнил «где мальчики играют в мяч, поверни налево». Интересно, подумала я, они что, всегда там играют?
Когда же дошла и увидела, поняла, что, в самом деле, всегда, они такие же вечные как наши воробьи, которые возятся в газонной травке у Кремлёвской стены, из лета в лето, из века в век/
Но если постоять немного на романтическом обрыве, разглядывая Мёртвое море и лежащую за ним Иорданию, пафос постепенно снижается. Пустыня оказывается каменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым. Долго сохранять суровость посреди этой колористической непристойности не получается.
Женя shvil везёт меня в Масаду, о которой я толком помню только диалог из «Властелина колец» в переводе Гоблина:
- А ты слышал когда-нибудь о Масаде? Три года девятьсот евреев держались против тысяч римских легионеров! Они предпочли рабству смерть! И где теперь эти римляне?
- Хм, я думал, ты спросишь, где теперь эти евреи…
Что ж, увидим.
Если на фуникулёре неинтересно, можно подняться по крутой лестнице и с красной рожей припасть к крану с питьевой водой, а уж потом оглядеться. Поначалу, это просто очень красивый вид и очень старые камни. Ты методично ходишь и всё обсматриваешь - круто же, дворец Ирода, - а байка обрастает плотью, и Флавий, веером пролистанный в колледже, становится актуальным, как сводка новостей. История в этой стране не перестаёт быть, точно так же как не исчезает присутствие у Стены плача и в Храме Гроба Господня. Чья история? чьё присутствие? - а чьё сумеешь принять.
В конце концов, приходит время спуститься в пещеру, в бывший водный резервуар, в котором две тысячи лет назад девятьсот шестьдесят человек договорились перерезать друг друга, потому что больше не могли удерживать крепость и сдаваться тоже не могли. На поверхности под тридцать, внизу прохладно, внизу холодно, внизу сказочка о смерти окончательно превращается в саму смерть, в эхо последнего волевого усилия, и если на минутку заткнуться, то можно узнать, где они теперь - они всё ещё там.
Кажется, на Мёртвом море мы оказываемся меньше, чем через час. С перепадом высот и температур внутренний монолог не возвращается, наоборот, думать получается только телом. Но и оно сбито с толку: Женя проводит обычный инструктаж - лицо в воду не опускать, глаза не тереть; я знаю, что погружаюсь в агрессивную среду, но тёплое плотное море присылает противоположные сигналы - нужно расслабиться, всё хорошо. Вынуждена признать, что за пять минут я впала в состояние космической собаки Белки, Женя сжалился и вытащил меня.
Ещё через час мы подъезжали к Иерусалиму, за бортом было плюс тринадцать, ни одна часть меня уже ничего не соображала, но где-то между мирами Женя, который тщательно выстроил весь этот трип и теперь любовался результатом, дал мне рюмку французского абсента, и я подумала «ну и ладно». Сегодня выяснилось, что времени, расстоянию и прочим физическим показателям доверять бессмысленно, и за одно это стоит выпить.
Дома я забралась в постель, закрыла глаза и последние дни рассыпались, как подброшенная пачка открыток, - взлетели и распались на картинки и ветер.
Часть 6 - ну я не знаю