ЛЕТОПИСЬ KALAKAZO: "ДО ПОЛНОЙ АННИГИЛЯЦИИ..."
ЛЕТОПИСЬ kalakazo
книга вторая
"Золотой треугольник" (2015)
Эссе из цикла "Сенная":
«ДО ПОЛНОЙ АННИГИЛЯЦИИ...
Узнаю собирателя по походке,
по той тишайшей вкрадчивости,
с какой он приоткрывает входную
какой-нибудь "Старой книги".
Его никогда не встретить
на пороге модного бутика,
нечего ему делать
и в колоссе "супер-пупер-маркета",
он обходит стороною любую обновку,
опасливо косится на всякую
незалапанную вещицу
без предыстории и собственной судьбины.
Так и здесь:
едва слышно приоткрывается
полуподвальная дверца "Лавки старьёвщика",
и в неё
(я это уже спиной чувствую)
вполоборота втискивается,
так что даже и входного колокольца не слышно,
полуторасаженный гномик
с карабас-барабасной бородою
до самого поясу;
в англицком пальтишке,
в каком ещё, может, сам Киров ходил;
швецких ботах
тоже ещё всё 30-х
и ручной выделки
итальянских кожаных перчатках
времён Муссолини
завиднейшей сохранности -
с тремя только заплатами.
Он их очень долго сымает,
кланяется в пояс хозяину
и также,
на всякий случай,
и моему анонимному и единственному
в этом подвале
"заду".
Голосок его прорезается жалостливо и убожливо,
как должно быть
так и прорезался голосочек
приживала и шута
какой-нибудь тамбовской купчихи
и так, что этому дедуле,
встретив его, скажем, у церкви,
можно не задумываясь
всучить грошовую милостыню.
Может, человек десять
в нашем маленьком городке
слышало про обладателя
самого большого в стране
собрания рукописей.
Уже в конце 80-х
один только из его пергаментных фолиантов
я оценивал в добрую сотню тысяч
американских зелёных.
На собирателей,
начиная уже с НКВД и КГБ,
все, кому не лень
охотились, как на дичь.
Их трясли как грушу,
заводили на них расстрельные дела,
шантажировали, как могли,
доили, доили
и ещё раз доили.
Поэтому важно было притаиться,
превратиться в мышку,
подвергнуться полной "аннигиляции",
стать никем и ничем
в социальных ранжирах и лестницах,
что большинству ещё из них,
как ни странно, и удавалось.
Сам я перестал собирать уже,
как лет двадцать назад,
но до сих пор не могу избавиться
от этого гремучего ощущения
вкрадчивости и обаяния,
прощелыжничества и лукавства,
иконописности и благопристоя
хитрых - сам себе на уме - мужичонков;
елейности и полной отпетости,
шаромыжничества и неприкрытого попрошайства;
этой жажды -
самому купив "за три копейки",
всучить тебе за "три тыщи";
этой способности - изнуряюще канючить
до твоего полного истощания.
Пригласив собирателя "в гости",
я уже никогда не выхожу на кухню,
понимая, что его "ручки" так и тянутся:
если не удалось радикально "взятьменяизмором",
то почему бы и тайнообразующе не "позычить"
ту же самую карту Парижу 1876 году.
Хотя спроси его:
зачем ему этот пожелтевший
и сурово износившийся на сгибах
лист бумаги?
Я полагаю, он и сам ответить не сможет...»
https://kalakazo.livejournal.com/29318.html
https://www.liveinternet.ru/photo/kalakazo/post16993810/
https://kalakazo-archiv.livejournal.com/7672.html
.
книга вторая
"Золотой треугольник" (2015)
Эссе из цикла "Сенная":
«ДО ПОЛНОЙ АННИГИЛЯЦИИ...
Узнаю собирателя по походке,
по той тишайшей вкрадчивости,
с какой он приоткрывает входную
какой-нибудь "Старой книги".
Его никогда не встретить
на пороге модного бутика,
нечего ему делать
и в колоссе "супер-пупер-маркета",
он обходит стороною любую обновку,
опасливо косится на всякую
незалапанную вещицу
без предыстории и собственной судьбины.
Так и здесь:
едва слышно приоткрывается
полуподвальная дверца "Лавки старьёвщика",
и в неё
(я это уже спиной чувствую)
вполоборота втискивается,
так что даже и входного колокольца не слышно,
полуторасаженный гномик
с карабас-барабасной бородою
до самого поясу;
в англицком пальтишке,
в каком ещё, может, сам Киров ходил;
швецких ботах
тоже ещё всё 30-х
и ручной выделки
итальянских кожаных перчатках
времён Муссолини
завиднейшей сохранности -
с тремя только заплатами.
Он их очень долго сымает,
кланяется в пояс хозяину
и также,
на всякий случай,
и моему анонимному и единственному
в этом подвале
"заду".
Голосок его прорезается жалостливо и убожливо,
как должно быть
так и прорезался голосочек
приживала и шута
какой-нибудь тамбовской купчихи
и так, что этому дедуле,
встретив его, скажем, у церкви,
можно не задумываясь
всучить грошовую милостыню.
Может, человек десять
в нашем маленьком городке
слышало про обладателя
самого большого в стране
собрания рукописей.
Уже в конце 80-х
один только из его пергаментных фолиантов
я оценивал в добрую сотню тысяч
американских зелёных.
На собирателей,
начиная уже с НКВД и КГБ,
все, кому не лень
охотились, как на дичь.
Их трясли как грушу,
заводили на них расстрельные дела,
шантажировали, как могли,
доили, доили
и ещё раз доили.
Поэтому важно было притаиться,
превратиться в мышку,
подвергнуться полной "аннигиляции",
стать никем и ничем
в социальных ранжирах и лестницах,
что большинству ещё из них,
как ни странно, и удавалось.
Сам я перестал собирать уже,
как лет двадцать назад,
но до сих пор не могу избавиться
от этого гремучего ощущения
вкрадчивости и обаяния,
прощелыжничества и лукавства,
иконописности и благопристоя
хитрых - сам себе на уме - мужичонков;
елейности и полной отпетости,
шаромыжничества и неприкрытого попрошайства;
этой жажды -
самому купив "за три копейки",
всучить тебе за "три тыщи";
этой способности - изнуряюще канючить
до твоего полного истощания.
Пригласив собирателя "в гости",
я уже никогда не выхожу на кухню,
понимая, что его "ручки" так и тянутся:
если не удалось радикально "взятьменяизмором",
то почему бы и тайнообразующе не "позычить"
ту же самую карту Парижу 1876 году.
Хотя спроси его:
зачем ему этот пожелтевший
и сурово износившийся на сгибах
лист бумаги?
Я полагаю, он и сам ответить не сможет...»
https://kalakazo.livejournal.com/29318.html
https://www.liveinternet.ru/photo/kalakazo/post16993810/
https://kalakazo-archiv.livejournal.com/7672.html
.