(no subject)
Умер большой русский поэт Аркадий Трофимович Драгомощенко (1946--2012) . Этот пост я уже публиковал два дня назад - но тогда слухи о смерти АТД (так он часто подписывался) оказались преждевременными. Но сегодня горестная весть все же пришла, увы.
Царство небесное.
Аркадий Драгомощенко
Из 2000-х:
Слышать и видеть
Они говорят: почему же так... всё просто, просто люби Родину
Они говорят: люби Бога, потому что он Родина, просто
Они говорят: почему ты все время морду воротишь
Они говорят: отвечай за слова, мой нежный друг, ни шагу в сторону
Они говорят: там люди не получают зарплаты, а ты чего!?
Они говорят: искусство - это такое... Как смерть, типа. Мы - за
Они говорят: воды нет у людей, не только горячей, а для пить просто
Они говорят: это - как Сталин и Пушкин. Это наше морозное утро
Они говорят: не перечить. Следует извлекать благо. Только благо
Они говорят: не только те, кто любит Пушкина и Родину...
..............................................................
А если не так, то - Ангелов непременно; - они говорят о нации
хохлах, жидах, египтянах, чеченцах, грузинах, сфинксах, таджиках
(последних, заметим, иногда успешно убивают на Сенной нечаянно)
говорят о непристойностях в языке современной словесности.
И о том, чтобы на телеэкране ни трупов, ни чеченцев, ни хохлов и крови
И о будущем, и в будущем, и потом в будущем будущего, perfect future.-
Вот там этого будет много, как валового продукта, они говорят,
там-то Божье царство настигнет, как много нефти, и иудей и грек найдут место,
(об остальных - не уверен,- ни про калмыка, ни про китайца ни слова,
и про таджикских девочек возрастом до 12 лет вход воспрещается, но не ножу)
Они говорят, но не знают, что у меня нет ушей, чтобы слышать
Они говорят и не знают, что нет у меня ни крыльев, учебника, компаса
Они говорят и просто не знают - с кем говорят.
<2004>
Из старых стихов Драгомощенко:
* * *
Но лучше пусть океан,
пропуская со свистом сквозь арку рта гравий воздуха,
говорит Кондратий Теотокопулос.
Море?
Швыряя на транспортер ящик с капустой,
спрашивает грузчик. Набери-ка попробуй денег!
Одна дорога...
А потом, как его, фрукты, детям.
Однако Теотокопулос, дергая кадыком,
повторяет слово и видит. Что же он видит?
Скарабеи судов катят шар океана.
Краб безумной буквой жизни
втискивается в расселину.
Грохот вертикально вскинутой пены.
Скала крошится медленно под пятою солнца,
подобно воображению,
бьющемуся над фотографией смерти.
Перламутр дымной мидии, вскрывающий солоно кожу -
вскрик словно,
разделяющий края объятий на новую и новую встречу.
Когда-то пыль пили.
По узлам городов, пропущенным сквозь
наученные с детства пальцы, следили строение пены
у колыбели, на шее - вены.
Он ощущает сухость кожи, черты меняющей его лица,
насаженного на
два острия взгляда (вращают ласточки жернова),
спицы две,
вяжущие мешком пространство. И, словно с качелей,
опять: женские руки, мать? брюхо лилового карпа,
бескровный надрез,
падают вишни (мир, как сравнение - неуловима
вторая часть), пыль обнимает стопы
прохладой,
мята,
звезда всех вселенных тепла.
Да, это мать поправляет прядь
и ни одного движения,
чтобы в тело просочиться могло.
Я говорю - степь. Не море.
Я говорю - холм, не степь.
Я говорю - два элеватора в мареве, ястреб.
Я спрашиваю, почему выключен звук.
Что я сказал? Повтори.
Ты сказал - краб. Жаркий день.
Город. О горле что-то.
И все, ты сказал, начинается с единственной буквы.
Единственной ссадиной непонимания,
как некой безгласной, расположенной
за решетом алфавита, в самой его середине,
устремленного вниз поворота
(птенцу лабиринта подобен город: либо жив, либо - не).
Кондратий Теотокопулос вспоминает,
как ночью, весной
они с сыном встретили на пустыре человека,
слушавшего соловьиное пение.