Еврейская история, или Ну вы же все понимаете...
На игру "1905" разыскиваются соучастники!
Очень люблю придумывать личные сюжеты для игр, даже не для себя. И вот придумала я утром за чашкой кофе историю для прекрасной Маши Гескиной mayklusha, и хочется найти других участников этой истории!
Вы почитайте и присоединяйтесь, если захочется. Кое-какие факты-пароли-явки можно подвинуть, если потребуется, но в целом история такая.
Действующие лица и исполнители:
Вера Павловна, девица, исполнительница романсов -- Маша Гескина
Ее отец, предположительно врач -- разыскивается
Ее мать, женщина с пониманием -- разыскивается
Михаил Вассерман, еврей, фармацевт, осужденный за вооруженное нападение -- разыскивается
Его жена, еврейка -- разыскивается
Федор Иванович Шаляпин, бас в Мариинском театре-- Бронвег
Антонина Лисаневич, сопрано в Мариинском театре, еврейка, -- Мириам
Чиновник, родственник убитого черносотенца -- разыскивается
Верочка была дочерью врача. Жили они на окраине Петербурга, и на той же улице, где был их дом, стояла аптека Вассерманов. Вассерман-старший нередко беседовал с Верочкиным отцом о медицинских делах. Сын Вассермана, Миша, учился в гимназии, классом старше Верочки. Пока родители беседовали, дети играли, болтали, -- так и подружились.
Миша был очень умный. Он тоже хотел стать врачом. Он умел все объяснить Вере, и Вера им восхищалась. Еще Миша был справедливый. И сильный. Словом, это же Миша!
Миша разбирался во всем, и в искусстве тоже, ему нравилось, как Вера поет, он уверенно говорил:
-- Ты станешь певицей!
Мама однажды сказала:
-- Хороший мальчик Миша, жаль, что...
И замолчала.
-- Что -- жаль?
Мама сменила тему.
Однажды Верочка шла с Мишей по улице, и вдруг услышала: "Эй, жид! "
Миша резко обернулся, как будто его ударили, весь напрягся. Два подростка, постарше и помладше, висели на заборе:
-- Жид пархатый!
Миша молча нагнулся к камню при дороге. Обидчики спрыгнули с забора и убежали, выкрикивая:
-- Жид и жидовка, жид и жидовка!
Верочка почувствовала,что Миша очень оскорблен, и с женской чуткостью сделала вид, что ничего не заметила. Дома, однако, спросила:
-- Что такое жид?
-- Верочка, фу, какое слово! Где ты его подхватила? Надо говорить: еврей.
Верочка спросила:
-- А я кто?
-- Ты? -- мама сняла пенсне:-- А при чем тут ты?
-- Ну...-- Верочка затруднялась, как объяснить, не употребив плохое слово.
Мама все поняла.
-- Верочка, ты русская. Как папа, как я, ты же знаешь.
И, помолчав, добавила:
-- Миша, конечно, хороший мальчик...
И Вере почему-то стало стыдно. За себя, за Мишу, за маму. Что-то стыдное, грязное коснулось ее и ее дружбы.
Захотелось больше не думать об этом, и все.
На 17летие Верочке сшили кисейное голубое платье с атласной лентой, сделали настоящую прическу. Такой большой праздник устроили впервые: аттестат зрелости! Родители созвали гостей -- и взрослых тоже, надо же вводить девушку во взрослый мир! Рассылались настоящие приглашения. Папины коллеги тоже были приглашены, с детьми и супругами. Но Вассерманов не позвали.
-- Миша тебя как-нибудь в другой раз поздравит, какая разница. Ты уже взрослая... ну, ты же все понимаешь...
"Жид и жидовка!" -- услышала Верочка в этот миг. Она все поняла.
Это был настоящий прием! Был огромный торт, испеченный на заказ, были нарядные подруги, но все равно не такие нарядные, как Верочка. Были студенты, затеявшие спор о политике на Дальнем Востоке, и это было так умно, так интересно, так по-взрослому, и так хотелось нравиться и быть интересной и умной!..
Замученная горничная Варя, которая сегодня была за десятерых, испуганно поманила Верочку в прихожую:
-- Барышня, там кавалер ваш пришел...
Вера вспыхнула. Быстро проскользнула в прихожую, пока никто не заметил "кавалера".
Миша стоял с цветами, со свертком. Растерянно улыбался.
-- Вот... поздравить... Я не знал, что тут у тебя...
-- А... это ты... Да это мама... -- забормотала Вера, нервно теребя пепельный локон, завитый всего в третий раз в жизни.-- Все так неожиданно... Ты проходи,-- она фальшиво улыбнулась, и самой стало противно.
-- Нет, я так, на минутку,-- Миша тоже улыбнулся, но очень светски. -- Поздравляю!
Минуту назад он казался потерянным и даже немного жалким, но вдруг преобразился: стал отстраненным, вежливым и красивым, со спокойным достоинством вручил Вере подарок и цветы, отвесил головой короткий поклон, как военный:
-- Честь имею.
Праздник был омрачен, впрочем, ненадолго: Верочка вновь оказалась в центре внимания, когда задувала свечи на торте, и когда студенты заспорили о женском образовании сказала, что пойдет на литературные курсы, и тут все вспомнили, что она поет, и стали просить ее спеть, а когда Верочка брала гитару, то забывала обо всем.
Про подарок Миши она тоже забыла и развернула его только наутро, когда сверток попался на глаза. Это была, конечно, книга -- сборник русских народных песен и романсов, с нотами.
Верочке было неловко, даже стыдно, но она не хотела об этом думать.
Нельзя сказать, что общение их прекратилось совсем после того дня рождения, они здоровались, встречаясь на улице, но Миша стал вдруг ужасно занят то по учебе, то по делам, и все куда-то торопился. И Верочка была тоже ужасно занята. Она поступила на литературные курсы, много занималась, много знакомилась с новыми людьми, и жизнь ее была интересной и увлекательной.
Подумывала Верочка, не продолжить ли ей всерьез музыкальное образование, но ей специалисты говорили в один голос: опера не для вас, голос камерный, пойте романсы, это у вас хорошо выходит. И Верочка пела романсы для друзей и даже в салонах, и приобрела некоторую известность, на нее даже специально приглашали.
С романсами было все хорошо. А вот с романами как-то не везло, хотя за Верочкой много ухаживали. Но даже если юноша казался умным, то непременно был нерасторопным или односторонним. Если одаренным -- то некрасивым. Если красивым -- то с дурным характером.
-- Ты все ищешь идеал,-- сказала ей как-то подруга.-- Таких не бывает.
-- Бывает! -- заспорила Верочка.-- Вот Миша Вассерман...
И вдруг она замочала, и вернулась домой со смутным чувством грусти. А ночью проснулась, села, обхватив колени, и поняла, что всегда, все время сравнивала всех с Мишей, с ним одним. И все уступали ему. А может, и не ему, а тому, что она к нему чувствовала.
А Миша -- Миша Вассерман женился на еврейской девушке. Он выучился на фармацевта и помогал отцу в аптеке.
Для раскаяния, для осознания своего малодушия, для стыда и вины, для угрызений совести еще оставалось время -- вся жизнь.
А вот для счастья уже все время вышло...
С окраины семья Веры перебралась ближе к центру, на Знаменскую площадь, потому что отцу предложили хорошее место в больнице. Теперь Вера уже давно не видела Мишу и не знала, как он живет, но смутная грусть оставалась в ней, и мужчины продолжали разочаровывать. Мать никогда не спрашивала Верочку о ее кавалерах и иногда посматривала на нее так, что Вера видела: и она тоже все понимает...
И однажды пришло письмо, написанное мелким, незнакомым почерком.
"Дорогая Вера Павловна, пишет Вам супруга Михаила Вассермана".
Горячая волна ударила Веру в грудь.
Ей писала ее счастливая соперница.
Писала она о том, как пьяные черносотенцы принялись громить аптеку Вассерманов, как вышел им навстречу старик, отец Миши, и его ударили по голове, как один толкнул ее, беременную, и разорвал на ней платье. Мишина мать кричала Мише: беги в полицию! А Миша, оказывается, держал в доме пистолет. Он не стал звать полицию и дожидаться, пока изнасилуют его жену, он просто выстрелил и убил.
Он убил сынка высокопоставленного чиновника.
Теперь его будут судить. За воруженное нападение. Хорошо, если приговорят к ссылке, но скорей всего -- к каторжным работам, надолго.
А он подхватил какую-то дрянь в предварительном заключении. Ему нельзя тюремную еду. А домашнюю передавать не разрешают. А тюремная еда его убьет, так сказал врач.
И счастливая соперница просила Веру походатайствовать о том, чтобы разрешили передачи из дома. Евреев не хотят слушать. Ей грозит выкидыш, если она продолжит обивать пороги, врач велел ей лежать. Может быть, у родителей Веры есть знакомства... хоть какие-то...
"Больше не к кому обратиться, Вера Павловна, и некому о нем позаботиться, кроме Вас. Он Вас одну любил и любит по сей день, я знаю это".
Вера осела на пол с этим письмом счастливой своей соперницы и зарыдала.
Через минуту встала и начала действовать.
Нет, не было у нее никаких нужных знакомств. Было, однако, здоровье и решимость.
Она околачивала пороги. Она ходила из кабинета в кабинет. Она высиживала очереди по 5, по 8 часов, пока ей не говорили, что присутственный день закончен.
Она даже не представляла себе раньше, что такое "хождение по мукам". Оказалось, это про присутственные места.
-- Вассерман? А вы ему, собственно, кто?-- морщился на нее допотопный старичок, разглядывая ее откровенно славянское лицо.
Сперва она пыталась добиться правды, хотя жена Миши и мысли о правде не допускала, она просила лишь разрешить передачи.
Но Вера пыталась добиться правды.
А ей говорили:
-- Это такое дело...
И ей говорили:
-- Это такой вопрос...
Ей говорили:
-- Ну, вы же все понимаете...
Все это тянулось неделя за неделей, а Миша там, в тюрьме, умирал.
И с каждым днем, с каждым днем Вера все больше понимала, что понимать больше ничего не хочет.
Она отказывается все понимать.
Подруга позвала ее слушать Шаляпина в Мариинский -- Вера пошла, чтобы развеяться, Шаляпин был ее кумир. После спектакля стояли в толпе возле служебного выхода, ждали. Это было совсем не то ожидание, что в присутственных местах, радостное!
Федор Иванович вышел, толпа взревела. Вышел Шаляпин не один, в сопровождении молодой яркой брюнетки, которая пела сегодня Иоланту. Дебютантка, Вера ее раньше не слышала.
-- Прошу любить и жаловать, Антонина Лисаневич, мое любимое сопрано, -- Шаляпин отечески приобнял девушку за плечо. На долю брюнетки перепала тоже некоторая часть восторгов, и вдруг Вера услыхала чей-то резкий, со смешком, возглас:
-- Лисаневич? То-то я думаю, "Иоланту" дают или "Жидовку"?
Вера круто повернулась в сторону голоса. Его обладатель еще посмеивался собственному каламбуру, когда она, размахнувшись, звонко залепила ему по лицу.
Стало очень тихо.
И в этой тишине Шаляпин спокойно прогудел:
-- Вот спасибо.
Господин антисемит что-то завопил, но толпа вдруг зашумела, задергалась и вытолкала его из себя.
Лисаневич стояла так, как будто не очень поняла, что из-за нее только что произошло -- с каким-то потусторонним взглядом.
Вера непроизвольно затрясла рукой, как будто пытаясь стряхнуть омерзительное ощущение. Лисаневич спросила:
-- Вы руку не расшибли?
Вера вдруг почувствовала, что ее бьет крупная дрожь. Она смотрела на Лисаневич, и из глаз текли слезы. Лисаневич взглянула на нее пристальней, взяла под локоть и вывела из толпы:
-- Что с вами?
Вера зарыдала, закрыв лицо руками и качая головой. Лисаневич крепко обняла ее, как будто знала всю жизнь.
Антонина Лисаневич оказалась падчерицей Витте. Она поговорила с отчимом, тот задействовал свои знакомства, хотя положение его было уже не то, что несколько лет назад -- возможно, из-за женитьбы на еврейке. Для Миши удалось найти хорошего адвоката, -- это было главным достижением.
И, как ни удивительно, труднее всего было добиться чего-либо на самом низком уровне. Где-то обрывались звенья в бюрократической цепочке, по которой сверху вниз передавался приказ "дать Вассерману послабление ввиду состояния здоровья", -- должно быть, где-то перерезал ее тот чиновник, чей сын был Мишей застрелен в аптеке.
Но однажды Лисаневич, встретившись с Верой, сказала:
-- Все, Верочка, разрешили передачи. Я передала уже хороших булок и сыру, и суп сварили, вы тоже теперь можете... и жене его скажите. Только надо врача спросить, что можно, что нельзя, я вот теперь про булки думаю -- можно ли было? Мама считает, нельзя.
-- Тоня! -- Вера от избытка чувств затрясла Лисаневич за руки.-- Да как это удалось?
-- Федор Иванович им спел... Приехал и спел... и все разрешили.
Антонина улыбалась, но как-то устало и безрадостно, и взгляд у нее опять был потусторонний.
Вера представила себе, как Шаляпин, сам Шаляпин поет для этих бездушных мундиров... немыслимо.
-- Мы привыкли, мы для цензоров исполняем,-- Антонина как будто прочла ее мысли.-- Вы, Вера, до конца, должно быть, еще не понимаете, как у нас унизителен труд артиста.
Они помолчали. У Веры остался только один вопрос:
-- А что Шаляпин пел?
-- "Блоху". Они всегда "Блоху" просят.
И на лице у Тони Лисаневич наконец проступило то, что она испытывала сейчас полнее всего: глубокое отвращение.