Достоевский -- рефлексивное
Мне не терпится написать мысли и благодарности, поэтому несколько сбивчиво.
Спасибо elinaarsenyevaза портрет Нарышкиной.
Поток сознания взахлеб
Я счастлива, что сыграла Мышкина.
Это совсем моя роль. Внезапный подарок.
Очень благодарна мастерам.
Изначально, отправляя прикидку заявки мастерам, я даже не помышляла о Мышкине. Перебрав несколько вариантов, я решила поиграть в «символический реализм» -- нарисовала судьбу, близкую к судьбе Грэйс из Догвилля: дочь жестокого и властного отца в противоположность ему имеет идею и всеприятия и любви к людям, является в город, где ее сперва тепло принимают за доброту, а потом сжирают с потрохами. Делают из нее козла отпущения. Ее дневник, куда она записывает обиды, которые все же у нее копятся, против ее воли, похищают и используют против нее.
Мастера сказали: так это же Мышкин! Его нам и не хватало.
Мне сначала хотелось все чуть его приземлить, ближе к Грэйс, меньше от блаженного, но в результате сочинилась и болезнь, и прочие подробности, и родилась Христина Давыдовна Нарышкина - имя вполне символическое.
Какое счастье, что я все-таки это сыграла.
Болезнь я взяла из рассказа Мелвилла о матросе Билли Баде; а еще точней, из экранизации, которая еще более выпукло представляет персонаж, и делает из него Иешуа, который гибнет оттого, что протянул руку злому и страдающему человеку, попытавшись «поговорить с игемоном». Обязательно посмотрите фильм… Заикание и немота, когда человек потрясен и не может защитить себя. Вот эта невозможность высказаться, донести, оправдаться, объяснить людям, невозможность коммуникации с миром, невозможность самозащиты, бессилие добра для меня воплощены в недуге Билли Бада.
Достоевский предельно диалогичен. Лишая героя возможности к диалогу, я лишаю его всего.
Бог воплотился в Слове. Когда Слово умирает…
Еще я дала Нарышкиной свое умение петь: в этом, как и в диалоге, была ее высшая способность доносить до людей слово. Это тоже было как бы случайно, по совпадению, но тоже оказалось символичным: немота полностью уничтожала княжну, перекрывая диалог с миром, отбирая и единственный ее талант.
Понятно было, что княжна ни за что не станет петь сама, только если попросят. И вот на вечере просят, и первый романс попадает в тему намерений Зажилина. А второй -- любимый романс Миронова, и он преследует меня до сих пор.
И прекрасно, и удивительно, что безмолвие это сыграло решающую роль в убийстве княжны. Огрызков все ждал, когда княжна закричит, позовет на помощь, будет умолять о пощаде, но она молчала и смотрела на него, и он «убил, чтобы не смотрела».
Про то, как играть Мышкина, я решила много не думать.
Кто знаком с соционикой, тот поймет, о чем я скажу - я просто отпустила в себе «Достоевского».
Мне сказали, что я довольно точно воспроизводила игру Евгения Миронова. А я смотрела новую версию «Идиота» лет 8 как минимум назад; пересматривала недавно только старый фильм с Яковлевым.
То ли Евгений Миронов, несмотря на давность просмотра, так въелся в меня, то ли это просто он так точно снял типичное для «Достиков». Что скорее. Потому что я испытывала глубокое облегчение, что можно говорить так свободно и именно так, как думаешь, чувствуешь и как хочешь выразить. Вот в этой несвязной, занудной, сбивчивой, невыразительной и нетеатральной манере, манере внутреннего диалога, повторяющейся и порой увязающей в самой себе речи, естественной для меня, когда я -- это я. В порой очень тихом голосе, почти сходящем на нет -- громче от волнения не получалось ну никак.
Я чувствовала себя в этом пространстве, как рыба в воде. Это было все мое. В первый же вечер я испытала такой подъем, что говорила от души Зажилину: «Какое счастье, я только первый вечер в Петербурге, а уже встретила человека, который хочет стать богом!» И долго не могла заснуть после вечера у Львовой, чувствуя, что вот оно.
(Оставались, впрочем, моменты социального плана, которые было уже трудно понять современному человеку - например, раньше мне казалось странным, что Мышкин понимает все условности общества, а не стоит выше их; но вот когда графиня говорила о двусмысленности своего положения, и вообще все вещи, связанные с социальным унижением, оказались вдруг понятны и ничуть не противоречили «надмирности».)
Мне надо было сыграть не бесплотного ангела, а Всечеловека, не постную святошу, но некую надличность, вселичность. Человеческое, слишком человеческое, которое ассоциировалось у большинства персонажей только с греховным, с тем, что надо превзойти, как грезил Волошин; но то, что дало возможность Сыну Человеческому искупить грехи всего человеческого рода. И вот эту Всечеловечность я смогла для себя сформулировать окончательно на первом вечере у графини, когда каждый называл свой порок, и я понимала: и это я, и это я, и это во мне. И не самоуничижение - я хуже всех - а ощущение, что я такая же, как каждый из них, и во мне все они есть, и это дает мне возможность все избыть.
Всепричастность. Всепонимание. Всеприятие. Отсутствие осуждения.
Богочеловек не отрицает человеческую природу со всей ее греховностью. Он искупает ее.
Она несет на себе бремя вины отца, бремя вины всех и за все.
Она не оправдывала людей и даже если обольщалась, то недолго. Просто испытывала острое сострадание.
Княжна чувствовала чужое страдание, как свое. И летела на всякое страдание, как мотылек на огонь. Это был необоримый импульс, да она ему и не сопротивлялась. Это делало ее страшно уязвимой; любая пощечина ближнему била ее, как током. Я еще раз почувствовала, насколько это невыживабельно и какие панцири на мне наворочены, чтобы выжить. А ведь мир Достоевского только тем и отличается, что все чувства как под микроскопом. Вечер у Екатерины Павловны или Катерины Сергеевны ничем не отличается от любой компании в современном обществе, где походя бьют друг друга под дых, не замечая, не придавая значения, скользя вниманием.
Человек в момент страдания представал перед Христиной Давыдовной прекрасным, как замысленный Творцом.
Это ее сгубило.
И спасло.
Волошин стал моим камертоном. Когда я ехала на игру, я чувствовала опасность идеи жертвенности (не зря Зажилин осознанно тянул Нарышкину в Крисании!): отдать душу свою за друзей своих можно в двух смыслах. И ждала, что из этого выйдет, до чего дойдет княжна. Волошин выбрал буквальный смысл, как в гностической ереси. И вот его пример дал княжне осознать и сформулировать, что же есть жертва из любви, и ее монолог любви на последнем вечере у графини - почти последние ее слова - был как раз об этом.
Я чувствовала чудовищную духовную близость с Волошиным, через него на меня дышал ад.
Когда я сказала Марку (игравшему Лыткина), что нас с Волошиным атом буквально отделял друг от друга, он сказал «Это был атом величиной с бездну». И да, это тоже так.
Этой участи я избегла еще и благодаря смерти. Огрызков, возможно, спас меня не только от страданий, но и от Зажилина, от перехода этой вот тонкой грани, за которой идет уже погубление души.
Вообще было четко видно 3 крайних понимания любви Божьей и самого Бога и соотношения с этим человеческого.
Наталия Андреевна Купалова, соприкоснувшись с Божьим, содрогнулась от грязи. Она не понимала, как княжна может оставаться в таком обществе и терпеть это все. Она уехала из Петербурга.
Волошин, напротив, видел Божью любовь в том, чтобы в самую грязь войти и на четвереньки встать, то есть совершенно слиться с противоположностью Божьего (сиречь, будем честны, с дьяволом). В этом парадоксальность его мировоззрения.
Христина Давыдовна шла третьим путем: она не чуралась грязи, шла в грязь и оставалась в ней, но на четвереньки не становясь, а чтобы иметь возможность протянуть руку тем, кто может выбраться. Могли те, кто страдал от своего положения.
И в этом была ее хрупкость и опасность: грязь могла засосать ее, погубив физически, а то и нравственно, поскольку идя все стадии за ближним, можешь прийти туда, куда и пришел Волошин. Только он пришел скорее от ума, а она могла пойти за состраданием. Поэтому так страшил ее путь Волошина, который ей был очень понятен. Поэтому с глубоким уважением она относилась к тем, кто грязью брезговал вовсе. Но это был ее путь: стоять по колена в грязи и протягивать руку. И Бог ее уберег от самого страшного, дав ей чистую смерть.
Тот восторг, который Нарышкина испытала по приезде -- это был как восторг предчувствия гибели. Хоть и понимаешь, что пришла, чтобы принести себя в жертву, но как гибель это не сознается. Страшно сознавать, что княжна приехала специально на смерть, понимая только, что надо принести жертву и что здесь все должно решиться.
В альбом графине Львовой после первого вечера она написала «Для меня сегодня многое решилось». Что решилось - она сама не могла понять, но она увидела людей, которым отдаст себя. А уж что они сумеют из ее жертвы принять, видно по финалу.
У Нарышкиной получалось невольно «будить ангела» в людях, словами Натальи Андреевны. Как, за счет чего - непонятно, ведь она не была особо приметным персонажем, но рядом с ней люди что-то такое вдруг начинали сознавать и чувствовать. Магия игры!
Но, как с Натальей Андреевной получилось, бес в ответ тоже активизировался. Очень возможно, что Лыткин и не проявил бы такую чудовищную прыткость, если бы не чувствовал, что с душой его делают «что-то странное и опасное». Черт его знает, может, и Волошин, и Миронов каким-то мистическим образом ускорились из-за того, что в атмосфере появились новые импульсы, которым надо было что-то противопоставить. Страшно сознавать, что появление добра (даже такого неактивного вроде бы, как Нарышкина) активизирует демонов. Через это же добро теперь будет подпольный бордель вместо коммуны. А уж Зажилин-то не просто активизировался - он все сразу понял и собрался ангела использовать вполне сознательно.
(*Вот тут в комментах мне подсказали,ч то все было еще страшнее и красивее: княжна-то Волошина невольно и направила, подсказав идею про предательство Христа и край, с которого Волошин может (а, значит, должен, по его понятия) сигануть в бездну; и а после Марсельезой ясно указала на Зажилина, к которому Волошин и обратился, чтобы тот ему ткнул, где ад, в который он долен сойти. Так что да, ангел божий добрыми намерениями устлал Волошину дорогу в ад -- о чем я смутно подозревала как игрок, когда думала, предупрежддать ли Волошина о предательстве Христа).
И страшно подумать, если бы Нелепин поступил подло и отдал документы на наследство Замерзаеву, княжна бы осталась жива.
Как я уже написала Наталье Андреевне, если мораль Волошина можно свести к "Чем хуже, тем лучше", то мораль этой ситуации сводится к "Чем лучше, тем хуже".
Добро к добру в этом мире не приводит, добро в ад ведет. Не зря фраза про намерения, которые ведут в ад, звучала в дневнике Нарышкиной, не зря кто-то сыронизировал про ее добрые намерения на игре (жаль, не помню, кто и когда, упомянула бы в отчете).
Добро хрупко, зло устойчиво, это все понятно. Поэтому бес, просыпаясь в ответ на лучи света, доводит дело до полного разрушения.
Вообще у нас было все напряжение духовной жизни, такое Достоевское, такое средневековое, когда быт тесно плетен с жизнью духа.
Еще. Мы как раз обсуждали накануне игры с моей приятельницей, что Мышкин как бы беспол. Он вроде и любит женщин, но скорее любуясь или сострадая.
И у Нарышкиной вообще не возникало никаких чувств, кроме сильного сострадания, в котором она любила человека, или большой радости за него. Для нее кругом были души, а не тела.
И княжну никто не любил как женщину. Она, кажется, никого вообще как женщина к себе не влекла. Я чувствовала в основном очень хорошее отношение к себе, даже чувствовала себя окруженной уже к концу второго дня какой-то странной плотной оболочкой любви («Почему вас все так полюбили, за одни-то сутки?»-- обижалась графиня), по крайней мере теплого отношения, но ни влюбленности, ни страсти не вызывала.
Интересно, что было бы дальше… стала бы она козлом отпущения, как Грэйс, или так и осталась в глазах общества «ангелом». Не думаю. Что-то должно было бы переломиться в отношении к ней, кто-то да толкнул бы ее в грязь - не из зависти, так из страха.
Опять спасибо Замерзаеву и Огрызкову.
А второй вариант - если бы она очнулась от комы в Швейцарии, в окружении с одной стороны графини, с другой - Зажилина. Зажилин и Львова прекрасно уживались в гостиной, но вот 100% -- Львова не удовлетворилась бы ролью скромной компаньонки: если бы она видела, что Зажилин имеет влияние на княжну, она бы стала тянуть одеяло на себя. И тогда бы Зажилин ее убил.
Думаю, в этом случае вся надежда была бы только на Лыткина.
Княжна в него верила, и я в него верю - если бы княжна осталась жива, он бы ее оберегал. Может, недоумевая и сердясь на самого себя и ища этому разумное объяснение и какую-то пользу.
Не чувствовала княжна острой жалости или умиления из людей крайних только к Зажилину и к Миронову. Как-то не включалось это чувство, как будто не обо что ему было зацепиться или как будто душа говорила «Погибло там все, некуда смотреть», хотя ум так сказать не мог, как же, нельзя же сказать, что душа в человеке погибла. А все же попроси Зажилин пройти с ним стадию - прошла бы? Не знаю, Бог сберег.
Кое-что прилетело с «Гипериона». Когда Христина на коленях умоляет отца если не просить прощения перед студентом, которого смертельно оскорбил пощечиной и поркой, то хотя бы дать ему удовлетворение, принять вызов на дуэль,-- это сродни тому парадоксу, который постигает Руфь, из милосердия делая эвтаназию. Только там шла речь о мироустройстве, а здесь о людях. Отец ни за что не попросит прощения, и Христине приходится умолять родного отца идти на смертельный риск, чтобы человек из-за него не покончил с собой, погубив душу. От этого можно не то речи лишиться - с ума сойти.
Поразительно, кстати, что все 3 смерти на игре совершились через любовь. Аракчеев погиб на дуэли из-за несчастной любви, не вынеся ее тягости. Нарышкина умерла, потому что онемела от потрясения за его смерть, из любви к ближнему. И даже сотрудник Третьего Отделения, зарезанный Волошиным, погиб от его попытки возлюбить ближнего больше самого себя таким оригинальным манером.
Когда Миронов и Аракчеев схлестнулись, никаких мыслей про то, что все сходится в одну точку, у княжны не возникло. Все было на уровне чувств. Человек, насчет которого у нее было убеждение, что он очень порочен, и стремление «поговорить», хотя она даже не понимала цели разговора, будет сейчас драться насмерть с человеком, в котором она видит большую боль и муку, и за которого почему-то сильно боится. Она даже это воедино не связывала, было какое-то страшное предчувствие, и все. И вот когда она выходит на лестницу и слышит это небрежное «Я его просто убил», в ней все наконец обрывается. Зло, безразличное зло, простое, непредотвращаемое, невозможность спасти, даже зная. Она приехала сюда, чтобы предотвратить зло, сама этого не понимая, и вот оно свершилось, и вот теперь понятно, зачем она здесь была, и что никого она не спасла и не спасет. Все это не думалось, думалось потом, а тогда просто пришла точка.
Благодаря этой игре я лучше поняла Достоевского как писателя. Как работает пространство. Никогда не могла себе представить, как возможна сцена, где графиня Львова случайно подслушивает покаяние Огрызкова! Этос тало возможно только благодаря специфической конфигурации и слышимости питерских квартир! И это была действительно чистая случайность, фатум! Исповедь убийства над телом убитой подслушана именно тем, кому это выгодно более всех!
(И ах, когда утром в белых сорочках, при галстуках и жилетах завтракают Иннокентий Александрович и Антоша, как его небрежно Лыткин именует, и деловито о бумагах, -- это картина! Как играло питерское пространство, эти прекрасные квартиры! Все было такое настоящее, что становилось не по себе.)
Не были мне понятны, к примеру, во второй части «Идиота» эти странные обмены письмами и последствия, из самого факта вытекающие. Достоевский часто сухо излагает действия героев, которые выглядят непонятными, необъяснимыми, и при этом понятны и объяснимы всем остальным персонажам. Отстутствие оценки и объяснения автора вводит в недоумение. А тут само собой складывается «Наталия Андреевна уехала из Петербурга и оттуда написала Лыткину, чтобы оправдаться». Раньше бы недоумевала: почему уехала? В чем оправдываться? А сейчас все понятно. И все складывалось именно так, как может сложиться только у Достоевского.
Такое ощущение, что Достоевский дает описание какой-то ролевой игры с огромным количеством линий, неясных связей, недосказанностей, и потому многое всплывает так внезапно. Миронов, который только мелькал у меня на пути и совершенно вроде бы не играл никакой роли и не был никак связан, только тем смутным желанием с ним поговорить - вдруг становится для Нарышкиной тем самым стреляющим ружьем, пусковой кнопкой, как будто все строилось вокруг его фигуры. Это как-то очень по-достоевски, когда вскользь упоминаемые персонажи внезапно оказывают решающее воздействие, и как раз скорее из «Идиота».
Хотя по сути Достоевский описывает не каких-то особенных людей, а просто дает высокое напряжение рефлексии и чувствования. И его язык лучше всего подходит для выражения невыразимого. «Как-нибудь так вод эдак выразить идею свою» И все понятно. Мещанский язык, разночинный язык. Но это определение не исчерпывает его язык и его пространство.
Я прочувствовала мир, в котором правят деньги и безумные идеи. Где браки заключаются с отчаянной идейности или из выгоды. Где все, что могут извлечь из человека, готового положить за них душу, -- проценты.
Этим людям спаситель не нужен. Ее приход никого не спас и ее смерть никого не изменила. Разве что Нелепин несколько изменит свои представления о том, что такое честность, укрепится в том, в чем и так хорош и умрет через полголда; да Наталья Андреевна уедет из этого жуткого города. А Лыткин только выпьет за ангела, который его оставил, какая-то грусть и досада коснется его сердца, а назавтра наденет халат и снова потрет руки и обтяпает сделку. Петербург не изменится.
Нет, Христина не была ангелом. Она была Человеком среди человеков, и в этом был весь треш.
Благодарности
Я благодарю мастеров за чуткость к материалу (и ко мне, когда возились со мной в мои панические моменты).
Я благодарю изумительных игроков, которые так этот материал прочувствовали, что у меня в первый же вечер поехала от восторга крыша.
Все было по-настоящему и всерьез, и каждое действие воспринималось не как ролеплей, а как Деяние. Предельность - вот что отличало эту игру, как и тексты Достоевского. Предельное внимание к жизни духа. Ни на что не махали рукой, ничего не спускали со счетов. Такие, казалось бы, условные действия в рамках ролевой игры, как обращение с деньгами, становилось важнейшей характеристикой персонажа - так, как будто мы в самом деле жертвовали деньги или отбирали у нищих все это оценивалось чрезвычайно всерьез и все меняло.
Все были изумительны и натуральны и создавали такой контекст, что в нем было жить и думать только так, как могло жить и думаться в романе Достоевского.
Но я обращусь сейчас к тем, кто составлял мое непосредственное окружение и с кем было самое острое взаимодействие.
Волошин, Вы были моею болью, моим близнецом по духу. Ни за кого я так остро не боялась, ничей край так остро не ощущала, как Ваш, вместе с вами смотрелась в бездну, до которой был шаг. И чувствовала, что не удержу. И пыталась. Может, что-то более земное Вам было нужно, не я, которая на краю стояла.
Перешли Вы край, Терентий Алексеевич. Отреклись от Божьего в себе. Не Богочеловек - человекобог.
Через вас мне открылось, какой должна быть жертва и какой она не должна быть. Спасибо за то, что были моим зеркалом. Простите, что не смогла помочь. Это все было очень сильно.
(И спасибо игроку за потрясающий тип и трэш мозга!)
Степан Парфенович, Вы вовсе не страшный, как хотели казаться, Вас жаль ужасно было, страшно было не Вас, а за Вас -- такая мука у Вас была! Спасибо, что предупреждали меня, как в воду глядели, но вот так случилось, что через Вас и погибла. Когда после смерти спросили, что я бы сделала, дай мне Бог 5 минут жизни, я сказала: вернула бы время вспять и спасла бы Аракчеева.
Всеволод Игнатьевич, это Вы меня сгубили, Ваше скучное «просто убил». Не Замерзаев и не Огрызков -- скука Ваша.
Огрызков, это так хорошо, что Вы покаялись, через каторгу спасетесь. Может, Вы больше станете, чем были. А меня Вы спасли от Зажилина, да и вообще - от муки быть человеком. Смерть принесла мне облегчение.
Иннокентий Александрович, а в Вас я верила. Непростой Вы были человек. Вы своего подпольного человека не прятали, а вперед выставляли. Но это все от неверия в доброе. От страха. Рано я Вас оставила, правы Вы, виновата я перед Вами. Такие люди, как княжна, быстро выгорают и толку с них немного.
Но что вексель графини порвали - это Вы о себе помните, Вы и такой тоже. Помните это.
Софью не обижайте, прошу Вас.
(Прекрасный образ, достоверный в каждом потирании ручек и каждых объятиях на радостях от нечестной сделки! И даже видимая мягкость и некоторая задушевность прекрасно переплетались с циничностью.)
Антон Иванович, уходите от Лыткина. Вырвитесь от него, он и Вас затянет, а Вы хороший же человек.
Катерина Сергеевна, мне Вас ужасно было жаль, когда Вы жаловались, что вас не любят. Но Вы ведь и сами, кроме себя, никого не любили, да и то - любовь ли это. Я утешать Вас не стану, Вы всегда себя с собой примирите и сами и всему оправдание найдете. А спасибо за то, что Жене дали 100 рублей.
(И Милене спасибо за великолепие образа!)
Наталья Андреевна, спасибо, что тогда из салона вышли, не выдержав чужого унижения, и спасибо, что из Петербурга уезжаете. А за Лыткина себя не корите. Каждому крест по силам.
Иван Романович, Вы хороший человек, Вам только простоты и веры не хватало, но сейчас, может, все и к лучшему повернется. Что ложь употребили, чтобы справедливость восстановить - судить не могу. Но только это про правдивость - помните? Вот как порой с правдой-то. А еще -- Вы не трус. Потому что не побоялись прослыть стяжателем и быть презираемым даже тими, кого сами теперь презираете, не побоялись даже и в самом деле наследство получить и в своих глазах быть стяжателем,--- единственно чтобы добиться справедливости. Не побоялись поступить против закона и даже против общественной морали, чтобы поступить по совести. Спасибо Вам, Иван Романович, что Вы -- человек.
Роман Иванович, не досталась я Вам. И это хорошо.
И еще хочу сказать всем, кто играл «плохих» и кого после игры от этого плющит. Господи, я знаю, как это тяжело! Так что спасибо большое! Если бы не вы, этого мира бы не было. Спасибо.
Спасибо elinaarsenyevaза портрет Нарышкиной.
Поток сознания взахлеб
Я счастлива, что сыграла Мышкина.
Это совсем моя роль. Внезапный подарок.
Очень благодарна мастерам.
Изначально, отправляя прикидку заявки мастерам, я даже не помышляла о Мышкине. Перебрав несколько вариантов, я решила поиграть в «символический реализм» -- нарисовала судьбу, близкую к судьбе Грэйс из Догвилля: дочь жестокого и властного отца в противоположность ему имеет идею и всеприятия и любви к людям, является в город, где ее сперва тепло принимают за доброту, а потом сжирают с потрохами. Делают из нее козла отпущения. Ее дневник, куда она записывает обиды, которые все же у нее копятся, против ее воли, похищают и используют против нее.
Мастера сказали: так это же Мышкин! Его нам и не хватало.
Мне сначала хотелось все чуть его приземлить, ближе к Грэйс, меньше от блаженного, но в результате сочинилась и болезнь, и прочие подробности, и родилась Христина Давыдовна Нарышкина - имя вполне символическое.
Какое счастье, что я все-таки это сыграла.
Болезнь я взяла из рассказа Мелвилла о матросе Билли Баде; а еще точней, из экранизации, которая еще более выпукло представляет персонаж, и делает из него Иешуа, который гибнет оттого, что протянул руку злому и страдающему человеку, попытавшись «поговорить с игемоном». Обязательно посмотрите фильм… Заикание и немота, когда человек потрясен и не может защитить себя. Вот эта невозможность высказаться, донести, оправдаться, объяснить людям, невозможность коммуникации с миром, невозможность самозащиты, бессилие добра для меня воплощены в недуге Билли Бада.
Достоевский предельно диалогичен. Лишая героя возможности к диалогу, я лишаю его всего.
Бог воплотился в Слове. Когда Слово умирает…
Еще я дала Нарышкиной свое умение петь: в этом, как и в диалоге, была ее высшая способность доносить до людей слово. Это тоже было как бы случайно, по совпадению, но тоже оказалось символичным: немота полностью уничтожала княжну, перекрывая диалог с миром, отбирая и единственный ее талант.
Понятно было, что княжна ни за что не станет петь сама, только если попросят. И вот на вечере просят, и первый романс попадает в тему намерений Зажилина. А второй -- любимый романс Миронова, и он преследует меня до сих пор.
И прекрасно, и удивительно, что безмолвие это сыграло решающую роль в убийстве княжны. Огрызков все ждал, когда княжна закричит, позовет на помощь, будет умолять о пощаде, но она молчала и смотрела на него, и он «убил, чтобы не смотрела».
Про то, как играть Мышкина, я решила много не думать.
Кто знаком с соционикой, тот поймет, о чем я скажу - я просто отпустила в себе «Достоевского».
Мне сказали, что я довольно точно воспроизводила игру Евгения Миронова. А я смотрела новую версию «Идиота» лет 8 как минимум назад; пересматривала недавно только старый фильм с Яковлевым.
То ли Евгений Миронов, несмотря на давность просмотра, так въелся в меня, то ли это просто он так точно снял типичное для «Достиков». Что скорее. Потому что я испытывала глубокое облегчение, что можно говорить так свободно и именно так, как думаешь, чувствуешь и как хочешь выразить. Вот в этой несвязной, занудной, сбивчивой, невыразительной и нетеатральной манере, манере внутреннего диалога, повторяющейся и порой увязающей в самой себе речи, естественной для меня, когда я -- это я. В порой очень тихом голосе, почти сходящем на нет -- громче от волнения не получалось ну никак.
Я чувствовала себя в этом пространстве, как рыба в воде. Это было все мое. В первый же вечер я испытала такой подъем, что говорила от души Зажилину: «Какое счастье, я только первый вечер в Петербурге, а уже встретила человека, который хочет стать богом!» И долго не могла заснуть после вечера у Львовой, чувствуя, что вот оно.
(Оставались, впрочем, моменты социального плана, которые было уже трудно понять современному человеку - например, раньше мне казалось странным, что Мышкин понимает все условности общества, а не стоит выше их; но вот когда графиня говорила о двусмысленности своего положения, и вообще все вещи, связанные с социальным унижением, оказались вдруг понятны и ничуть не противоречили «надмирности».)
Мне надо было сыграть не бесплотного ангела, а Всечеловека, не постную святошу, но некую надличность, вселичность. Человеческое, слишком человеческое, которое ассоциировалось у большинства персонажей только с греховным, с тем, что надо превзойти, как грезил Волошин; но то, что дало возможность Сыну Человеческому искупить грехи всего человеческого рода. И вот эту Всечеловечность я смогла для себя сформулировать окончательно на первом вечере у графини, когда каждый называл свой порок, и я понимала: и это я, и это я, и это во мне. И не самоуничижение - я хуже всех - а ощущение, что я такая же, как каждый из них, и во мне все они есть, и это дает мне возможность все избыть.
Всепричастность. Всепонимание. Всеприятие. Отсутствие осуждения.
Богочеловек не отрицает человеческую природу со всей ее греховностью. Он искупает ее.
Она несет на себе бремя вины отца, бремя вины всех и за все.
Она не оправдывала людей и даже если обольщалась, то недолго. Просто испытывала острое сострадание.
Княжна чувствовала чужое страдание, как свое. И летела на всякое страдание, как мотылек на огонь. Это был необоримый импульс, да она ему и не сопротивлялась. Это делало ее страшно уязвимой; любая пощечина ближнему била ее, как током. Я еще раз почувствовала, насколько это невыживабельно и какие панцири на мне наворочены, чтобы выжить. А ведь мир Достоевского только тем и отличается, что все чувства как под микроскопом. Вечер у Екатерины Павловны или Катерины Сергеевны ничем не отличается от любой компании в современном обществе, где походя бьют друг друга под дых, не замечая, не придавая значения, скользя вниманием.
Человек в момент страдания представал перед Христиной Давыдовной прекрасным, как замысленный Творцом.
Это ее сгубило.
И спасло.
Волошин стал моим камертоном. Когда я ехала на игру, я чувствовала опасность идеи жертвенности (не зря Зажилин осознанно тянул Нарышкину в Крисании!): отдать душу свою за друзей своих можно в двух смыслах. И ждала, что из этого выйдет, до чего дойдет княжна. Волошин выбрал буквальный смысл, как в гностической ереси. И вот его пример дал княжне осознать и сформулировать, что же есть жертва из любви, и ее монолог любви на последнем вечере у графини - почти последние ее слова - был как раз об этом.
Я чувствовала чудовищную духовную близость с Волошиным, через него на меня дышал ад.
Когда я сказала Марку (игравшему Лыткина), что нас с Волошиным атом буквально отделял друг от друга, он сказал «Это был атом величиной с бездну». И да, это тоже так.
Этой участи я избегла еще и благодаря смерти. Огрызков, возможно, спас меня не только от страданий, но и от Зажилина, от перехода этой вот тонкой грани, за которой идет уже погубление души.
Вообще было четко видно 3 крайних понимания любви Божьей и самого Бога и соотношения с этим человеческого.
Наталия Андреевна Купалова, соприкоснувшись с Божьим, содрогнулась от грязи. Она не понимала, как княжна может оставаться в таком обществе и терпеть это все. Она уехала из Петербурга.
Волошин, напротив, видел Божью любовь в том, чтобы в самую грязь войти и на четвереньки встать, то есть совершенно слиться с противоположностью Божьего (сиречь, будем честны, с дьяволом). В этом парадоксальность его мировоззрения.
Христина Давыдовна шла третьим путем: она не чуралась грязи, шла в грязь и оставалась в ней, но на четвереньки не становясь, а чтобы иметь возможность протянуть руку тем, кто может выбраться. Могли те, кто страдал от своего положения.
И в этом была ее хрупкость и опасность: грязь могла засосать ее, погубив физически, а то и нравственно, поскольку идя все стадии за ближним, можешь прийти туда, куда и пришел Волошин. Только он пришел скорее от ума, а она могла пойти за состраданием. Поэтому так страшил ее путь Волошина, который ей был очень понятен. Поэтому с глубоким уважением она относилась к тем, кто грязью брезговал вовсе. Но это был ее путь: стоять по колена в грязи и протягивать руку. И Бог ее уберег от самого страшного, дав ей чистую смерть.
Тот восторг, который Нарышкина испытала по приезде -- это был как восторг предчувствия гибели. Хоть и понимаешь, что пришла, чтобы принести себя в жертву, но как гибель это не сознается. Страшно сознавать, что княжна приехала специально на смерть, понимая только, что надо принести жертву и что здесь все должно решиться.
В альбом графине Львовой после первого вечера она написала «Для меня сегодня многое решилось». Что решилось - она сама не могла понять, но она увидела людей, которым отдаст себя. А уж что они сумеют из ее жертвы принять, видно по финалу.
У Нарышкиной получалось невольно «будить ангела» в людях, словами Натальи Андреевны. Как, за счет чего - непонятно, ведь она не была особо приметным персонажем, но рядом с ней люди что-то такое вдруг начинали сознавать и чувствовать. Магия игры!
Но, как с Натальей Андреевной получилось, бес в ответ тоже активизировался. Очень возможно, что Лыткин и не проявил бы такую чудовищную прыткость, если бы не чувствовал, что с душой его делают «что-то странное и опасное». Черт его знает, может, и Волошин, и Миронов каким-то мистическим образом ускорились из-за того, что в атмосфере появились новые импульсы, которым надо было что-то противопоставить. Страшно сознавать, что появление добра (даже такого неактивного вроде бы, как Нарышкина) активизирует демонов. Через это же добро теперь будет подпольный бордель вместо коммуны. А уж Зажилин-то не просто активизировался - он все сразу понял и собрался ангела использовать вполне сознательно.
(*Вот тут в комментах мне подсказали,ч то все было еще страшнее и красивее: княжна-то Волошина невольно и направила, подсказав идею про предательство Христа и край, с которого Волошин может (а, значит, должен, по его понятия) сигануть в бездну; и а после Марсельезой ясно указала на Зажилина, к которому Волошин и обратился, чтобы тот ему ткнул, где ад, в который он долен сойти. Так что да, ангел божий добрыми намерениями устлал Волошину дорогу в ад -- о чем я смутно подозревала как игрок, когда думала, предупрежддать ли Волошина о предательстве Христа).
И страшно подумать, если бы Нелепин поступил подло и отдал документы на наследство Замерзаеву, княжна бы осталась жива.
Как я уже написала Наталье Андреевне, если мораль Волошина можно свести к "Чем хуже, тем лучше", то мораль этой ситуации сводится к "Чем лучше, тем хуже".
Добро к добру в этом мире не приводит, добро в ад ведет. Не зря фраза про намерения, которые ведут в ад, звучала в дневнике Нарышкиной, не зря кто-то сыронизировал про ее добрые намерения на игре (жаль, не помню, кто и когда, упомянула бы в отчете).
Добро хрупко, зло устойчиво, это все понятно. Поэтому бес, просыпаясь в ответ на лучи света, доводит дело до полного разрушения.
Вообще у нас было все напряжение духовной жизни, такое Достоевское, такое средневековое, когда быт тесно плетен с жизнью духа.
Еще. Мы как раз обсуждали накануне игры с моей приятельницей, что Мышкин как бы беспол. Он вроде и любит женщин, но скорее любуясь или сострадая.
И у Нарышкиной вообще не возникало никаких чувств, кроме сильного сострадания, в котором она любила человека, или большой радости за него. Для нее кругом были души, а не тела.
И княжну никто не любил как женщину. Она, кажется, никого вообще как женщина к себе не влекла. Я чувствовала в основном очень хорошее отношение к себе, даже чувствовала себя окруженной уже к концу второго дня какой-то странной плотной оболочкой любви («Почему вас все так полюбили, за одни-то сутки?»-- обижалась графиня), по крайней мере теплого отношения, но ни влюбленности, ни страсти не вызывала.
Интересно, что было бы дальше… стала бы она козлом отпущения, как Грэйс, или так и осталась в глазах общества «ангелом». Не думаю. Что-то должно было бы переломиться в отношении к ней, кто-то да толкнул бы ее в грязь - не из зависти, так из страха.
Опять спасибо Замерзаеву и Огрызкову.
А второй вариант - если бы она очнулась от комы в Швейцарии, в окружении с одной стороны графини, с другой - Зажилина. Зажилин и Львова прекрасно уживались в гостиной, но вот 100% -- Львова не удовлетворилась бы ролью скромной компаньонки: если бы она видела, что Зажилин имеет влияние на княжну, она бы стала тянуть одеяло на себя. И тогда бы Зажилин ее убил.
Думаю, в этом случае вся надежда была бы только на Лыткина.
Княжна в него верила, и я в него верю - если бы княжна осталась жива, он бы ее оберегал. Может, недоумевая и сердясь на самого себя и ища этому разумное объяснение и какую-то пользу.
Не чувствовала княжна острой жалости или умиления из людей крайних только к Зажилину и к Миронову. Как-то не включалось это чувство, как будто не обо что ему было зацепиться или как будто душа говорила «Погибло там все, некуда смотреть», хотя ум так сказать не мог, как же, нельзя же сказать, что душа в человеке погибла. А все же попроси Зажилин пройти с ним стадию - прошла бы? Не знаю, Бог сберег.
Кое-что прилетело с «Гипериона». Когда Христина на коленях умоляет отца если не просить прощения перед студентом, которого смертельно оскорбил пощечиной и поркой, то хотя бы дать ему удовлетворение, принять вызов на дуэль,-- это сродни тому парадоксу, который постигает Руфь, из милосердия делая эвтаназию. Только там шла речь о мироустройстве, а здесь о людях. Отец ни за что не попросит прощения, и Христине приходится умолять родного отца идти на смертельный риск, чтобы человек из-за него не покончил с собой, погубив душу. От этого можно не то речи лишиться - с ума сойти.
Поразительно, кстати, что все 3 смерти на игре совершились через любовь. Аракчеев погиб на дуэли из-за несчастной любви, не вынеся ее тягости. Нарышкина умерла, потому что онемела от потрясения за его смерть, из любви к ближнему. И даже сотрудник Третьего Отделения, зарезанный Волошиным, погиб от его попытки возлюбить ближнего больше самого себя таким оригинальным манером.
Когда Миронов и Аракчеев схлестнулись, никаких мыслей про то, что все сходится в одну точку, у княжны не возникло. Все было на уровне чувств. Человек, насчет которого у нее было убеждение, что он очень порочен, и стремление «поговорить», хотя она даже не понимала цели разговора, будет сейчас драться насмерть с человеком, в котором она видит большую боль и муку, и за которого почему-то сильно боится. Она даже это воедино не связывала, было какое-то страшное предчувствие, и все. И вот когда она выходит на лестницу и слышит это небрежное «Я его просто убил», в ней все наконец обрывается. Зло, безразличное зло, простое, непредотвращаемое, невозможность спасти, даже зная. Она приехала сюда, чтобы предотвратить зло, сама этого не понимая, и вот оно свершилось, и вот теперь понятно, зачем она здесь была, и что никого она не спасла и не спасет. Все это не думалось, думалось потом, а тогда просто пришла точка.
Благодаря этой игре я лучше поняла Достоевского как писателя. Как работает пространство. Никогда не могла себе представить, как возможна сцена, где графиня Львова случайно подслушивает покаяние Огрызкова! Этос тало возможно только благодаря специфической конфигурации и слышимости питерских квартир! И это была действительно чистая случайность, фатум! Исповедь убийства над телом убитой подслушана именно тем, кому это выгодно более всех!
(И ах, когда утром в белых сорочках, при галстуках и жилетах завтракают Иннокентий Александрович и Антоша, как его небрежно Лыткин именует, и деловито о бумагах, -- это картина! Как играло питерское пространство, эти прекрасные квартиры! Все было такое настоящее, что становилось не по себе.)
Не были мне понятны, к примеру, во второй части «Идиота» эти странные обмены письмами и последствия, из самого факта вытекающие. Достоевский часто сухо излагает действия героев, которые выглядят непонятными, необъяснимыми, и при этом понятны и объяснимы всем остальным персонажам. Отстутствие оценки и объяснения автора вводит в недоумение. А тут само собой складывается «Наталия Андреевна уехала из Петербурга и оттуда написала Лыткину, чтобы оправдаться». Раньше бы недоумевала: почему уехала? В чем оправдываться? А сейчас все понятно. И все складывалось именно так, как может сложиться только у Достоевского.
Такое ощущение, что Достоевский дает описание какой-то ролевой игры с огромным количеством линий, неясных связей, недосказанностей, и потому многое всплывает так внезапно. Миронов, который только мелькал у меня на пути и совершенно вроде бы не играл никакой роли и не был никак связан, только тем смутным желанием с ним поговорить - вдруг становится для Нарышкиной тем самым стреляющим ружьем, пусковой кнопкой, как будто все строилось вокруг его фигуры. Это как-то очень по-достоевски, когда вскользь упоминаемые персонажи внезапно оказывают решающее воздействие, и как раз скорее из «Идиота».
Хотя по сути Достоевский описывает не каких-то особенных людей, а просто дает высокое напряжение рефлексии и чувствования. И его язык лучше всего подходит для выражения невыразимого. «Как-нибудь так вод эдак выразить идею свою» И все понятно. Мещанский язык, разночинный язык. Но это определение не исчерпывает его язык и его пространство.
Я прочувствовала мир, в котором правят деньги и безумные идеи. Где браки заключаются с отчаянной идейности или из выгоды. Где все, что могут извлечь из человека, готового положить за них душу, -- проценты.
Этим людям спаситель не нужен. Ее приход никого не спас и ее смерть никого не изменила. Разве что Нелепин несколько изменит свои представления о том, что такое честность, укрепится в том, в чем и так хорош и умрет через полголда; да Наталья Андреевна уедет из этого жуткого города. А Лыткин только выпьет за ангела, который его оставил, какая-то грусть и досада коснется его сердца, а назавтра наденет халат и снова потрет руки и обтяпает сделку. Петербург не изменится.
Нет, Христина не была ангелом. Она была Человеком среди человеков, и в этом был весь треш.
Благодарности
Я благодарю мастеров за чуткость к материалу (и ко мне, когда возились со мной в мои панические моменты).
Я благодарю изумительных игроков, которые так этот материал прочувствовали, что у меня в первый же вечер поехала от восторга крыша.
Все было по-настоящему и всерьез, и каждое действие воспринималось не как ролеплей, а как Деяние. Предельность - вот что отличало эту игру, как и тексты Достоевского. Предельное внимание к жизни духа. Ни на что не махали рукой, ничего не спускали со счетов. Такие, казалось бы, условные действия в рамках ролевой игры, как обращение с деньгами, становилось важнейшей характеристикой персонажа - так, как будто мы в самом деле жертвовали деньги или отбирали у нищих все это оценивалось чрезвычайно всерьез и все меняло.
Все были изумительны и натуральны и создавали такой контекст, что в нем было жить и думать только так, как могло жить и думаться в романе Достоевского.
Но я обращусь сейчас к тем, кто составлял мое непосредственное окружение и с кем было самое острое взаимодействие.
Волошин, Вы были моею болью, моим близнецом по духу. Ни за кого я так остро не боялась, ничей край так остро не ощущала, как Ваш, вместе с вами смотрелась в бездну, до которой был шаг. И чувствовала, что не удержу. И пыталась. Может, что-то более земное Вам было нужно, не я, которая на краю стояла.
Перешли Вы край, Терентий Алексеевич. Отреклись от Божьего в себе. Не Богочеловек - человекобог.
Через вас мне открылось, какой должна быть жертва и какой она не должна быть. Спасибо за то, что были моим зеркалом. Простите, что не смогла помочь. Это все было очень сильно.
(И спасибо игроку за потрясающий тип и трэш мозга!)
Степан Парфенович, Вы вовсе не страшный, как хотели казаться, Вас жаль ужасно было, страшно было не Вас, а за Вас -- такая мука у Вас была! Спасибо, что предупреждали меня, как в воду глядели, но вот так случилось, что через Вас и погибла. Когда после смерти спросили, что я бы сделала, дай мне Бог 5 минут жизни, я сказала: вернула бы время вспять и спасла бы Аракчеева.
Всеволод Игнатьевич, это Вы меня сгубили, Ваше скучное «просто убил». Не Замерзаев и не Огрызков -- скука Ваша.
Огрызков, это так хорошо, что Вы покаялись, через каторгу спасетесь. Может, Вы больше станете, чем были. А меня Вы спасли от Зажилина, да и вообще - от муки быть человеком. Смерть принесла мне облегчение.
Иннокентий Александрович, а в Вас я верила. Непростой Вы были человек. Вы своего подпольного человека не прятали, а вперед выставляли. Но это все от неверия в доброе. От страха. Рано я Вас оставила, правы Вы, виновата я перед Вами. Такие люди, как княжна, быстро выгорают и толку с них немного.
Но что вексель графини порвали - это Вы о себе помните, Вы и такой тоже. Помните это.
Софью не обижайте, прошу Вас.
(Прекрасный образ, достоверный в каждом потирании ручек и каждых объятиях на радостях от нечестной сделки! И даже видимая мягкость и некоторая задушевность прекрасно переплетались с циничностью.)
Антон Иванович, уходите от Лыткина. Вырвитесь от него, он и Вас затянет, а Вы хороший же человек.
Катерина Сергеевна, мне Вас ужасно было жаль, когда Вы жаловались, что вас не любят. Но Вы ведь и сами, кроме себя, никого не любили, да и то - любовь ли это. Я утешать Вас не стану, Вы всегда себя с собой примирите и сами и всему оправдание найдете. А спасибо за то, что Жене дали 100 рублей.
(И Милене спасибо за великолепие образа!)
Наталья Андреевна, спасибо, что тогда из салона вышли, не выдержав чужого унижения, и спасибо, что из Петербурга уезжаете. А за Лыткина себя не корите. Каждому крест по силам.
Иван Романович, Вы хороший человек, Вам только простоты и веры не хватало, но сейчас, может, все и к лучшему повернется. Что ложь употребили, чтобы справедливость восстановить - судить не могу. Но только это про правдивость - помните? Вот как порой с правдой-то. А еще -- Вы не трус. Потому что не побоялись прослыть стяжателем и быть презираемым даже тими, кого сами теперь презираете, не побоялись даже и в самом деле наследство получить и в своих глазах быть стяжателем,--- единственно чтобы добиться справедливости. Не побоялись поступить против закона и даже против общественной морали, чтобы поступить по совести. Спасибо Вам, Иван Романович, что Вы -- человек.
Роман Иванович, не досталась я Вам. И это хорошо.
И еще хочу сказать всем, кто играл «плохих» и кого после игры от этого плющит. Господи, я знаю, как это тяжело! Так что спасибо большое! Если бы не вы, этого мира бы не было. Спасибо.