МАРЫСЬКИНА СЛУЖБА
Игра по польскому восстанию произвела на меня сильное впечаление.
Спасибо всем, кто делал игру и кто со мной играл.
Выкладываю литературный отчет в 2 частях. Первая часть посвящена событиям, произошедшим до игры.
Краткую справку о действующих лицах и фабуле можно прочетсь здесь
http://community.livejournal.com/gorodok1863/26974.html
МАРЫСЬКИНА СЛУЖБА
ЧАСТЬ 1. ДУЭЛЬ
Уланы, уланы с пышными усами!
Не одна паненка полетит за вами!
Не одна паненка и не одна вдовица
Увидит улана - готова влюбиться!
За Гражиной было скромное приданое, в которое вошли кучер Ганька, неисправимый пьяница, но дело свое знающий крепко, и горничная Марыська, сирота 15 лет от роду. Новоиспеченная пани Каминская уже на третий день после свадьбы заявила Марысе, что как только та найдет себе жениха, она, Гражина, дарует ей вольную. Тогда хочет - останется при Гражине за жалованье, а хочет - найдет себе другое дело. А до этого ей следует освоить грамоту, чтобы в самостоятельной жизни не пропасть.
Марыся тогда еще не знала, хорошо ли, плохо ли - вольная, но решила, что это какая-то хозяйкина дурь (дури, по наблюдениям Марыси, у Гражины хватало), и, в общем, не Марыськиного ума дело. С тех пор Гражина чуть не каждый день проверяла, как Марыся грамотеет. Вручила ей букварь и хрестоматию, проводила с ней первые уроки; учительница из нее была нетерпеливая, порой хмурилась и попрекала бестолковостью, но не бранилась и оплеух не давала, - передовая все-таки. И все тайком от мужа, - хотела поразить. Ганьке она тоже обещала дать вольную, если тот бросит пить, и пыталась пристрастить к чтению, но так как Ганька был в каждую свободную минуту пьян, то Гражина, не обнаружив в нем достаточной мотивации к вольной жизни и не считая возможным применять деспотические средства к понуждению, махнула рукой и сосредоточилась на Марысе.
Спустя месяца три с начала замужней жизни Гражина торжественно призвала Марысю в гостиную. Марыся, как было велено, оттарабанила, выпучив глаза, алфавит и покорно прочитала по складам короткий стишок.
Гражина сияла. Анджей снисходительно похлопал в ладоши и спросил: а зачем эта забава?
- Всякий свободный польский гражданин должен быть грамотен, чтобы знать свои права, - ответила Гражина, впрочем, несколько стушевавшись тоном вопроса (она ждала изумления и похвалы), но уже предвкушая дальнейший ход разговора. «Свободный гражданин?»- спросит сейчас Анджей. А она…
- Но ведь это девка дворовая, - сказал Анджей.
Такой формулировкой проблемы из уст Светоча Национального Сознания Гражина едва не поперхнулась, но мину выдержала, произнесла с благородной скромностью:
- Я обещала Марысе вольную. Когда она освоит грамоту и найдет жениха по сердцу, я ее отпущу. Она такая же полячка, как и я, и свобода…- Гражина запнулась и смяла заготовленную речь, увидев выражение лица Знамени Свободной Польши.
Потенциально свободная полячка Марыся все еще торчала посреди гостиной с букварем под мышкой - рыжая, по-отрочески длинная и нескладная, но уже с хорошей грудью. Было ясно, что жених сыщется в самое ближайшее время.
- Друг мой, что за фантазии!- всплеснуло руками Солнце Польской Поэзии.- Что за юношеские фантазии!
Гражина покрылась густым румянцем.
- Но ведь свобода народа должна начинаться с дома…
- Прелесть моя, ну что за каша в голове у тебя. Эк хорошо, что женщины не вершат политику!
Гражина покраснела пуще прежнего. Открыла было рот… закрыла. И открыла снова, чтобы сказать:
- Марыся, выйди.
За дверью Марыся на минуту задержалась: подслушала прерывающийся, растерянный голос Гражины и ворчливые, пространные доводы пана, что сознание народа сперва надобно вырастить, а на это уйдут годы, что Моисей водил 40 лет народ свой по пустыне, чтобы выветрить рабство, а она, Гражина, хочет обойтись букварем, что она равняет просвещенных людей, приуготовивших себя к свободе, с темными, невежественными, которых нужно просвещать и просвещать, что он, как она знает, первый борец за равенство прав, но сознает, что нужна разумная поступательность, что сперва Польше следует отвоевать политическую свободу, а потом уже может речь пойти о свободе от рабства социального, о гражданских свободах… и много еще, непонятного Марысе. И наконец понятное: о том, что платить жалованье свободной полячке обойдется куда дороже, чем содержать дворовую.
Дальше Марыся уж не слушала, отнесла книги в камору и пошла самовар ставить.
С этого вечера панна Гражина уже не справлялась о Марыськиных уроках, и та их забросила.
Так прошел год. Кучер Ганька за то время отдал Богу душу от язвенного прободения. Марыська округлилась в бедрах, сшила себе новое платье и стала объектом воздыханий двух лавочников и одного целовальника.
А через год вышел Манифест. Теперь-то Марыська и вспомнила про букварь. Панна Гражина как в воду глядела: жить Марыське в дворовых осталось 2 года. А дальше куда? Пан с панной то и дело ссорятся о деньгах: она его упрекает, что в карты спустил, он жалуется, что она его «прижимает». Может, выбросят они ее на улицу, как только срок выйдет, а себе одну кухарку оставят. Какие такие права ей надобно знать, чтобы прожить на воле, непонятно, в букваре про это не написано. Но читать Марыся снова начала на всякий случай.
* * *
- Девушка, послушай… как тебя звать?
- Марыськой, пан.
- Марыся, Марысенька, снеси барыне письмо. Снеси это письмо своей панне, - повторил, как будто чтоб понятней было. Сунул в руку конверт и сжал еще ее ладонь на всякий случай. У Марыськи внутри шевельнулось: тут что-то было нехорошо.
- А ну как пан Анджей прознает?- вырвалось, и в точку попала. Офицер головой замотал:
- Пану Анджею ни слова! Погубишь барыню. Она ведь хорошая у тебя, ты же любишь барыню свою?
- Люблю, а как же.
Офицер почему-то обрадовался:
- Конечно, любишь, как же ее не любить! Это ж невозможно! Вот, возьми еще, - сунул в руку в карман и снова разжал и сжал Марысе ладонь, - эге, да он с письмом сразу еще и денег дал, а теперь добавил!
- Только ни слова никому, поняла? А на словах… на словах…- офицер затоптался на месте, глянул на окна дома Каминских и покачал головой.
Марыся кивнула. Не было у нее никакого опыта в любовных делах. Но тут явно было дело любовное.
Почему офицер решил, что Марыся непременно любит Гражину и не сдаст письмо пану? Наверное, все влюбленные одинаковы: думают, что весь мир устроен для них и им помогает.
И много времени спустя не раз Марыся, не склонная к пустым раздумьям, все же поминала этот вечер - что было бы, не возьми она то письмо? Все иначе было бы, вот что. Но она была при панне Гражине, а не при пане Анджее; и еще было тут какое-то чувство - вроде женской солидарности или, может, просто и вправду - любви к хозяйке. Марысе, собственно, больше и некого было любить.
* * *
Гражина удивленно повертела в руке неподписанный конверт.
- Кто это тебе дал?
- Офицер, пани. Русский.
Гражина вскинула на нее глаза. Да, она все поняла.
- Ступай. Погоди…
Марыся остановилась.
- Нет, ничего.
Голос у нее был растерянный, встревоженный и… какой-то еще.
В тот вечер Гражина была рассеянна. То бралась за книжку, то подходила к окну. И щеки у нее прямо пылали. За ужином едва поковырялась в тарелке. А потом, на ночь глядя, вдруг потребовала еды и все смела под чистую. И напевала что-то веселое, пока ей Марыся волосы на ночь прибирала, и в зеркало себе улыбалась. Марыся все ждала, будет ли ответ. Но ответа не было.
Спустя два дня (панна в то время уехала в гости, а пан сидел с друзьями за картами) по дороге из булочной ее вновь отловил тот офицер.
- Письмо передала? Точно панне в руки? В тот же день? Никто не видал?- Марыся кивала на каждый вопрос: да, пан, да.
Жалко его было.
Офицер постоял с мрачным видом и достал другое письмо.
- Вот, Марысенька, передай тогда это. Я буду ждать ответ завтра в этот же час, здесь. Прожду, пока ответ не принесешь… так ей и скажи. Завтра в этот же час, поняла?
Чего не понять-то.
Гражина смотрела на письмо в ее руке, как на бомбу.
- Кто тебе велел письма такие брать?
- Так просили пан…
- Не смей брать больше писем, поняла ты?
- Слушаю, пани. А с этим что делать? Они велели сказать вам, пани, что ответа будут ждать завтра, и что прождут, пока не принесу.
- Ответа? Ответа еще ему?- возмутилась панна.
- Так прождут же, пока не принесу, пани.
- Ах, так? Так передай ему то же письмо обратно, вот весь мой ответ.
Марыся поклонилась и пошла было с письмом, но панна сказала:
- Постой. Дай… дай его сюда. Ступай.
Читала ли Гражина письмо, Марыся не видала. Панна при вечернем туалете сидела молча, сосредоточенно глядя на себя в зеркало, точно что-то там углядеть хотела особенное.
Но на другой день призвала ее к себе и дала ей сложенный листок.
- Снеси ему. И смотри, чтобы не видал никто.
Марыся не удержалась, развернула листок в сенях, пока никто не видал.
Буквы она умела читать только печатные, ничего не разобрала.
Но строчка там была одна-единственная. Восемь слов.
* * *
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Щеки у Гражины порозовели. Что творилось с его собственным лицом, Белозерский не видел, но стало жарко.
Они заговорили вместе:
- Пани Гражина…
- Пан?.. а где же…
Оба смутились и смолкли. После этих писем… Черт, ведь он приготовил речь! Как же она начиналась?..
- Пани Гражина, я прошу простить меня за мою дерзость, но я осмелился… - он уцепился за заготовленное слово, - я осмелился на эту встречу с вами, я желаю поговорить с вами с глазу на глаз!
- Не понимаю, - залепетала Гражина. - Не понимаю пана, а где же панна Хохловская?.. Что все это значит?
- Пани Гражина, - страх, что она сейчас передумает и уйдет, придал ему решимости.- Я прошу вас, дайте мне всего несколько минут, позвольте сказать вам.
- Сначала эти письма, потом… я же написала пану: оставьте меня!
- Вы ведь велели только не писать вам, потому я осмелился трактовать вашу волю в свою пользу. Виноват, но прошу вас, дозвольте мне только сказать! - увертка была жалкой, но почему-то сработала.
Гражина смотрела на него снизу вверх из кресла.
- Пани Гражина, я решительно прошу вашей руки!
Черт, это следовало сказать потом, после всего остального! У Гражины даже рот приоткрылся от изумления.
- То есть как это - руки?.. пан… сударь… пан забывается!- забормотала она. Сделала движение, как будто хотела встать, но снова села.
- Да, я помню, я знаю, вы замужняя женщина, как я могу забыть об этом несчастье!- быстро, пока не перебила и не ушла, заговорил Белозерский, стискивая себе руки.- Но я люблю вас, Гражина! Вы венчаны по католическому обряду, у вас детей нет, вас разведут, мы сможем венчаться в православии… Мы уедем отсюда, у меня тетка в Париже, никто не будет знать, что вы были замужем… Поверьте мне, мое чувство к вам… Мое чувство…
- Это невесть что такое…- лепетала Гражина, беспомощно разводя руками.- Да за кого вы меня… да как вы… да кто вы такой! - она с перепугу даже перешла на обращение во втором лице, что, по польским меркам, уж совсем не светски, почти как обращение на «ты».
Белозерскому, впрочем, было не до тонкостей. Не с того надо было начинать, он напугал ее этим бредом, он вообще не то и не так говорил, и Бог его знает, как вообще надо говорить с женщиной в такую минуту. Должно быть, он был ужасно нелеп, и от осознания этого только больше нес околесицу. Все заготовленное безнадежно пошло насмарку, все наперекосяк. Но глаза, ее глаза! Они кричали ему: «Ты, ты, ты!»
- Гражина, вы же любите, вы точно любите меня!
- Да как вы смеете? С ума, что ли, сошли? Безумие какое-то,- бормотала она, краснея пуще прежнего.
- Да, пускай безумие. Гражина, молю вас!
Исчерпав все аргументы, Белозерский упал к ее ногам. Гражина растерянно ахнула. Ее рука оказалась в его руке - это получилось так естественно, само собой.
- Гражина, прошу вас! Будьте моею, клянусь, я заслужу это счастье! - опять книжный, романный бред, но он сжал ее руку, он осыпал ее поцелуями, и здесь была вся истина. Боже, как она смотрела! Никаких сомнений не было: их души говорили на одном языке.
- Оставьте меня! Вы… вы порочный негодяй!- сказали, однако, ее уста. Через мгновение - но все-таки мгновение прошло - она вырвала свою руку из руки офицера. Оперлась о подлокотники и решительно, но как-то замедленно, будто тяжело, поднялась из кресла, стараясь на касаться Белозерского. Он вскочил на ноги, преграждая ей дорогу.
- Гражина! - неужели не любит, неужели пригрезилось в самом деле?
- Оставьте меня! - отчаянно крикнула Гражина, и вдруг простонала: - О, Иисус Мария, ну что ж вы меня мучаете!- да так жалобно, с такой мукой в голосе, что другой бы отступил, а Белозерский понял: вот теперь - точно нельзя.
- Я отступлюсь, только если скажете… если скажете мне, что любите не меня, а его!
- Вы с ума сошли!
- Скажите мне это в глаза, Гражина! Скажите, что любите его, а не меня, если это правда!
Пауза. Ее растерянное, смятенное лицо. Глаза заметались.
- Он… он великий польский поэт!- пискнула она наконец.
Гражина сама не поняла, что это было признание, но Белозерский все понял. С глупой улыбкой счастья привлек ее к себе и приник к губам.
Ее губы ему ответили, ее тело и ее душа на одно долгое мгновение принадлежали ему - полностью, безраздельно, упоительно. В следующий миг она забилась в его руках, оттолкнула; неловко, по-простецки ударила кулаком в плечо и, шумя юбками, бросилась к двери.
Белозерский остался стоять в комнате, оглушенный своим счастьем и своим горем. Она сказала «да». Она сказала «нет».
* * *
- Врешь ты, - мрачно отрезала Марыся.- Не наговаривай мне тут на панну.
- Вот те крест, были они вместе, она и русский офицер, Люба сама видала. Спроси ее, коли хочешь.
- Охота спрашивать! Ихние дела, я не суюсь.
Но Дашка не унималась.
- А вот что будет, коли твой пан узнает?
Марыся содрогнулась. Письма! Она передавала панне два письма! А ну как все откроется? При этой мысли у нее засосало под ложечкой и ноги стали ватными. Вот уж правда: паны дерутся, у холопов чубы трещат!
Что знает Дашка, то знает и весь город. Дома уже бушевала буря.
Господа и раньше ссорились, но теперь - ну просто стены тряслись.
Семейная баталия развернулась в гостиной.
- Свить змеиное гнездо у меня на груди! - завывал пан.- И эту девушку я считал образцом чистоты!
- Пану, верно, нечем больше заняться, как уличать жену? Карты прискучили?- язвила Гражина. Марыся, проскальзывая мимо, по-женски одобрила: так, не обороняйся, нападай - целей будешь.
Главное - добраться до Гражининой спальни незамеченной.
- И из-за нее я терплю такие оскорбления! Я осмеян обществом! Я шут!..
- Если пан желает блистать в этой роли, то при чем здесь я?
Вот Марыся и наверху, в спальне Гражины. Где она могла проклятые письма прятать?
Руки дрожали, открывая и закрывая ящички комода. Сердце ухало, едва ли не заглушая громыхание скандала внизу.
А крики не затихали.
- Изволь отвечать по чести, что у вас было?!
- Ничего не было, оставьте меня в покое!
- Были свидания у Хохловской, знаю! Где еще? Говори!
- О раны! Не назначала я ему свиданий, Богом клянусь!
- Все знаю и так из письма, признавайся сама!
- Да что ж это за письмо такое, кому вы верите? Откуда бы вам знать о том, чего не было?
- Он сам мне сознался! Что, не ожидала? Сам мне сознался твой Белозерский!
- Лжете, пан, лжете!
Нет, тут Гражинино белье: было бы здесь - Марыся бы знала. Секретер? Заперт на ключ. А ну как пан ключ стребует и смотреть полезет? Где ключ-то Гражина прячет, Марыся знала: на себе не носила (Марыся ее каждый день раздевала и одевала), клала в горшок с фикусом. Прямо при Марысе. Думала, наверное, что Марыся за 3 года всю грамоту забыла. Как же!
Нашарила ключик. Только бы успеть, иначе погибель!
Зарылась в бумаги. Папка с акварелями, приглашения на балы, визитки, открытки, письма, еще письма… На минуту мелькнула у Марыси светлая надежда, что Гражина таки оказалась умной - письма офицерские сожгла. Но нет - вот они! Лежат почти неприкрыто, бери кто хочешь! Ну не дура ли барыня?!
Звонкие и все более жалкие крики панны: «О раны! О Иисус Мария!» и срывающееся на визг: «Я тебе покажу, как меня позорить! Я не хрен собачий, я Каминский! Давай сюда все его письма, ну!»
Письма под рубаху, секретер на замок, ключ в горшок, землю подтереть. Ищите теперь, пан, свищите!
Юркнула в коридор, и вовремя: по лестнице уже топочут ноги. Чуть не сбив Марысю с ног, пронесся пан прямо во фраке, как с вечера явился, за ним, обмирая от страха, - Гражина.
Догадался-таки улики поискать. Очень ему улики нужны, чтоб было чем барыню по носу бить.
- Вы нарушаете мою приватность!- визжала, задыхаясь, Гражина.- Вы не смеете!
Пан, не стесняясь в выражениях, уже громыхал ящиками комода. Логика у него была та же, что у Марыси: где еще прячут письма от любовников?
Марыся сбежала вниз, прижимая руку к груди, где грелись офицерские письма. В каморе достала еще раз: не ошиблась впопыхах, они, ей ли не помнить!
Теперь быстро, быстро, пока не догадался искать здесь!
Сверху послышался дикий крик Гражины и грохот взламываемого секретера.
***
Веселое лицо панны настолько не совпадало с тем, что происходило здесь, дома, что Марыся на минуту смешалась.
- Марыся, чьи коляски?- с порога спросила Гражина,. Щеки у нее были румяные, довольные, в руках сверток.- На, держи, развернешь да повесишь, это к балу. На же, на, соня. Да отряхни ж платье, запылилось! Чьи коляски здесь, я спрашиваю? Кто гости?
- Пани Гражина, горе-то какое!- запричитала Марыся, машинально принимая сверток.- Пана-то почти мертвого привезли! С пулею в груди!
Гражина застыла, потянув за перчатку. Улыбка перекосилась.
- Пана? Пана? Какого пана? К... какого мертвого пана? С какой пулей?- и лицо ее вдруг дернулось, как будто она уже все поняла, все знала. Глаза заморгали.
- Пана нашего, нашего пана! Умирает пан наш!
Гражина продолжала стоять в накидке и шляпке, глядя на нее.
- Нашего?- сказала она без звука.- Анджея?
Марыся перепугано кивнула.
- Стрелялись они, пани, - прошептала она.
Гражина перевела взгляд вглубь комнат. Выдохнула легко: «Ааааа…» - как будто в знак, что поняла Марысю, или, наоборот, желая о чем-то еще спросить.
И вдруг стала оседать на пол.
***
Гражина сидела в кресле - белая и злая. Что злая - Марыся видела по сжатым кулачкам. Но она улыбалась, как улыбалась постоянно все эти месяцы.
Давно в доме не было чужих людей,- людей из той, прошлой жизни. Глядя на пана Юшкевича, который ничуть не изменился, Марыся видела, как изменилась Гражина.
- Давно не виделись, пан Юшкевич. Что пан не захаживал? Что не навещал старого друга? - так господа обычно говорят, когда хотят показать, что рады встрече. Но хозяйка явно встрече не радовалась. Издевалась она, вот что.
- Мой старый друг умер,- сухо ответил Юшкевич. - И я пришел с переговорить с панной.
- Принести мне соболезнования, вероятно?
- Я соболезную панне, - Юшкевич не смотрел ей в глаза.- Мы понесли невосполнимую утрату. И наш долг - с почтением распорядиться наследием великого человека, который… безвременно нас оставил, - хотел Юшкевич сказать явно другое, но сдержался.
- Наследие? - Гражина обвела глазами полупустые стены - в светлых пятнах после вынесенной мебели.
Ты наказана хотя бы отчасти, подумал Юшкевич. Срубила ветвь, на которой сидела, -насладись падением.
Жалости у Юшкевича к пани Каминской не было ни на йоту. Он помнил этот смех в саду и хорошо знал, что подобные женщины надолго без покровительства не останутся.
- Панна знает, о чем я говорю.
- Ах, о рукописях. Спасибо за напоминание. Я распоряжусь наследием своего мужа достойно.
- Я хотел бы издать их, - ему еще хватало терпения выдерживать ее издевательства.
- Я сама решу, что с ними делать. Или пан не доверяет старому товарищу?
- Хочу напомнить панне Гражине: наследие великого поэта принадлежит его народу.
- А долги кому принадлежат?
- Хорошо, - сказал бледный Юшкевич. Лицо его выражало брезгливую учтивость к этой пустой, низкой женщине. - Тогда я предлагаю их продать.
- Продать? И кто их купит?
- Я.
- Пан покупает у меня рукописи моего мужа?
- Да, готов выкупить у вас рукописи Анджея Каминского. Сколько панна хочет?
- Я хочу… о, я хочу совсем немного. Я желаю, чтобы при моем появлении люди, которые были моими друзьями, не бежали, роняя стулья, как при виде чумной крысы. Я хочу, чтобы мне доверяли, как прежде. Чтобы не оскорбляли меня выкриками и кошачьими концертами. Чтобы уважали во мне вдову великого поэта! Чтобы не подвергали меня остракизму! Чтобы вы не порочили мое имя и не лишали меня общества единомышленников. Чтобы то великое дело, которому служил мой муж и я, не было для меня закрыто… вот чего я хочу! Я хочу извинений за презрение, которым облило меня общество и пан в частности, вот чего я хочу!
Юшкевич помолчал.
- Что до кошачьих концертов и грубых выкриков… я приношу извинения за несдержанность тех, кто слишком горячо выражал свое возмущение. Если бы это зависело от меня, я бы этого не допустил. Что до остального… эта плата, простите, мне не по карману. Пусть панна назовет сумму.
- Вон отсюда, - вдруг проскрежетала Гражина. Марыся - и та присела со страху.
Но Юшкевич не двинулся. Он не мог играть в политесы с циничной убийцей своего друга, но и без рукописей уйти не мог. Он утратил самообладание и с ним вежливость: перешел на обращение во втором лице.
- Я не уйду без ответа. Рукописи принадлежат не вам. По чести - не вам, пани Гражина.
По чести! По чести!
- Для вас - панна Каминская. Рукописи моя собственность. И «вон» - это мой ответ. По чести, пан.
Ее сотрясала сухая истерика. Она стискивала зубы, чтобы не застучать ими.
Ее собственность! Никогда Юшкевич не чувствовал себя настолько бессильным перед злом. Со злом нельзя биться на рыцарском оружии. Это всегда проигрыш. Но как тогда оставаться рыцарем?
- Хорошо, я уйду. Но скажу вам: вы убили его и теперь его обворовываете.
- Марыся! Проводи пана.
- Когда у меня кончатся дрова, я печь затоплю этой бумагой! - яростно крикнула она вслед Юшкевичу, когда тот уже выходил на крыльцо. Неизвестно, слышал ли Юшкевич, но Марыся, запиравшая за ним дверь, слышала.
Юшкевич шел по улице, повторяя про себя: он добудет рукописи, он вернет их народу, и отныне никакого рыцарского оружия. Никакого.
* **
- Милая моя, конечно, заговор! Да весь город об этом только и говорит!- панна Плисецкая возбужденно всплеснула ручками: маленькая, сухонькая, с вострым носиком.
- Заговор против нашего Анджея, а как же!
Этого «нашего Анджея» Гражина легко пропустила мимо ушей, не услышала она, и как Марыся подошла сбоку, поставила чайный прибор на столик: подавшись вперед, пожирала глазами собеседницу. Плисецкой тоже было не до мелочей: торопилась сказать главное.
- Сами посудите, милая Гражина. Ведь этот…- Плисецкая чуть было не ляпнула «ваш», но вовремя спохватилась,- этот Белозерский дружен с Орловым. Он же был у Белозерский в секундантах. Вы знаете, кто такой Орлов? О!- она с удовольствием откинулась на спинку кресла.- Орлов - это просто исчадие ада, скажу я вам. Интриган, каких поискать. Он ведь служил в Петербурге, в Преображенском полку, представьте себе!- и знаете, как к нам попал? Рассорил влюбленных, расторг помолвку, и все с пустой скуки. Составлял подметные письма, чтобы опорочить девицу…актрису какую-то. Должно быть, она отказала ему. Приписал ей связь с каким-то важным лицом. Говорят, с кем-то из царского дома! Жених от нее отказался, и она в итоге, по слухам, руки на себя наложила. А когда все открылось, его отец - он влиятельный чиновник в Петербурге - замолвил за него слово, и его перевели сюда, подождать, когда шум уляжется. А здесь сколько раз он выставлял на смех тех, кто имел несчастье стать его врагом. И при каждом удобном случае норовит задеть наше национальное достоинство. Анджей, должно быть, рассказывал, как он с ним пикировался в обществе?- Плисецкая критически взглянула на Гражину, не особо веря, что домашние великого поэта посвящены в его духовную борьбу.- Было, и не раз. И Анджей его раз так отхлестал, да так ловко, что тому точно ничего не оставалось, как затаить злобу. Как, вы не знали?
Гражина наморщила лоб: ей вспомнилась особо едкая эпиграмма Анджея на кого-то из русских офицеров, азартно зачитанная ей в спальне, когда она уже ни о чем думать не могла, кроме сна.
Не любит наш Орлов поляков,
Он ими ущемлен весьма:
Его лишили злые ляхи
Таланта, женщин и ума.
- Да-да, - пробормотала Гражина.- Помню…
- Мы слышали, что Орлов поклялся «проучить полячишку». Вот вам и заговор! И он знал превосходно, что там, - панна Плисецкая многозначительно указала рукою куда-то вверх, - его одобрят и прикроют: ведь бедный Анджей давно мозолил глаза русским, да повода не было расправиться. Попробуй они его пальцем тронуть - такое бы началось! И вдруг такая для них удача - дуэль! Мелкое частное дело - и глас свободной Польши навеки замолк. Но Орлову, конечно, понадобилось орудие, - Плисецкая сделала многозначительную паузу, и Марыся почувствовала, как напряглась Гражина, - если можно было напрячься еще больше.- Сам-то Орлов нехорош собой - и ростом мал, и глаза навыкат, и ноги кривоваты, а вот Белозерский…- Плисецкая спохватилась: - Я хочу сказать, милая Гражина, что общество должно было поверить… что все должно было выглядеть правдоподобно, понимаете? И для этого Орлов подговорил своего дружка, идеального героя-любовника - и лучшего стрелка в полку. Чтобы опорочить вас и вынудить Анджея вступиться за вашу честь. Ведь всем известно было, что Анджей близорук и стрелок неважный. Все было подстроено Орловым и Белозерским. Они убили его, намеренно убили.
Гражина молчала.
- Надеюсь, вы понимаете сами, милая Гражина, всю значимость этого дела. Ведь ясно же, что это не просто житейская интрижка. Это рассчитанный, сознательный выпад против нас, против свободной Польши. Белозерского пожурили да перевели в другой полк. А Орлову, я слышала, вышло на днях повышение. Думаете, случайно?
Гражина не отвечала.
- Этот Орлов, конечно, отъявленный мерзавец,- с чувством закончила панна Плисецкая и отпила заслуженного чаю.
Марыся по-прежнему стояла за спиной своей панны, на нее никто не обращал внимания.
«Марыся, Марысенька, снеси своей барыне письмо. Снеси письмо своей панне! Как же ее не любить?» Да можно ли лгать вот таким голосом, так просящее заглядывая в лицо, так судорожно запихивая письмо в руку, с такой тоской глядя на окна?
Нет, нет, нельзя.
«Брешете вы, панна, любит он ее!»- хотела бы сказать Марыся. Но не сказала. Потому что - ну что скажешь против этого? Орлов, Петербург, заговор…
- А знаете ли, - словно в ответ на Марысины думы, вдруг хихикнула Плисецкая, отставив чашку. - Белозерский ведь до конца ожидал, что Орлов его прикроет. Когда пан Каминский протянул ему в обществе подметное письмо, - нетрудно догадаться, кем составленное! - так вот, тот даже выглядел жалко! Весь затрясся, оглянулся по сторонам, будто ища кого-то, - с нажимом сказала Плисецкая, многозначительно подняв бровь. - Но никто ему на помощь не пришел, и он едва слышно проблеял: «Да, мол, все здесь правда».
Гражина молчала.
«Добила, курва», - подумала Марыся, с ненавистью глядя на торжествующую Плисецкую. Сама же придвинулась к панне: вот сейчас ей никак в обморок нельзя - не при этой змеюке! Бывают же друзья - злее врагов!
- Я полагаю, что в письме было указано, что он бессовестным образом искал вашего внимания, - добавила пани Плисецкая, явно не без надежды разнюхать побольше.
После ухода Плисецкой Марыся яростно выметала пол, будто желая истребить следы этой гадины, а Гражина недвижно лежала на кушетке, прикрыв глаза, и из-под сомкнутых век непрестанным потоком сочились слезы.
- Чтоооо?! Вернется? - Гражина задохнулась, как будто увидела змею в собственной туфле.- Вернется? Ты… ты… неблагодарная девка, ты…. Не смей, не смей мне говорить о нем, никогда не смей говорить о нем! - в бессильной злобе она схватила книгу и бросила в Марысю. Роман Жорж Занд, пущенный рукой противницы крепостного права, ударил Марысю в плечо. А Гражина повалилась на кровать, закрыв лицо руками от стыда и горя.
- Почему я не умерла? Зачем я не умерла?
Такого Марыся от панны еще не видывала. Потирая ушибленное плечо, бросилась за водой. Спички, думала она. Спички теперь надо попрятать.
Продолжение здесь здесь http://mirish.livejournal.com/487165.html#cutid1
Спасибо всем, кто делал игру и кто со мной играл.
Выкладываю литературный отчет в 2 частях. Первая часть посвящена событиям, произошедшим до игры.
Краткую справку о действующих лицах и фабуле можно прочетсь здесь
http://community.livejournal.com/gorodok1863/26974.html
МАРЫСЬКИНА СЛУЖБА
ЧАСТЬ 1. ДУЭЛЬ
Уланы, уланы с пышными усами!
Не одна паненка полетит за вами!
Не одна паненка и не одна вдовица
Увидит улана - готова влюбиться!
За Гражиной было скромное приданое, в которое вошли кучер Ганька, неисправимый пьяница, но дело свое знающий крепко, и горничная Марыська, сирота 15 лет от роду. Новоиспеченная пани Каминская уже на третий день после свадьбы заявила Марысе, что как только та найдет себе жениха, она, Гражина, дарует ей вольную. Тогда хочет - останется при Гражине за жалованье, а хочет - найдет себе другое дело. А до этого ей следует освоить грамоту, чтобы в самостоятельной жизни не пропасть.
Марыся тогда еще не знала, хорошо ли, плохо ли - вольная, но решила, что это какая-то хозяйкина дурь (дури, по наблюдениям Марыси, у Гражины хватало), и, в общем, не Марыськиного ума дело. С тех пор Гражина чуть не каждый день проверяла, как Марыся грамотеет. Вручила ей букварь и хрестоматию, проводила с ней первые уроки; учительница из нее была нетерпеливая, порой хмурилась и попрекала бестолковостью, но не бранилась и оплеух не давала, - передовая все-таки. И все тайком от мужа, - хотела поразить. Ганьке она тоже обещала дать вольную, если тот бросит пить, и пыталась пристрастить к чтению, но так как Ганька был в каждую свободную минуту пьян, то Гражина, не обнаружив в нем достаточной мотивации к вольной жизни и не считая возможным применять деспотические средства к понуждению, махнула рукой и сосредоточилась на Марысе.
Спустя месяца три с начала замужней жизни Гражина торжественно призвала Марысю в гостиную. Марыся, как было велено, оттарабанила, выпучив глаза, алфавит и покорно прочитала по складам короткий стишок.
Гражина сияла. Анджей снисходительно похлопал в ладоши и спросил: а зачем эта забава?
- Всякий свободный польский гражданин должен быть грамотен, чтобы знать свои права, - ответила Гражина, впрочем, несколько стушевавшись тоном вопроса (она ждала изумления и похвалы), но уже предвкушая дальнейший ход разговора. «Свободный гражданин?»- спросит сейчас Анджей. А она…
- Но ведь это девка дворовая, - сказал Анджей.
Такой формулировкой проблемы из уст Светоча Национального Сознания Гражина едва не поперхнулась, но мину выдержала, произнесла с благородной скромностью:
- Я обещала Марысе вольную. Когда она освоит грамоту и найдет жениха по сердцу, я ее отпущу. Она такая же полячка, как и я, и свобода…- Гражина запнулась и смяла заготовленную речь, увидев выражение лица Знамени Свободной Польши.
Потенциально свободная полячка Марыся все еще торчала посреди гостиной с букварем под мышкой - рыжая, по-отрочески длинная и нескладная, но уже с хорошей грудью. Было ясно, что жених сыщется в самое ближайшее время.
- Друг мой, что за фантазии!- всплеснуло руками Солнце Польской Поэзии.- Что за юношеские фантазии!
Гражина покрылась густым румянцем.
- Но ведь свобода народа должна начинаться с дома…
- Прелесть моя, ну что за каша в голове у тебя. Эк хорошо, что женщины не вершат политику!
Гражина покраснела пуще прежнего. Открыла было рот… закрыла. И открыла снова, чтобы сказать:
- Марыся, выйди.
За дверью Марыся на минуту задержалась: подслушала прерывающийся, растерянный голос Гражины и ворчливые, пространные доводы пана, что сознание народа сперва надобно вырастить, а на это уйдут годы, что Моисей водил 40 лет народ свой по пустыне, чтобы выветрить рабство, а она, Гражина, хочет обойтись букварем, что она равняет просвещенных людей, приуготовивших себя к свободе, с темными, невежественными, которых нужно просвещать и просвещать, что он, как она знает, первый борец за равенство прав, но сознает, что нужна разумная поступательность, что сперва Польше следует отвоевать политическую свободу, а потом уже может речь пойти о свободе от рабства социального, о гражданских свободах… и много еще, непонятного Марысе. И наконец понятное: о том, что платить жалованье свободной полячке обойдется куда дороже, чем содержать дворовую.
Дальше Марыся уж не слушала, отнесла книги в камору и пошла самовар ставить.
С этого вечера панна Гражина уже не справлялась о Марыськиных уроках, и та их забросила.
Так прошел год. Кучер Ганька за то время отдал Богу душу от язвенного прободения. Марыська округлилась в бедрах, сшила себе новое платье и стала объектом воздыханий двух лавочников и одного целовальника.
А через год вышел Манифест. Теперь-то Марыська и вспомнила про букварь. Панна Гражина как в воду глядела: жить Марыське в дворовых осталось 2 года. А дальше куда? Пан с панной то и дело ссорятся о деньгах: она его упрекает, что в карты спустил, он жалуется, что она его «прижимает». Может, выбросят они ее на улицу, как только срок выйдет, а себе одну кухарку оставят. Какие такие права ей надобно знать, чтобы прожить на воле, непонятно, в букваре про это не написано. Но читать Марыся снова начала на всякий случай.
* * *
- Девушка, послушай… как тебя звать?
- Марыськой, пан.
- Марыся, Марысенька, снеси барыне письмо. Снеси это письмо своей панне, - повторил, как будто чтоб понятней было. Сунул в руку конверт и сжал еще ее ладонь на всякий случай. У Марыськи внутри шевельнулось: тут что-то было нехорошо.
- А ну как пан Анджей прознает?- вырвалось, и в точку попала. Офицер головой замотал:
- Пану Анджею ни слова! Погубишь барыню. Она ведь хорошая у тебя, ты же любишь барыню свою?
- Люблю, а как же.
Офицер почему-то обрадовался:
- Конечно, любишь, как же ее не любить! Это ж невозможно! Вот, возьми еще, - сунул в руку в карман и снова разжал и сжал Марысе ладонь, - эге, да он с письмом сразу еще и денег дал, а теперь добавил!
- Только ни слова никому, поняла? А на словах… на словах…- офицер затоптался на месте, глянул на окна дома Каминских и покачал головой.
Марыся кивнула. Не было у нее никакого опыта в любовных делах. Но тут явно было дело любовное.
Почему офицер решил, что Марыся непременно любит Гражину и не сдаст письмо пану? Наверное, все влюбленные одинаковы: думают, что весь мир устроен для них и им помогает.
И много времени спустя не раз Марыся, не склонная к пустым раздумьям, все же поминала этот вечер - что было бы, не возьми она то письмо? Все иначе было бы, вот что. Но она была при панне Гражине, а не при пане Анджее; и еще было тут какое-то чувство - вроде женской солидарности или, может, просто и вправду - любви к хозяйке. Марысе, собственно, больше и некого было любить.
* * *
Гражина удивленно повертела в руке неподписанный конверт.
- Кто это тебе дал?
- Офицер, пани. Русский.
Гражина вскинула на нее глаза. Да, она все поняла.
- Ступай. Погоди…
Марыся остановилась.
- Нет, ничего.
Голос у нее был растерянный, встревоженный и… какой-то еще.
В тот вечер Гражина была рассеянна. То бралась за книжку, то подходила к окну. И щеки у нее прямо пылали. За ужином едва поковырялась в тарелке. А потом, на ночь глядя, вдруг потребовала еды и все смела под чистую. И напевала что-то веселое, пока ей Марыся волосы на ночь прибирала, и в зеркало себе улыбалась. Марыся все ждала, будет ли ответ. Но ответа не было.
Спустя два дня (панна в то время уехала в гости, а пан сидел с друзьями за картами) по дороге из булочной ее вновь отловил тот офицер.
- Письмо передала? Точно панне в руки? В тот же день? Никто не видал?- Марыся кивала на каждый вопрос: да, пан, да.
Жалко его было.
Офицер постоял с мрачным видом и достал другое письмо.
- Вот, Марысенька, передай тогда это. Я буду ждать ответ завтра в этот же час, здесь. Прожду, пока ответ не принесешь… так ей и скажи. Завтра в этот же час, поняла?
Чего не понять-то.
Гражина смотрела на письмо в ее руке, как на бомбу.
- Кто тебе велел письма такие брать?
- Так просили пан…
- Не смей брать больше писем, поняла ты?
- Слушаю, пани. А с этим что делать? Они велели сказать вам, пани, что ответа будут ждать завтра, и что прождут, пока не принесу.
- Ответа? Ответа еще ему?- возмутилась панна.
- Так прождут же, пока не принесу, пани.
- Ах, так? Так передай ему то же письмо обратно, вот весь мой ответ.
Марыся поклонилась и пошла было с письмом, но панна сказала:
- Постой. Дай… дай его сюда. Ступай.
Читала ли Гражина письмо, Марыся не видала. Панна при вечернем туалете сидела молча, сосредоточенно глядя на себя в зеркало, точно что-то там углядеть хотела особенное.
Но на другой день призвала ее к себе и дала ей сложенный листок.
- Снеси ему. И смотри, чтобы не видал никто.
Марыся не удержалась, развернула листок в сенях, пока никто не видал.
Буквы она умела читать только печатные, ничего не разобрала.
Но строчка там была одна-единственная. Восемь слов.
* * *
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Щеки у Гражины порозовели. Что творилось с его собственным лицом, Белозерский не видел, но стало жарко.
Они заговорили вместе:
- Пани Гражина…
- Пан?.. а где же…
Оба смутились и смолкли. После этих писем… Черт, ведь он приготовил речь! Как же она начиналась?..
- Пани Гражина, я прошу простить меня за мою дерзость, но я осмелился… - он уцепился за заготовленное слово, - я осмелился на эту встречу с вами, я желаю поговорить с вами с глазу на глаз!
- Не понимаю, - залепетала Гражина. - Не понимаю пана, а где же панна Хохловская?.. Что все это значит?
- Пани Гражина, - страх, что она сейчас передумает и уйдет, придал ему решимости.- Я прошу вас, дайте мне всего несколько минут, позвольте сказать вам.
- Сначала эти письма, потом… я же написала пану: оставьте меня!
- Вы ведь велели только не писать вам, потому я осмелился трактовать вашу волю в свою пользу. Виноват, но прошу вас, дозвольте мне только сказать! - увертка была жалкой, но почему-то сработала.
Гражина смотрела на него снизу вверх из кресла.
- Пани Гражина, я решительно прошу вашей руки!
Черт, это следовало сказать потом, после всего остального! У Гражины даже рот приоткрылся от изумления.
- То есть как это - руки?.. пан… сударь… пан забывается!- забормотала она. Сделала движение, как будто хотела встать, но снова села.
- Да, я помню, я знаю, вы замужняя женщина, как я могу забыть об этом несчастье!- быстро, пока не перебила и не ушла, заговорил Белозерский, стискивая себе руки.- Но я люблю вас, Гражина! Вы венчаны по католическому обряду, у вас детей нет, вас разведут, мы сможем венчаться в православии… Мы уедем отсюда, у меня тетка в Париже, никто не будет знать, что вы были замужем… Поверьте мне, мое чувство к вам… Мое чувство…
- Это невесть что такое…- лепетала Гражина, беспомощно разводя руками.- Да за кого вы меня… да как вы… да кто вы такой! - она с перепугу даже перешла на обращение во втором лице, что, по польским меркам, уж совсем не светски, почти как обращение на «ты».
Белозерскому, впрочем, было не до тонкостей. Не с того надо было начинать, он напугал ее этим бредом, он вообще не то и не так говорил, и Бог его знает, как вообще надо говорить с женщиной в такую минуту. Должно быть, он был ужасно нелеп, и от осознания этого только больше нес околесицу. Все заготовленное безнадежно пошло насмарку, все наперекосяк. Но глаза, ее глаза! Они кричали ему: «Ты, ты, ты!»
- Гражина, вы же любите, вы точно любите меня!
- Да как вы смеете? С ума, что ли, сошли? Безумие какое-то,- бормотала она, краснея пуще прежнего.
- Да, пускай безумие. Гражина, молю вас!
Исчерпав все аргументы, Белозерский упал к ее ногам. Гражина растерянно ахнула. Ее рука оказалась в его руке - это получилось так естественно, само собой.
- Гражина, прошу вас! Будьте моею, клянусь, я заслужу это счастье! - опять книжный, романный бред, но он сжал ее руку, он осыпал ее поцелуями, и здесь была вся истина. Боже, как она смотрела! Никаких сомнений не было: их души говорили на одном языке.
- Оставьте меня! Вы… вы порочный негодяй!- сказали, однако, ее уста. Через мгновение - но все-таки мгновение прошло - она вырвала свою руку из руки офицера. Оперлась о подлокотники и решительно, но как-то замедленно, будто тяжело, поднялась из кресла, стараясь на касаться Белозерского. Он вскочил на ноги, преграждая ей дорогу.
- Гражина! - неужели не любит, неужели пригрезилось в самом деле?
- Оставьте меня! - отчаянно крикнула Гражина, и вдруг простонала: - О, Иисус Мария, ну что ж вы меня мучаете!- да так жалобно, с такой мукой в голосе, что другой бы отступил, а Белозерский понял: вот теперь - точно нельзя.
- Я отступлюсь, только если скажете… если скажете мне, что любите не меня, а его!
- Вы с ума сошли!
- Скажите мне это в глаза, Гражина! Скажите, что любите его, а не меня, если это правда!
Пауза. Ее растерянное, смятенное лицо. Глаза заметались.
- Он… он великий польский поэт!- пискнула она наконец.
Гражина сама не поняла, что это было признание, но Белозерский все понял. С глупой улыбкой счастья привлек ее к себе и приник к губам.
Ее губы ему ответили, ее тело и ее душа на одно долгое мгновение принадлежали ему - полностью, безраздельно, упоительно. В следующий миг она забилась в его руках, оттолкнула; неловко, по-простецки ударила кулаком в плечо и, шумя юбками, бросилась к двери.
Белозерский остался стоять в комнате, оглушенный своим счастьем и своим горем. Она сказала «да». Она сказала «нет».
* * *
- Врешь ты, - мрачно отрезала Марыся.- Не наговаривай мне тут на панну.
- Вот те крест, были они вместе, она и русский офицер, Люба сама видала. Спроси ее, коли хочешь.
- Охота спрашивать! Ихние дела, я не суюсь.
Но Дашка не унималась.
- А вот что будет, коли твой пан узнает?
Марыся содрогнулась. Письма! Она передавала панне два письма! А ну как все откроется? При этой мысли у нее засосало под ложечкой и ноги стали ватными. Вот уж правда: паны дерутся, у холопов чубы трещат!
Что знает Дашка, то знает и весь город. Дома уже бушевала буря.
Господа и раньше ссорились, но теперь - ну просто стены тряслись.
Семейная баталия развернулась в гостиной.
- Свить змеиное гнездо у меня на груди! - завывал пан.- И эту девушку я считал образцом чистоты!
- Пану, верно, нечем больше заняться, как уличать жену? Карты прискучили?- язвила Гражина. Марыся, проскальзывая мимо, по-женски одобрила: так, не обороняйся, нападай - целей будешь.
Главное - добраться до Гражининой спальни незамеченной.
- И из-за нее я терплю такие оскорбления! Я осмеян обществом! Я шут!..
- Если пан желает блистать в этой роли, то при чем здесь я?
Вот Марыся и наверху, в спальне Гражины. Где она могла проклятые письма прятать?
Руки дрожали, открывая и закрывая ящички комода. Сердце ухало, едва ли не заглушая громыхание скандала внизу.
А крики не затихали.
- Изволь отвечать по чести, что у вас было?!
- Ничего не было, оставьте меня в покое!
- Были свидания у Хохловской, знаю! Где еще? Говори!
- О раны! Не назначала я ему свиданий, Богом клянусь!
- Все знаю и так из письма, признавайся сама!
- Да что ж это за письмо такое, кому вы верите? Откуда бы вам знать о том, чего не было?
- Он сам мне сознался! Что, не ожидала? Сам мне сознался твой Белозерский!
- Лжете, пан, лжете!
Нет, тут Гражинино белье: было бы здесь - Марыся бы знала. Секретер? Заперт на ключ. А ну как пан ключ стребует и смотреть полезет? Где ключ-то Гражина прячет, Марыся знала: на себе не носила (Марыся ее каждый день раздевала и одевала), клала в горшок с фикусом. Прямо при Марысе. Думала, наверное, что Марыся за 3 года всю грамоту забыла. Как же!
Нашарила ключик. Только бы успеть, иначе погибель!
Зарылась в бумаги. Папка с акварелями, приглашения на балы, визитки, открытки, письма, еще письма… На минуту мелькнула у Марыси светлая надежда, что Гражина таки оказалась умной - письма офицерские сожгла. Но нет - вот они! Лежат почти неприкрыто, бери кто хочешь! Ну не дура ли барыня?!
Звонкие и все более жалкие крики панны: «О раны! О Иисус Мария!» и срывающееся на визг: «Я тебе покажу, как меня позорить! Я не хрен собачий, я Каминский! Давай сюда все его письма, ну!»
Письма под рубаху, секретер на замок, ключ в горшок, землю подтереть. Ищите теперь, пан, свищите!
Юркнула в коридор, и вовремя: по лестнице уже топочут ноги. Чуть не сбив Марысю с ног, пронесся пан прямо во фраке, как с вечера явился, за ним, обмирая от страха, - Гражина.
Догадался-таки улики поискать. Очень ему улики нужны, чтоб было чем барыню по носу бить.
- Вы нарушаете мою приватность!- визжала, задыхаясь, Гражина.- Вы не смеете!
Пан, не стесняясь в выражениях, уже громыхал ящиками комода. Логика у него была та же, что у Марыси: где еще прячут письма от любовников?
Марыся сбежала вниз, прижимая руку к груди, где грелись офицерские письма. В каморе достала еще раз: не ошиблась впопыхах, они, ей ли не помнить!
Теперь быстро, быстро, пока не догадался искать здесь!
Сверху послышался дикий крик Гражины и грохот взламываемого секретера.
***
Веселое лицо панны настолько не совпадало с тем, что происходило здесь, дома, что Марыся на минуту смешалась.
- Марыся, чьи коляски?- с порога спросила Гражина,. Щеки у нее были румяные, довольные, в руках сверток.- На, держи, развернешь да повесишь, это к балу. На же, на, соня. Да отряхни ж платье, запылилось! Чьи коляски здесь, я спрашиваю? Кто гости?
- Пани Гражина, горе-то какое!- запричитала Марыся, машинально принимая сверток.- Пана-то почти мертвого привезли! С пулею в груди!
Гражина застыла, потянув за перчатку. Улыбка перекосилась.
- Пана? Пана? Какого пана? К... какого мертвого пана? С какой пулей?- и лицо ее вдруг дернулось, как будто она уже все поняла, все знала. Глаза заморгали.
- Пана нашего, нашего пана! Умирает пан наш!
Гражина продолжала стоять в накидке и шляпке, глядя на нее.
- Нашего?- сказала она без звука.- Анджея?
Марыся перепугано кивнула.
- Стрелялись они, пани, - прошептала она.
Гражина перевела взгляд вглубь комнат. Выдохнула легко: «Ааааа…» - как будто в знак, что поняла Марысю, или, наоборот, желая о чем-то еще спросить.
И вдруг стала оседать на пол.
***
Гражина сидела в кресле - белая и злая. Что злая - Марыся видела по сжатым кулачкам. Но она улыбалась, как улыбалась постоянно все эти месяцы.
Давно в доме не было чужих людей,- людей из той, прошлой жизни. Глядя на пана Юшкевича, который ничуть не изменился, Марыся видела, как изменилась Гражина.
- Давно не виделись, пан Юшкевич. Что пан не захаживал? Что не навещал старого друга? - так господа обычно говорят, когда хотят показать, что рады встрече. Но хозяйка явно встрече не радовалась. Издевалась она, вот что.
- Мой старый друг умер,- сухо ответил Юшкевич. - И я пришел с переговорить с панной.
- Принести мне соболезнования, вероятно?
- Я соболезную панне, - Юшкевич не смотрел ей в глаза.- Мы понесли невосполнимую утрату. И наш долг - с почтением распорядиться наследием великого человека, который… безвременно нас оставил, - хотел Юшкевич сказать явно другое, но сдержался.
- Наследие? - Гражина обвела глазами полупустые стены - в светлых пятнах после вынесенной мебели.
Ты наказана хотя бы отчасти, подумал Юшкевич. Срубила ветвь, на которой сидела, -насладись падением.
Жалости у Юшкевича к пани Каминской не было ни на йоту. Он помнил этот смех в саду и хорошо знал, что подобные женщины надолго без покровительства не останутся.
- Панна знает, о чем я говорю.
- Ах, о рукописях. Спасибо за напоминание. Я распоряжусь наследием своего мужа достойно.
- Я хотел бы издать их, - ему еще хватало терпения выдерживать ее издевательства.
- Я сама решу, что с ними делать. Или пан не доверяет старому товарищу?
- Хочу напомнить панне Гражине: наследие великого поэта принадлежит его народу.
- А долги кому принадлежат?
- Хорошо, - сказал бледный Юшкевич. Лицо его выражало брезгливую учтивость к этой пустой, низкой женщине. - Тогда я предлагаю их продать.
- Продать? И кто их купит?
- Я.
- Пан покупает у меня рукописи моего мужа?
- Да, готов выкупить у вас рукописи Анджея Каминского. Сколько панна хочет?
- Я хочу… о, я хочу совсем немного. Я желаю, чтобы при моем появлении люди, которые были моими друзьями, не бежали, роняя стулья, как при виде чумной крысы. Я хочу, чтобы мне доверяли, как прежде. Чтобы не оскорбляли меня выкриками и кошачьими концертами. Чтобы уважали во мне вдову великого поэта! Чтобы не подвергали меня остракизму! Чтобы вы не порочили мое имя и не лишали меня общества единомышленников. Чтобы то великое дело, которому служил мой муж и я, не было для меня закрыто… вот чего я хочу! Я хочу извинений за презрение, которым облило меня общество и пан в частности, вот чего я хочу!
Юшкевич помолчал.
- Что до кошачьих концертов и грубых выкриков… я приношу извинения за несдержанность тех, кто слишком горячо выражал свое возмущение. Если бы это зависело от меня, я бы этого не допустил. Что до остального… эта плата, простите, мне не по карману. Пусть панна назовет сумму.
- Вон отсюда, - вдруг проскрежетала Гражина. Марыся - и та присела со страху.
Но Юшкевич не двинулся. Он не мог играть в политесы с циничной убийцей своего друга, но и без рукописей уйти не мог. Он утратил самообладание и с ним вежливость: перешел на обращение во втором лице.
- Я не уйду без ответа. Рукописи принадлежат не вам. По чести - не вам, пани Гражина.
По чести! По чести!
- Для вас - панна Каминская. Рукописи моя собственность. И «вон» - это мой ответ. По чести, пан.
Ее сотрясала сухая истерика. Она стискивала зубы, чтобы не застучать ими.
Ее собственность! Никогда Юшкевич не чувствовал себя настолько бессильным перед злом. Со злом нельзя биться на рыцарском оружии. Это всегда проигрыш. Но как тогда оставаться рыцарем?
- Хорошо, я уйду. Но скажу вам: вы убили его и теперь его обворовываете.
- Марыся! Проводи пана.
- Когда у меня кончатся дрова, я печь затоплю этой бумагой! - яростно крикнула она вслед Юшкевичу, когда тот уже выходил на крыльцо. Неизвестно, слышал ли Юшкевич, но Марыся, запиравшая за ним дверь, слышала.
Юшкевич шел по улице, повторяя про себя: он добудет рукописи, он вернет их народу, и отныне никакого рыцарского оружия. Никакого.
* **
- Милая моя, конечно, заговор! Да весь город об этом только и говорит!- панна Плисецкая возбужденно всплеснула ручками: маленькая, сухонькая, с вострым носиком.
- Заговор против нашего Анджея, а как же!
Этого «нашего Анджея» Гражина легко пропустила мимо ушей, не услышала она, и как Марыся подошла сбоку, поставила чайный прибор на столик: подавшись вперед, пожирала глазами собеседницу. Плисецкой тоже было не до мелочей: торопилась сказать главное.
- Сами посудите, милая Гражина. Ведь этот…- Плисецкая чуть было не ляпнула «ваш», но вовремя спохватилась,- этот Белозерский дружен с Орловым. Он же был у Белозерский в секундантах. Вы знаете, кто такой Орлов? О!- она с удовольствием откинулась на спинку кресла.- Орлов - это просто исчадие ада, скажу я вам. Интриган, каких поискать. Он ведь служил в Петербурге, в Преображенском полку, представьте себе!- и знаете, как к нам попал? Рассорил влюбленных, расторг помолвку, и все с пустой скуки. Составлял подметные письма, чтобы опорочить девицу…актрису какую-то. Должно быть, она отказала ему. Приписал ей связь с каким-то важным лицом. Говорят, с кем-то из царского дома! Жених от нее отказался, и она в итоге, по слухам, руки на себя наложила. А когда все открылось, его отец - он влиятельный чиновник в Петербурге - замолвил за него слово, и его перевели сюда, подождать, когда шум уляжется. А здесь сколько раз он выставлял на смех тех, кто имел несчастье стать его врагом. И при каждом удобном случае норовит задеть наше национальное достоинство. Анджей, должно быть, рассказывал, как он с ним пикировался в обществе?- Плисецкая критически взглянула на Гражину, не особо веря, что домашние великого поэта посвящены в его духовную борьбу.- Было, и не раз. И Анджей его раз так отхлестал, да так ловко, что тому точно ничего не оставалось, как затаить злобу. Как, вы не знали?
Гражина наморщила лоб: ей вспомнилась особо едкая эпиграмма Анджея на кого-то из русских офицеров, азартно зачитанная ей в спальне, когда она уже ни о чем думать не могла, кроме сна.
Не любит наш Орлов поляков,
Он ими ущемлен весьма:
Его лишили злые ляхи
Таланта, женщин и ума.
- Да-да, - пробормотала Гражина.- Помню…
- Мы слышали, что Орлов поклялся «проучить полячишку». Вот вам и заговор! И он знал превосходно, что там, - панна Плисецкая многозначительно указала рукою куда-то вверх, - его одобрят и прикроют: ведь бедный Анджей давно мозолил глаза русским, да повода не было расправиться. Попробуй они его пальцем тронуть - такое бы началось! И вдруг такая для них удача - дуэль! Мелкое частное дело - и глас свободной Польши навеки замолк. Но Орлову, конечно, понадобилось орудие, - Плисецкая сделала многозначительную паузу, и Марыся почувствовала, как напряглась Гражина, - если можно было напрячься еще больше.- Сам-то Орлов нехорош собой - и ростом мал, и глаза навыкат, и ноги кривоваты, а вот Белозерский…- Плисецкая спохватилась: - Я хочу сказать, милая Гражина, что общество должно было поверить… что все должно было выглядеть правдоподобно, понимаете? И для этого Орлов подговорил своего дружка, идеального героя-любовника - и лучшего стрелка в полку. Чтобы опорочить вас и вынудить Анджея вступиться за вашу честь. Ведь всем известно было, что Анджей близорук и стрелок неважный. Все было подстроено Орловым и Белозерским. Они убили его, намеренно убили.
Гражина молчала.
- Надеюсь, вы понимаете сами, милая Гражина, всю значимость этого дела. Ведь ясно же, что это не просто житейская интрижка. Это рассчитанный, сознательный выпад против нас, против свободной Польши. Белозерского пожурили да перевели в другой полк. А Орлову, я слышала, вышло на днях повышение. Думаете, случайно?
Гражина не отвечала.
- Этот Орлов, конечно, отъявленный мерзавец,- с чувством закончила панна Плисецкая и отпила заслуженного чаю.
Марыся по-прежнему стояла за спиной своей панны, на нее никто не обращал внимания.
«Марыся, Марысенька, снеси своей барыне письмо. Снеси письмо своей панне! Как же ее не любить?» Да можно ли лгать вот таким голосом, так просящее заглядывая в лицо, так судорожно запихивая письмо в руку, с такой тоской глядя на окна?
Нет, нет, нельзя.
«Брешете вы, панна, любит он ее!»- хотела бы сказать Марыся. Но не сказала. Потому что - ну что скажешь против этого? Орлов, Петербург, заговор…
- А знаете ли, - словно в ответ на Марысины думы, вдруг хихикнула Плисецкая, отставив чашку. - Белозерский ведь до конца ожидал, что Орлов его прикроет. Когда пан Каминский протянул ему в обществе подметное письмо, - нетрудно догадаться, кем составленное! - так вот, тот даже выглядел жалко! Весь затрясся, оглянулся по сторонам, будто ища кого-то, - с нажимом сказала Плисецкая, многозначительно подняв бровь. - Но никто ему на помощь не пришел, и он едва слышно проблеял: «Да, мол, все здесь правда».
Гражина молчала.
«Добила, курва», - подумала Марыся, с ненавистью глядя на торжествующую Плисецкую. Сама же придвинулась к панне: вот сейчас ей никак в обморок нельзя - не при этой змеюке! Бывают же друзья - злее врагов!
- Я полагаю, что в письме было указано, что он бессовестным образом искал вашего внимания, - добавила пани Плисецкая, явно не без надежды разнюхать побольше.
После ухода Плисецкой Марыся яростно выметала пол, будто желая истребить следы этой гадины, а Гражина недвижно лежала на кушетке, прикрыв глаза, и из-под сомкнутых век непрестанным потоком сочились слезы.
- Чтоооо?! Вернется? - Гражина задохнулась, как будто увидела змею в собственной туфле.- Вернется? Ты… ты… неблагодарная девка, ты…. Не смей, не смей мне говорить о нем, никогда не смей говорить о нем! - в бессильной злобе она схватила книгу и бросила в Марысю. Роман Жорж Занд, пущенный рукой противницы крепостного права, ударил Марысю в плечо. А Гражина повалилась на кровать, закрыв лицо руками от стыда и горя.
- Почему я не умерла? Зачем я не умерла?
Такого Марыся от панны еще не видывала. Потирая ушибленное плечо, бросилась за водой. Спички, думала она. Спички теперь надо попрятать.
Продолжение здесь здесь http://mirish.livejournal.com/487165.html#cutid1