Part ***
Тикают часы в одной из комнат и задают темп сна дремлющего Омара. На столе как медуза, выброшенная на берег волнами, растекается электрический свет лампы, а в квартире рыщет слепой незнакомец.
У него большой нос, острые зубы, волчьи уши и прозрачные глаза, в которых видно зеркало, отражающее как молодую красивую девушку, так и ужасную старую гарпию с орлиными крыльями и когтями-лезвиями.
Незнакомец горбат и невысок. Одежда маловата для него и при ходьбе, переваливаясь с одной ноги на другую, рубаха задирается, обнажая круглый как арбуз водянистый живот, изредка булькающий, будто что-то переваривается в нем.
Его тело оплетено синими венами, похожими на нити, в которых запуталась деревянная марионетка. Всем своим видом он напоминает крысу. Незнакомец бредет в темноте, царапая стены острыми и длинными ногтями, волоча длинные седые волосы по полу.
Пришептывая что-то себе под нос, он также незаметно исчезает, как и появляется. Как будто это была не реальность, а фильм Вильгельма Мурнау.
Плавно и неспешно через складки одеяла пробирались пальцы рук, похожие на змей, на огромный клубок вылупившихся змей где-то в глубине норы, где темно и сухо. Они двигались наверх, выбираясь из смрада подземелья, гонимые желанием глотнуть свежего воздуха.
И вот этот свет и этот воздух, от обилия, которых становится дурно и начинает кружиться голова. Веки будто из воска - сначала растягиваются, а затем рвутся ровно по середине. С каждой секундой тело освобождается от паралича беспамятства, и сознание приходит в нормальное состояние, собираясь по кусочкам.
Холодное раннее утро, самое настоящее, каким оно может быть в такой день как этот. На улице почти никого нет, но иногда встречаются незнакомцы, которые понимают все без лишних слов. Ласковые касания пальцев, которые как пауки сползают вниз по нитям твоего тела.
Часы, самые любимые из всех тех миллионов моих часов. Поглаживания почти незаметного пушка на твоем животе. Воткнувшись носом в кожу, вдыхать твой аромат, напоминающий запах корицы и ванили в том маленьком кафе, где мы сидели, не говоря ни слова, боясь облачить свои мыли в равную одежды обыденности, тем самым, нарушив окружающую нас обстановку.
Дома, дороги, пешеходы, скрипящий снег под ногами, комок терпкого дыхания в теплых ладонях. Набережная, лавки, магазины, где все так красиво. Поцелуи, следы от которых навсегда останутся на твоих черных волосах. Покусывания ног, твоих хрупких, тоненьких ног, соприкасающихся лишь к низу спины.
Улица, согретые автобусы, тиканье часов, ритм зимнего города, готовящегося к праздникам и именно по этому таково спешащего и в тоже время счастливого. Наконец вонзиться в плоть, обхватив руками бедра и грудь.
Свет от фонаря, спускающаяся ночь, одинокие незнакомцы, идущие в обратном направлении, шепот твоих черничных губ и сладкая чушь перед сном.
Пыль, вздымающаяся от ног, ощущающих резкой болью каждый камешек на земле. Колосья пшеницы колющие ноги. Следы на тропинке. Обжигающий ветер, набросившийся на волосы и треплющий их как безумная фурия.
Пот, запекающийся от пылающего солнца, как хлебная корка покрывает все тело, едва выделяется через поры кожи. Топот копыт и огромные рваные следы на спине. Пыль, забивающаяся в ноздри и блокирующая дыхание.
Сломанные ребра, сжимающие легкие, как руки гиганта. Испуганные птицы, взлетевшие с веток одинокого сухого дерева, и мчащиеся в даль от этого места. Черная как смоль грива. Бьющееся сердце на пределе своих возможностей, подстегиваемое обезумившим сознанием.
Истошный вопль, сумасшедший крик, выдавливаемый страхом из недр тела, рвущиеся голосовые связки и кровь, подступающая к горлу. Последние секунды жизни ввиде засвеченных полароидных снимков. Ничего кроме яркого солнца, слепящего глаза и дикого ржания.
Словно картина, изображающая катастрофу. Огромные морские волны, бросающие лодку с маленькой девочкой из стороны в сторону. Вдалеке, в глубине тумана, виден корабль с пустыми каютами, трюмами полными крыс и единственным костлявым пассажиром на борту.
Горящая колода карт, игра без шанса на победу, бутылка с законсервированным желанием спастись. Надежда, но с чувством фальши. И ботиночки слишком маленькие, и платьице как у Дюймовочки, и кожа блестящая как фарфор, и волосы, соленные от морской воды, сплетены из нитей, и глаза застывшие и неживые.
Тяжелая и острая волна, разбивающая лодку в щепки, уносит маленького пассажира на дно, поближе к своей хозяйке, уже спящей в вечности.
Чик-чик - чеканили ритм клавиши. Вновь забилось сердце печатной машинки, постукивания которой отражались эхом в других комнатах. Чик-чик - бил колокол из слов, от которого содрогалась пыль мрака, покрывавшая все вокруг.
Она зашипела в ответ, зашуршала своими старыми и сломанными костями, зашевелилась и поползла из всех щелей: из под ковра, из-за шкафа, с зашторенных окон.
Как гадюка, извиваясь всем телом, двигалась она по направлению к печатной машинке. Обвивая ножки стула, сбивая головой чашки со стола, она подбиралась все ближе и ближе.
Чик-чик - били клавиши, оставляя на бумаге ядовитые следы из символов, такие же, как и их хозяйка - тонкие, слегка подергивающиеся и шипящие друг на друга.
Текст приобретал зеленоватый оттенок. Луна достигла наивысшей точки и окруженная хороводом звезд-колокольчиков изливала как бурная река свой желтый свет, через окно в комнату, где работал Омар.
Чик-чик - набирали руки текст, подобно воронке, затягивавшей свет вместе с луной в себя.
Ночь приобретала странную форму, она растягивалась как нуга, до такой степени, что все - бумага, заправленная в печатную машинку, стол, Омар, комната, где он работал, квартира - оказались в некоторой точке времени, в которой начало и конец были настолько далеко отдалены друг от друга, что законы реальности переставали существовать.
Вскоре буквы стали перемещаться по бумаге, как им вздумается, переворачиваться кое-где, а иногда разрываться. Показались плавные линии, контуры, затем пушок, ставший шкурой, вверху появились уши-кисточки.
Переплетения тканей, связок, мышц, кожи натягивались на оскалившийся череп. Омерзительное дыхание вырывалось из пасти в виде сотен разных букв.
Последним штрихом были глаза, зрачки которых завертелись, и, рассмотрев комнату, остановились на Омаре.
Чик-чик - последние нажатия и печатная машинка зашипела, как жир на сковороде, а от головы отрасли лапы, острыми когтями прорезавшие волокна бумаги. В комнату рвалось существо, голодное и жаждущее крови.
“Тишина воцарилась в квартире, разгрызаемая клацаньем челюстей. Дрожащее тело, освещенное лунным светом, лежало на полу, под гнетом существа, впившегося своими острыми зубами в шею. Тени в страхе забились в углы. Плоть, разрываемая ненавистью, стук трех сердец в одной комнате, кровь, смешавшаяся с чернилами, гавканье алчности и звуки сломанных костей благоразумия”
Сердце перестало биться. Печатная машинка осталась наедине с луной, в комнате, окутанной саванном гниющих останков жизни.
Он снова здесь, на том самом этаже, где среди старой рухляди оставил картонную коробку с черным комком шерсти. Как часто бывает, что наши слова, едва вылетев из уст, теряют всякий смысл, разлетаются на микроскопические кусочки гласных, слогов, звуков, образов, ассоциаций.
Прорезая дробью, воздух они сталкиваются с пылью от стертых скорлуп эмоций, обретая слегка гипертрофируемую форму, где-то немного потрескавшуюся, где-то идеально гладкую.
Злоба, обида, зависть - все слилось тогда, вызвав чудовищный рвотный рефлекс, будто бы самые потаенные бессознательные мысли вырывались наружу. Прокладывая дорогу через вены и артерии, они двигались с кровью и лимфой, собирая на себя все забытые осколки памяти, разбросанные по всему телу.
Задыхаясь и корчась от боли, ему едва ли хватило сил крикнуть, позвать кого-нибудь. Тогда это казалось единственным выходом из сложившейся ситуации - вырезать ножом нечто из самого горла.
Черная жижа вытекала из раны, смешиваясь с кровью, растекалась по всей комнате. Каждая густая капля билась о пол с глухим стоном. Остался лишь один пустой кокон, из которого вылупилась бабочка в хаосе чуждых ей человеческих эмоций.
Темнота, холод, расплывающееся сознание. Он очнулся на полу своей квартиры с комком шерсти в руках. С той самой минуты они стали неразделимы, но он бросил его. Теперь же, Омар снова здесь.
Судьба привела его сюда, но после того случая жизнь не была обременена такими пустыми понятиями, ставшими для него чем-то вроде маленьких черных дыр, поглощавших чистые звуки сознания, калечивших их до неузнаваемости.
Он должен был найти свой стон, свой крик, среди этой рухляди, затмившей своих мертвых хозяев - часы, боявшиеся времени, чернила, прятавшиеся от мыслей. Где-то здесь было чужое тяжелое хриплое дыхание, которое чувствовал только один человек. Все ближе и ближе и все сильнее и сильнее сковывало легкие.
Мы видим оттенки цветов, других людей, музыку, воспоминания, ассоциации. Любая мысль вызывает десятки, сотни разных символов, порождающих самих себя.
В ту минуту Омар не видел огромное черное тело. Шипы на хвосте - злоба, колючая шкура - отчаяние, львиные лапы - раны, алая грива - желания, ряды зубов - боль одиночества, пасть - свое лицо, искореженное максой ужаса, пылающие окровавленные зрачки - ее.
Перед ним лежала умирающая Мантикора, но видел он себя в тот самый вечер. Животное не было страшнее тех воспоминаний. Прошлое и будущее должны были слиться вновь, по глупому недоразумению они оказались порознь и не могли функционировать по отдельности, превратившись в вакуум, смертельно опасный для обоих.
Ошибка, происходящая по закону сложной математической функции, открывшей дверь в комнату, из которой не было невозможно выйти. Существо из преданий сбросившее оковы небытия, решило обрести свободу через него.
Они оба знали, чем все для них закончится, она и он, Омар и Мантикора. По одиночке не выжить, вместе не быть никогда. Найдя аргументы, сложив из них свою функцию, не трудно было найти решение.
Холодное острое лезвие разрезало стонущее тело, изнутри которого сыпалась солома, напоминавшая толи кровь, толи земляных червей.
