Слово и Действие.
Кажется, я уже писала о том, что люди любят слушать о чужих грехах и о чужих смертях. Отсюда рождаются сплетни, отсюда рождаются жестокие зеваки.
Зевака с изощренной жестокостью смотрит на чужую смерть. Он обсуждает все подробности, и это имеет глубокий подсознательный смысл, потому что он берет это на заметку, и всю жизнь будет избегать и предотвращать вероятность подобного исхода.
Сплетни имеют такую же подсознательную основу. Выслушивая ужасы о чужих бедах, несчастьях и грехах, эти люди тешат себя, что они не такие бедные, несчастные и греховные. Потому что, опять же, старый закон: «Два волоса на голове - это мало, два волоса в супе - это много».
Сплетники не говорят себе: «Я ни разу в жизни не крал». Они говорят: «Я никогда не позволял себе красть в таких размерах», - с гордостью по поводу «никогда», и с сожалением по поводу «размеров».
Поэтому очень часто благородные поступки, и даже героизм, трактуются, как действия невменяемого человека.
Жанна д’Арк была шизофреничкой. Робин Гуд боялся наказания, поэтому раздавал награбленное, чтобы не оставлять улик и не платить налоги. Атос был пьяницей. Детей на воспитание берут только педофилы.
Невозможно кому-то не отказать в благородстве, потому что возникает вопрос: как ты будешь выглядеть на его фоне сам? Поэтому можно сказать: «Я не брал детей на воспитание, потому что я не педофил». «Я не совершал героизм, потому что я не безрассуден. Я здравомыслящий, реальный человек».
И вот, на фоне всех этих пониманий, до меня доходят слухи, что один мой бывший родственник (бывший - поскольку с дочерью этой женщины уже давно разведен мой брат) умирает от рака, оставшись без помощи, и пребывая в тяжелейшей семейной ситуации.
Ее дочь и внук больны шизофренией и не выходят из квартиры уже лет десять. Любящий отец и муж умер от горя за два года до этого. И сама она умирает от онкологии.
Я эту родственницу знала очень мало. Лет двадцать назад встречалась с ней пару раз. Потом она выплыла из нашего родственного круга, и я практически ничего о ней не слышала.
И когда мне все это передали, как досужую сплетню, мол, вот бывают странности в природе, я нашла ее телефон и позвонила ей, предложив помощь.
Естественно, мне от этого человека ничего не было нужно. Да и что с нее было взять? Я не то, чтобы размышляла на эту тему, а в мои задачи входило, чтобы все, что у нее есть, осталось ее больным потомкам - дочери и внуку.
Она сразу же вспомнила меня, очень обрадовалась звонку, но сказала: «Я попрошу твоей помощи, Лена, когда ситуация будет безысходной». И через месяц она позвонила.
Оказалось, что три раза в день она носила питание двум психически больным - дочери и внуку. Они страдали ипохондрией (кроме всего прочего), боролись с микробами и следили за чистотой питания. За пределы квартиры они не выходили уже много лет, очевидно, полагая, что как только они переступят порог квартиры, на них тотчас набросятся стада микробов.
Покупать им надо было самые дорогие продукты, с самыми свежими датами на упаковках. Все это надо было закладывать в чистые пакеты, упаковывать так, чтобы на банках не оставалось следов от пальцев (идеально, если руки, упаковывающие продукты, были облачены в одноразовые резиновые перчатки).
И все это носилось им три раза в день: завтрак, обед, ужин. Масло - только “Valio”. Пельмени - только «От Палыча». Колбаса - только телячья. Хлеб - только цельнозерновой. Кофе - только “Lavazza”, и не дай Бог, если оно произведено не в Италии.
И фруктоза вместо сахара.
Это, безусловно, было не все, что они просили. Я просто пытаюсь объяснить, продукты какого класса они употребляли в те времена, когда эти продукты только-только появились на российском рынке.
И вот настал момент, когда родственница, назовем ее Л., не смогла этого сделать. Метастазы ушли в позвоночник, боли стали невыносимыми.
Лечиться она не хотела. Безысходность ситуации и потеря мужа привели ее практически к онкологическому суициду. Она призвала меня не столько для ухода за собой, сколько для того, чтобы носить еду ее подопечным.
Конечно же, мы понимали, что она умирает от истощения. Все деньги она тратила на дорогую еду, сама же питалась только молоком и хлебом.
Если им что-то не нравилось из купленного ею, они не отдавали это ей. Они засыпали продукт содой и выбрасывали. А она покорно увядала.
Когда мы встретились, Л. стала вспоминать, что были отзывы о том, как я хорошо готовлю. Не спорю, слухи об этом моем таланте действительно уже много лет ходят внутри семьи. Л. вспоминала какие-то кушанья, и я выполняла ее «воспоминания».
Три раза в день мы с дочерью навещали ее подопечных, передавая ей пищу.
Я объяснила Л., что их плохое отношение к ней связано не с нею, а с их болезнью. Что с нею разговаривают не они, а их болезнь.
Можно сказать, что она все поняла. Можно сказать, что она расцвела и захотела лечиться, но было уже поздно.
Мы прооперировали ее просто для того, чтобы она не умирала в мучениях, и не видела, как разлагается ее тело. Она попросила меня отнести своим подопечным все свидетельства о собственности, все сберкнижки, все, что могло им понадобиться, и уехала в больницу.
Обида ее, безусловно, была велика. Когда мы проезжали мимо их дома, я предложила зайти к ним, сказать «до свидания». Она сжала губы и отрицательно покачала головой.
Продукты позже носила, в основном, моя дочь. Морально ей было трудно, потому что она понимала, что носит продукты своему брату, которого никогда не видела, и которому не имеет права раскрывать, кто она. Иначе мать мальчика никогда больше не пустила бы ее за порог, потребовав, чтобы продукты носила только Л.
Ирина делала вид, что является человеком, которого наняли для того, чтобы носить продукты.
Все родственники взбеленились, что я помогаю человеку, с которым когда-то развелись. Ее подопечные позже все же были настроены против меня. Их убедили, что я хочу их обокрасть.
Понимая, как психолог, что я имею дело с психически больными людьми, я скрыла, в какой больнице лежит Л., а затем предупредила все возможные Органы, что я не претендую на собственность, и они должны проследить, чтобы все осталось дочери и внуку. Воронья вокруг было много.
Она просила забрать из квартиры все вещи. Или выбросить, или раздать. И забрать себе все книги, все уникальные книги, которые были в их квартире: квартире известной оперной певицы и известного военного Прокурора.
Я не хотела делать этого после ее смерти, поэтому сделала, пока она была в больнице.
Один день я к ней в больницу не приехала, так как был срочный вызов в Кащенко, где я после увольнения иногда консультировала. И именно в этот момент в больнице ее нашла дочь.
Она позвонила туда. Попросила мать к телефону. Сказала, что я получила все, что хотела, и теперь не приду к ней никогда. Так обещали родственники, которые меня «прекрасно знали».
Когда я на следующий день была в больнице, она подняла непривычно, невероятно непривычно заплаканное лицо на меня, и спросила: «Ты пришла»?
- Конечно. Я же сказала, что я всегда буду рядом.
Тогда она мне рассказала о звонке.
Я была с ней рядом до конца. Она взяла с меня только одно обещание: похоронить ее рядом с мужем. Она знала, что хоронить ее будет некому.
…Когда я пришла в морг за телом, мне заявили, что поступило распоряжение не выдавать мне его. Хотя я перевела ее в другую больницу, дочь нашла ее и там.
Я смогла взять тело только на девятый день, в 7 утра, ворвавшись в морг прямо с гробом, в окружении соседей Л., вызвавшихся мне помочь.
Хоронили мы ее впятером. Нам сказали, что на следующий день она была бы уже в братской могиле.
Я выполнила обещание, мы похоронили ее рядом с мужем. Но через три дня, в 6 утра, ко мне пришли люди из Прокуратуры, обвинив меня в том, что я мошенническим путем завладела ее квартирой.
Меня привезли в Прокуратуру в 8 утра, где я сообщила, что я предвидела этот шаг, и поэтому во все инстанции разослала заявления о том, что надо проконтролировать, чтобы квартира досталась именно дочери и внуку, и никому более.
Я полностью объяснила ситуацию. Меня слушали долго, молча, встав на мою сторону, в отличие от моих родственников, с которыми с той поры я не общаюсь. Хотя они прекрасно знают, что квартира досталась не мне. Они не могут мне простить, что я влезла в ситуацию, проявила доброту, и сделала то, что хотел умирающий человек. А не то, чего ждал родственник.
Через два дня за мной прислали машину, привезли меня в Прокуратуру, где принесли публичные извинения. Рассказали, что в Прокуратуру приезжал мой брат, орал, визжал, брызгал слюной и давился, пытаясь доказать им, что я пыталась таким вот хитрым способом завладеть квартирой. Брата еле выгнали, он вел себя, как невменяемый.
Эта история очень перекликается с недавним выступлением Евгения Евгеньевича Третьякова, который говорит о том, что у нас нет кладбищ для бомжей.
Есть. И у моей подопечной был полный шанс туда попасть, если бы я не успела. И настоящей матери Анны Манцуровой много лет говорили, что ее дочь умерла и похоронена в общей могиле.
И это меня бесит больше всего, когда я думаю о своей родне. И о тех, кто уничтожил судьбу Анны. А также о тех, кому есть что от нас скрывать.
Зевака с изощренной жестокостью смотрит на чужую смерть. Он обсуждает все подробности, и это имеет глубокий подсознательный смысл, потому что он берет это на заметку, и всю жизнь будет избегать и предотвращать вероятность подобного исхода.
Сплетни имеют такую же подсознательную основу. Выслушивая ужасы о чужих бедах, несчастьях и грехах, эти люди тешат себя, что они не такие бедные, несчастные и греховные. Потому что, опять же, старый закон: «Два волоса на голове - это мало, два волоса в супе - это много».
Сплетники не говорят себе: «Я ни разу в жизни не крал». Они говорят: «Я никогда не позволял себе красть в таких размерах», - с гордостью по поводу «никогда», и с сожалением по поводу «размеров».
Поэтому очень часто благородные поступки, и даже героизм, трактуются, как действия невменяемого человека.
Жанна д’Арк была шизофреничкой. Робин Гуд боялся наказания, поэтому раздавал награбленное, чтобы не оставлять улик и не платить налоги. Атос был пьяницей. Детей на воспитание берут только педофилы.
Невозможно кому-то не отказать в благородстве, потому что возникает вопрос: как ты будешь выглядеть на его фоне сам? Поэтому можно сказать: «Я не брал детей на воспитание, потому что я не педофил». «Я не совершал героизм, потому что я не безрассуден. Я здравомыслящий, реальный человек».
И вот, на фоне всех этих пониманий, до меня доходят слухи, что один мой бывший родственник (бывший - поскольку с дочерью этой женщины уже давно разведен мой брат) умирает от рака, оставшись без помощи, и пребывая в тяжелейшей семейной ситуации.
Ее дочь и внук больны шизофренией и не выходят из квартиры уже лет десять. Любящий отец и муж умер от горя за два года до этого. И сама она умирает от онкологии.
Я эту родственницу знала очень мало. Лет двадцать назад встречалась с ней пару раз. Потом она выплыла из нашего родственного круга, и я практически ничего о ней не слышала.
И когда мне все это передали, как досужую сплетню, мол, вот бывают странности в природе, я нашла ее телефон и позвонила ей, предложив помощь.
Естественно, мне от этого человека ничего не было нужно. Да и что с нее было взять? Я не то, чтобы размышляла на эту тему, а в мои задачи входило, чтобы все, что у нее есть, осталось ее больным потомкам - дочери и внуку.
Она сразу же вспомнила меня, очень обрадовалась звонку, но сказала: «Я попрошу твоей помощи, Лена, когда ситуация будет безысходной». И через месяц она позвонила.
Оказалось, что три раза в день она носила питание двум психически больным - дочери и внуку. Они страдали ипохондрией (кроме всего прочего), боролись с микробами и следили за чистотой питания. За пределы квартиры они не выходили уже много лет, очевидно, полагая, что как только они переступят порог квартиры, на них тотчас набросятся стада микробов.
Покупать им надо было самые дорогие продукты, с самыми свежими датами на упаковках. Все это надо было закладывать в чистые пакеты, упаковывать так, чтобы на банках не оставалось следов от пальцев (идеально, если руки, упаковывающие продукты, были облачены в одноразовые резиновые перчатки).
И все это носилось им три раза в день: завтрак, обед, ужин. Масло - только “Valio”. Пельмени - только «От Палыча». Колбаса - только телячья. Хлеб - только цельнозерновой. Кофе - только “Lavazza”, и не дай Бог, если оно произведено не в Италии.
И фруктоза вместо сахара.
Это, безусловно, было не все, что они просили. Я просто пытаюсь объяснить, продукты какого класса они употребляли в те времена, когда эти продукты только-только появились на российском рынке.
И вот настал момент, когда родственница, назовем ее Л., не смогла этого сделать. Метастазы ушли в позвоночник, боли стали невыносимыми.
Лечиться она не хотела. Безысходность ситуации и потеря мужа привели ее практически к онкологическому суициду. Она призвала меня не столько для ухода за собой, сколько для того, чтобы носить еду ее подопечным.
Конечно же, мы понимали, что она умирает от истощения. Все деньги она тратила на дорогую еду, сама же питалась только молоком и хлебом.
Если им что-то не нравилось из купленного ею, они не отдавали это ей. Они засыпали продукт содой и выбрасывали. А она покорно увядала.
Когда мы встретились, Л. стала вспоминать, что были отзывы о том, как я хорошо готовлю. Не спорю, слухи об этом моем таланте действительно уже много лет ходят внутри семьи. Л. вспоминала какие-то кушанья, и я выполняла ее «воспоминания».
Три раза в день мы с дочерью навещали ее подопечных, передавая ей пищу.
Я объяснила Л., что их плохое отношение к ней связано не с нею, а с их болезнью. Что с нею разговаривают не они, а их болезнь.
Можно сказать, что она все поняла. Можно сказать, что она расцвела и захотела лечиться, но было уже поздно.
Мы прооперировали ее просто для того, чтобы она не умирала в мучениях, и не видела, как разлагается ее тело. Она попросила меня отнести своим подопечным все свидетельства о собственности, все сберкнижки, все, что могло им понадобиться, и уехала в больницу.
Обида ее, безусловно, была велика. Когда мы проезжали мимо их дома, я предложила зайти к ним, сказать «до свидания». Она сжала губы и отрицательно покачала головой.
Продукты позже носила, в основном, моя дочь. Морально ей было трудно, потому что она понимала, что носит продукты своему брату, которого никогда не видела, и которому не имеет права раскрывать, кто она. Иначе мать мальчика никогда больше не пустила бы ее за порог, потребовав, чтобы продукты носила только Л.
Ирина делала вид, что является человеком, которого наняли для того, чтобы носить продукты.
Все родственники взбеленились, что я помогаю человеку, с которым когда-то развелись. Ее подопечные позже все же были настроены против меня. Их убедили, что я хочу их обокрасть.
Понимая, как психолог, что я имею дело с психически больными людьми, я скрыла, в какой больнице лежит Л., а затем предупредила все возможные Органы, что я не претендую на собственность, и они должны проследить, чтобы все осталось дочери и внуку. Воронья вокруг было много.
Она просила забрать из квартиры все вещи. Или выбросить, или раздать. И забрать себе все книги, все уникальные книги, которые были в их квартире: квартире известной оперной певицы и известного военного Прокурора.
Я не хотела делать этого после ее смерти, поэтому сделала, пока она была в больнице.
Один день я к ней в больницу не приехала, так как был срочный вызов в Кащенко, где я после увольнения иногда консультировала. И именно в этот момент в больнице ее нашла дочь.
Она позвонила туда. Попросила мать к телефону. Сказала, что я получила все, что хотела, и теперь не приду к ней никогда. Так обещали родственники, которые меня «прекрасно знали».
Когда я на следующий день была в больнице, она подняла непривычно, невероятно непривычно заплаканное лицо на меня, и спросила: «Ты пришла»?
- Конечно. Я же сказала, что я всегда буду рядом.
Тогда она мне рассказала о звонке.
Я была с ней рядом до конца. Она взяла с меня только одно обещание: похоронить ее рядом с мужем. Она знала, что хоронить ее будет некому.
…Когда я пришла в морг за телом, мне заявили, что поступило распоряжение не выдавать мне его. Хотя я перевела ее в другую больницу, дочь нашла ее и там.
Я смогла взять тело только на девятый день, в 7 утра, ворвавшись в морг прямо с гробом, в окружении соседей Л., вызвавшихся мне помочь.
Хоронили мы ее впятером. Нам сказали, что на следующий день она была бы уже в братской могиле.
Я выполнила обещание, мы похоронили ее рядом с мужем. Но через три дня, в 6 утра, ко мне пришли люди из Прокуратуры, обвинив меня в том, что я мошенническим путем завладела ее квартирой.
Меня привезли в Прокуратуру в 8 утра, где я сообщила, что я предвидела этот шаг, и поэтому во все инстанции разослала заявления о том, что надо проконтролировать, чтобы квартира досталась именно дочери и внуку, и никому более.
Я полностью объяснила ситуацию. Меня слушали долго, молча, встав на мою сторону, в отличие от моих родственников, с которыми с той поры я не общаюсь. Хотя они прекрасно знают, что квартира досталась не мне. Они не могут мне простить, что я влезла в ситуацию, проявила доброту, и сделала то, что хотел умирающий человек. А не то, чего ждал родственник.
Через два дня за мной прислали машину, привезли меня в Прокуратуру, где принесли публичные извинения. Рассказали, что в Прокуратуру приезжал мой брат, орал, визжал, брызгал слюной и давился, пытаясь доказать им, что я пыталась таким вот хитрым способом завладеть квартирой. Брата еле выгнали, он вел себя, как невменяемый.
Эта история очень перекликается с недавним выступлением Евгения Евгеньевича Третьякова, который говорит о том, что у нас нет кладбищ для бомжей.
Есть. И у моей подопечной был полный шанс туда попасть, если бы я не успела. И настоящей матери Анны Манцуровой много лет говорили, что ее дочь умерла и похоронена в общей могиле.
И это меня бесит больше всего, когда я думаю о своей родне. И о тех, кто уничтожил судьбу Анны. А также о тех, кому есть что от нас скрывать.