Сколько дивизий у Папы: к вопросу о роли людей и слов во внешней политике
Базарная цена.
Есть известная история про вопрос Сталина о военном потенциале Ватикана. До сего дня, признаюсь, я не углублялся в вопрос о том, насколько она правдива и где первоисточник фразы (про Черчилля знаю, сам не искал активно). Но сегодня я узнал, что у этой истории было интересное - и важное - продолжение.
Взялся читать книгу Джона Гэддиса The Long Peace: lnquiries Into the History of the Cold War. Честно говоря, по упоминаниям у других авторов я полагал, что это теоретическая работа - но нет, это, скорее, классическое историческое исследование отношений СССР и США в 1945-1987 гг. И на первый взгляд - прочитал пока полторы главы - исследование неплохое. Главный недостаток книги, опубликованной в 1987 г. - ограниченный доступ автора к советским и российским источникам (а он их, по возможности, использует). При этом - думаю, важно оговориться сразу - книга кажется достаточно рефлексивной, автор, как минимум в начале, не "играет за своих". В частности, в первой главе - посвящённой истории отношений США с Россией и СССР до конца Второй мировой - он делает довольно интересный вывод: отношения эти были хороши тогда и пока обе стороны не считали внутренние дела контрагента вопросом, который может влиять на внешнюю политику.
Впрочем, к анекдоту. Автор уделяет много внимания метаниям Трумэна в 1945 г., который решал вопрос о том, можно ли доверять Сталину. Точнее, вопрос о том, можно ли продолжать в отношении СССР политику компромисса с расчётом на то, что советская сторона будет соблюдать договорённости - или же следует переходить к политике силы. Сомнения были связны с тем, что, с одной стороны, был успешный опыт сотрудничества во время войны - но, с другой стороны, действия СССР в Восточной Европе, как казалось американцам, начали выходить за рамки оговорённого. Перелом для Трумэна - по версии Гэддиса - случился на рубже 1945-1946 г.
Поначалу президент был склонен рассматривать эти трудности как простые ошибки в общении; имея в виду это объяснение, он поручил госсекретарю Бёрнсу предпринять ещё одну попытку урегулировать вопрос на спешно созванной в декабре [1945 г.] встрече министров иностранных дел в Москве. Однако, к этому времени нетерпение общества и Конгресса по поводу односторонних действий СССР заметно усилилось. Чувствительный к этому давлению, раздражённый горячим желанием Бёрнса заключить соглашение без консультаций с ним, Трумэн в начале 1946 г. принял для самого себя - если не сказал прямо Бёрнсу, как тот позже утверждал - решение прекратить "нянчиться" с СССР: "Если Россия не встретит железный кулак и твёрдую речь, назреет новая война. Они понимают только один язык: "Сколько у вас дивизий?" Не думаю, что нам стоит и дальше играть в компромисс".
[Оригинал]
The Chief Executive's initial inclination had been to regard these difficulties simply as failures of communication; with that explanation in mind, he had authorized Secretary of State Byrnes to make one more effort to settle them at a hastily called meeting of foreign ministers in Moscow in December. By that time, though, public and Congressional impatience with Soviet unilateralism had considerably intensified. Sensitive to these pressures, irritated by Byrnes' eagerness to reach agreements without consulting him, Truman early in 1946 proclaimed to himself - if not directly to Byrnes,· as he later claimed - his intention to stop "babying" the Soviets: "Unless Russia is faced with an iron fist and strong language another war is in the making. Only one language do they understand-'how many divisions have you?' I do not think we should play at compromise any longer."
Ссылка указывает на записку Трумэна от 5 января 1946 г. При этом ещё летом 1945 г., в Потсдаме, Трумэн писал, что Сталин - "честный, но чертовски умный". И, как утверждает Гэддис, Трумэн был склонен трактовать трудности в отношении соблюдения договорённостей как результат проблем в отношениях Сталина с Политбюро, а не как склонность самого Сталина к вольной трактовке соглашений.
Так вот, собственно, к подчёркнутому в цитате - и отрывку в целом. Во-первых, это - лишнее свидетельство того, как много человеческого, в том числе эмоционального в большой политике. Что позволяет лишний раз посомневаться в ценности так называемых рациональных моделей международных отношений, которые строятся вокруг строгих неравенств, описывающих баланс сил, выгод и издержек. Во-вторых, это, полагаю, может быть хорошей иллюстрацией ценности слов во внешней политике - особенно для тех, кто эту ценность полагает невысокой. Конечно, пресловутая реплика Сталина не была единственным и даже главным аргументом в пользу изменения политики Трумэна. Однако, это было удобное оправдание для принятого решения. А такие оправдания являются необходимой частью принятия решения. В нужный момент Трумэн нашёл очень красивую и потому действенную оговорку. В-третьих, поскольку достоверность реплики Сталина, насколько я знаю, вызывает сомнения, использовать этот отрывок для оценки дипломатических талантов собственно Сталина следует, вероятно, с осторожностью. Мне это показалось интересным именно как яркий пример того, какую роль могут играть слова при принятии судьбоносных решений.
Есть известная история про вопрос Сталина о военном потенциале Ватикана. До сего дня, признаюсь, я не углублялся в вопрос о том, насколько она правдива и где первоисточник фразы (про Черчилля знаю, сам не искал активно). Но сегодня я узнал, что у этой истории было интересное - и важное - продолжение.
Взялся читать книгу Джона Гэддиса The Long Peace: lnquiries Into the History of the Cold War. Честно говоря, по упоминаниям у других авторов я полагал, что это теоретическая работа - но нет, это, скорее, классическое историческое исследование отношений СССР и США в 1945-1987 гг. И на первый взгляд - прочитал пока полторы главы - исследование неплохое. Главный недостаток книги, опубликованной в 1987 г. - ограниченный доступ автора к советским и российским источникам (а он их, по возможности, использует). При этом - думаю, важно оговориться сразу - книга кажется достаточно рефлексивной, автор, как минимум в начале, не "играет за своих". В частности, в первой главе - посвящённой истории отношений США с Россией и СССР до конца Второй мировой - он делает довольно интересный вывод: отношения эти были хороши тогда и пока обе стороны не считали внутренние дела контрагента вопросом, который может влиять на внешнюю политику.
Впрочем, к анекдоту. Автор уделяет много внимания метаниям Трумэна в 1945 г., который решал вопрос о том, можно ли доверять Сталину. Точнее, вопрос о том, можно ли продолжать в отношении СССР политику компромисса с расчётом на то, что советская сторона будет соблюдать договорённости - или же следует переходить к политике силы. Сомнения были связны с тем, что, с одной стороны, был успешный опыт сотрудничества во время войны - но, с другой стороны, действия СССР в Восточной Европе, как казалось американцам, начали выходить за рамки оговорённого. Перелом для Трумэна - по версии Гэддиса - случился на рубже 1945-1946 г.
Поначалу президент был склонен рассматривать эти трудности как простые ошибки в общении; имея в виду это объяснение, он поручил госсекретарю Бёрнсу предпринять ещё одну попытку урегулировать вопрос на спешно созванной в декабре [1945 г.] встрече министров иностранных дел в Москве. Однако, к этому времени нетерпение общества и Конгресса по поводу односторонних действий СССР заметно усилилось. Чувствительный к этому давлению, раздражённый горячим желанием Бёрнса заключить соглашение без консультаций с ним, Трумэн в начале 1946 г. принял для самого себя - если не сказал прямо Бёрнсу, как тот позже утверждал - решение прекратить "нянчиться" с СССР: "Если Россия не встретит железный кулак и твёрдую речь, назреет новая война. Они понимают только один язык: "Сколько у вас дивизий?" Не думаю, что нам стоит и дальше играть в компромисс".
[Оригинал]
The Chief Executive's initial inclination had been to regard these difficulties simply as failures of communication; with that explanation in mind, he had authorized Secretary of State Byrnes to make one more effort to settle them at a hastily called meeting of foreign ministers in Moscow in December. By that time, though, public and Congressional impatience with Soviet unilateralism had considerably intensified. Sensitive to these pressures, irritated by Byrnes' eagerness to reach agreements without consulting him, Truman early in 1946 proclaimed to himself - if not directly to Byrnes,· as he later claimed - his intention to stop "babying" the Soviets: "Unless Russia is faced with an iron fist and strong language another war is in the making. Only one language do they understand-'how many divisions have you?' I do not think we should play at compromise any longer."
Ссылка указывает на записку Трумэна от 5 января 1946 г. При этом ещё летом 1945 г., в Потсдаме, Трумэн писал, что Сталин - "честный, но чертовски умный". И, как утверждает Гэддис, Трумэн был склонен трактовать трудности в отношении соблюдения договорённостей как результат проблем в отношениях Сталина с Политбюро, а не как склонность самого Сталина к вольной трактовке соглашений.
Так вот, собственно, к подчёркнутому в цитате - и отрывку в целом. Во-первых, это - лишнее свидетельство того, как много человеческого, в том числе эмоционального в большой политике. Что позволяет лишний раз посомневаться в ценности так называемых рациональных моделей международных отношений, которые строятся вокруг строгих неравенств, описывающих баланс сил, выгод и издержек. Во-вторых, это, полагаю, может быть хорошей иллюстрацией ценности слов во внешней политике - особенно для тех, кто эту ценность полагает невысокой. Конечно, пресловутая реплика Сталина не была единственным и даже главным аргументом в пользу изменения политики Трумэна. Однако, это было удобное оправдание для принятого решения. А такие оправдания являются необходимой частью принятия решения. В нужный момент Трумэн нашёл очень красивую и потому действенную оговорку. В-третьих, поскольку достоверность реплики Сталина, насколько я знаю, вызывает сомнения, использовать этот отрывок для оценки дипломатических талантов собственно Сталина следует, вероятно, с осторожностью. Мне это показалось интересным именно как яркий пример того, какую роль могут играть слова при принятии судьбоносных решений.